Я поблагодарил Иванова за добрые напутствия и собрался было тронуться в путь.
– Погоди еще чуток. – Он полез куда-то под сиденье. – Нате вам на троих. Неизвестно ведь, когда до места доберетесь.
С этими словами водитель протянул мне кусок сала, завернутый в газету. Я стал отказываться, сказав, что у меня есть с собой булка, сахар…
– Булка и сахар – это дома к чаю. А здесь сало вернее будет.
– А как же вы?
– Обо мне не пекись. Наш брат шофер нигде не пропадет.
Я еще раз поблагодарил его, и мы распрощались Мои попутчики успели отойти довольно далеко. Я пустился бегом. Чемодан, хоть и не тяжелый, бил по ногам. Сначала по правой, потом, когда я перехватил его в другую руку, – по левой. Потом опять по правой.
Я нагнал своих попутчиков у самой развилки. Мы влились в толпу. Чемодан, чтобы не мозолил глаза, я поставил в кювет.
Кроме пограничников контрольно-пропускного пункта, здесь в основном находились водители скопившихся возле развилки машин.
Было вполне спокойно. Встречный шофер явно сгустил краски. У пограничников, понятно, не было приказа задерживать военные машины и спешивших к фронту военнослужащих на том основании, что на войне опасно. Разговор лейтенанта-пограничника с окружившими его водителями носил характер своеобразного военного совета. В самом деле, как быть? Каждому позарез надо ехать. Но судьба тех, кто еще недавно вот так же стоял здесь, но, не вняв предупреждению, двинулся на Стрельну, охладила охотников проскочить.
Впереди, на дороге, в километре от нас, чадил потухающий костер. В груде темных обломков трудно было разглядеть что-либо напоминающее автомашину. Что сталось с людьми, ехавшими в ней? Может быть, кто-то мучается там, не имея сил выбраться из-под залитых бензином обломков? Как ни старался я смотреть в другую сторону и думать о другом, голова невольно поворачивалась к синему дымку, курившемуся над темной грудой, и воображение все ярче прорисовывало детали страшной картины.
Я тронул старшего сержанта за рукав:
– Андрей, давайте сходим туда. – Я махнул рукой в сторону дымка над дорогой. – Там люди. Надо бы помочь, сюда их вытащить…
Шведов неторопливо повернулся ко мне, вынул свой кремень и стал чиркать по нему кресалом.
– Не суетись, Саня. На войне суетиться ни к чему.
– Люди же там…
– Внимательным надо быть. Все надо увидеть, оценить толком, а потом уже действовать… Людей там нет. Они здесь.
– Где? – встрепенулся я и стал разглядывать окружающих. Закуривая, Андрей молча поднял глаза и взглянул поверх моего плеча. Я обернулся. На траве за обочиной неровно лежала плащ-палатка. Из-под нее торчали три пары сапог. Солдатские ботинки, пара кирзовых и пара пожелтевших брезентовых, какие обычно носили командиры-ополченцы. Такие точно я видел вчера на моем однокурснике Саше Подбельском. Он был теперь политруком роты, воевал под Ораниенбаумