Я решил дождаться, когда Кратов будет выходить. Поезд не идет дальше Зеленогорска. В крайнем случае, проеду свое Комарово, потом вернусь.
Кратов вышел на несколько остановок раньше моей станции, в Дибунах. Я последовал за ним. Передо мной в толпе шагал человек в кургузом гражданском пиджаке, в мешковатых брюках, в сдвинутой на затылок шляпе в дырочках.
Кратов направился мимо стеклянного павильона, перед которым на улице были расставлены разноцветные столики и стулья.
– Простите, ваша фамилия Кратов? – прохрипел я. Он остановился, с недоумением оглядел меня.
– Ну, Кратов.
– А зовут вас Павел?
– Покуда так называли… Откуда меня знаете?
– А вы не узнаете меня?
– Что-то не припоминаю.
– Данилов я. Саня.
– Не знаю такого.
– А помните сорок первый год, шестнадцатое сентября? Вы со старшим сержантом Шведовым в Ораниенбаум добирались.
– В Рамбов, что ли?
– Совершенно верно. В Рамбов… К вам тогда переводчик присоединился. Возле Кировского завода…
– Погоди, погоди… Это дурашливый такой?
– Ну, вот вы меня и вспомнили, – обрадовался я. – Это я самый и есть, Данилов Александр.
– Да брось ты! – лицо Кратова осветилось улыбкой. – Жив, значит! Здоров! Молодец!
Кратов протянул мне руку, а левой сильно ударил меня по плечу.
– А хрипишь-то с чего?
– Да вот, – я расстегнул ворот рубашки, – в тот же день, вернее, уже ночью заглотнул пулю. Едва отходили меня.
– Ишь ты. А потом еще воевал?
– Воевал. До самого конца.
– А сейчас кем работаешь?
– Профессором. Историк я.
– А! – протянул Кратов. – А войну в каком звании кончил?
– Капитан.
– Ишь ты. И наград небось нахватал?
– Есть кое-что.
– Подумать! Вот чудеса! А я так старшиной всю войну и прошел. Так, так, переводчик. А старшего сержанта того – Шведова – не встречаешь?
Я рассказал Кратову о своих попытках разыскать Андрея. О том, что отчаявшись найти его в живых, положил в его память большую охапку цветов возле обелиска, что установлен теперь у дороги в Стрельну.
– Жаль, если погиб, – вздохнул Кратов. – На такого, как он, и морскую форму вполне можно было надеть.
Было ясно, что Павел Кратов внутренне мало изменился. Мне захотелось подробнее узнать, как складывалась его военная судьба после того дня и как жил он после войны.
Мы стояли возле буфета, и я предложил:
– Может быть, выпьем по рюмке ради такой встречи. Посидим, поговорим…
– Это можно. Помянем кого следует. …А помнишь, переводчик, как ты тогда нам со Шведовым одеколон поставил?.. Да, надо, надо посидеть… Порассказать есть о чем… Только в другой раз… Сегодня мне нельзя. Нюрка не любит, когда от меня вином пахнет.
– Нюрка? – У меня перехватило дыхание. – Какая Нюрка?
– Внучка. Нюркой мы ее назвали… Игрушки ей тут кое-какие везу… Четыре годика уже… Ох и боевая девка! Красивая! Глазищи во какие. Черные. А головка беленькая… Любовь у нас с ней невозможная. Лучше деда Паши никого для нее нет. Даже не пойму, чего это она во мне такого хорошего нашла… В общем, сегодня не могу я. А с тобой, переводчик, мы обязательно встретимся. Надо вспомнить молодость. Записывай мои координаты.
ЧЕЛОВЕК С ЧАСАМИРассказ
Дело было в феврале сорок второго. В самое лютое время блокады. Часть, в которой служил старший лейтенант Капитонов, стояла под Пулковом. В тот день его отпустили домой проведать мать и сестру, от которых давно не было известий.
Капитонов шел пешком по Международному проспекту2 и не узнавал Ленинград. По свету – над городом был яркий день, а по безмолвию – глубокая ночь.
Заледеневшими, безжизненными скалами стоят дома. По пустынным улицам метет поземка. Снегом занесены подворотни и подъезды. Кривые стежки пересекают мостовые, тянутся по панелям. Вдоль домов медленно передвигаются редкие пешеходы. Человеческой речи не слышно. Обессилевшие молча оседают на снег и не просят о помощи. Мало у кого хватает сил поднять упавшего.
Несколько раз он останавливался около пожаров. Дома не полыхают, а подолгу тлеют и чадят, как сырые головешки. Их и не пытаются гасить. Нет воды. Да и как проехать по улицам пожарным машинам?
Капитонов был потрясен увиденным. Разумом он понимал, что живы ленинградские заводы и фабрики, что на них ремонтируют танки, точат снаряды и мины, шьют для фронта теплые вещи… Он понимал, что многие люди сидят по своим квартирам, стараясь без крайней надобности не расходовать силы и не выходить на мороз… Но эта мертвая тишина улиц, эти безжизненные дома… Капитонов не раз ловил себя на том, что идет слишком медленно, и ускорял шаг. Но стоило ему погрузиться в тяжкие думы о родном городе, о судьбе своих близких – его шаги снова становились медленными, будто мысли и в самом деле обладали пригибающей тяжестью.
Так и брел он – то убыстряя шаг, то медленно. Не раз помогал подняться осевшим на снег людям. Не раз впрягался в салазки с мертвецом и тихо шел рядом с молчаливым родственником или соседом умершего, пока тот не останавливался, чтобы отдохнуть. Тогда Капитонов шел дальше. Ждать он не мог.
На Загородном, ближе к Владимирской площади, людей было больше. Неподалеку был Кузнечный рынок. Теперь он стал толкучкой. Там можно было выменять какую-либо ценную вещь на кусок хлеба, на дуранду или плитку столярного клея.
На площади, возле аптеки, кто-то тронул Капитонова за рукав:
– Товарищ старший лейтенант…
Капитонов остановился. Перед ним стоял невысокий мужчина лет сорока, в шапке-ушанке и в теплом полупальто. Мужчина смотрел на Капитонова большими глазами, то и дело переводя взгляд на вещмешок.
– Слушаю вас.
– Товарищ старший лейтенант, – быстро заговорил прохожий, – возьмите часы. Замечательная машина. Золотая. Павел Буре.
С этими словами он отогнул рукав.
В довоенной юности у Капитонова были две заветные мечты: велосипед и наручные часы. Первая так и не осуществилась. Ну а часы в студенческие годы приобрел. Большие, карманные, переделанные по тогдашнему обыкновению на наручные. Они неплохо служили ему до сих пор. Но он не забывал, что они не настоящие наручные. Может быть, поэтому на его лице отразилось мимолетное волнение и даже колебание. Прохожий это заметил и теперь уже более настойчиво взял Капитонова за рукав:
– Зайдемте сюда, в парадную.
Они поднялись на один пролет к подоконнику.
Часы были и в самом деле замечательные. Продолговатый золотой корпус чуть прогнут, чтобы плотно ложиться на руку. На сером, дымчатом циферблате блестели золотые стрелки, а вокруг него чернели римские цифры. Только цифры «шесть» и «двенадцать» были рубиново-красными.
О таких часах Капитонов никогда и не мечтал, потому что таких никогда не видел.
– Послушайте, какой ход, – сказал прохожий, – вы только послушайте! – в его голосе звучал неподдельный восторг.
Капитонов приложил часы к уху. Звук, который он услышал, был неожиданным. В нем совсем не чувствовалось металла. Казалось, в маленьком холодном корпусе билось что-то живое. Капитонов вспомнил, как, положив голову на грудь жены, перед ее отъездом в эвакуацию, долго вслушивался в биение ее сердца. Конечно, ход этих часов – не биение сердца. Но все-таки напоминал его. И поэтому Капитонов слушал и слушал, не в силах опустить руку.
– Напрасно вы сомневаетесь, – сказал прохожий. – У них отличный ход. Идут абсолютно точно.
И тут он заговорил быстро, словно боясь, что не успеет сообщить Капитонову нечто очень важное.
– От отца мне достались. Он был крупный инженер. Бывал за границей. Купил эти часы в Париже. Мне подарил, когда я институт кончил. Я тоже инженер. Храню их как память об отце. И сам их полюбил. Не знаю даже, как без них буду жить… Обойдусь, конечно… Дочка бы осталась жива. Жена недавно умерла. И вот несчастье опять. Воспаление легких у дочки. Врач сказал – нужен гусиный жир. Где уж тут! Хоть какого-нибудь достать. Сала или масла. А если правду сказать… Вам скажу правду. Себе не говорю. Умирает она, моя девочка. Семнадцать лет ей. Красивая. Даже очень красивая. Маленькая надежда все-таки у меня есть… Извините, что я к вам пристал… На толкучку идти боюсь. Вырвут часы и ничего не дадут. Бывает… Прошу вас – возьмите часы. Очень вас прошу.
– Что вы за них хотите? – спросил Капитонов, возвращая часы владельцу.
– Что дадите. У вас, наверное, тоже есть близкие в городе.
– Мать и сестра… Если живы.
– Живы. Будем надеяться… Я понимаю – то, что вы дадите мне, вы отнимете у них. Смотрите сами. Что можете. Масла немного. Если есть. В конце концов – все будет благом. Смотрите сами…
Капитонов снял с плеч вещмешок и развязал его.
«Легко сказать – смотрите сами», – подумал он.
Только несколько недель назад фронт начали хорошо снабжать. Заработала Ладожская дорога. Тогда впервые он получил казавшийся сказочным командирский паек: мясные консервы, сгущенное молоко, галеты, солидный брусок масла. С тех пор он получал такой паек еще три раза. Но за все время – почти ни к чему не притронулся.
Это было непросто. Несмотря на то что хлеба стали давать больше и приварок стал гуще, аппетит оставался волчьим. Сказывались месяцы недоедания. Да и жизнь в промерзших землянках, в железной стуже окопов требовала много калорий. Теперь только он догадался, что слово «искушение» происходит от «кусать» и «кушать»… Обо всем этом Капитонов невольно вспомнил сейчас, выкладывая на подоконник банки консервов, сгущенку и масло.
Прохожий как завороженный смотрел на продукты.
– Что дадите. Что дадите. За все скажу спасибо…
Он вынул из кармана полупальто небольшой серый мешок и растянул вдетую в него тесемку.
Капитонов не сразу понял, почему этот неказистый мешок, залитый чернилами, с красной вышивкой на боку, напомнил ему что-то очень далекое и вместе с тем очень близкое. Но тут же он сообразил, что это мешок для галош, который обязаны были иметь младшие школьники.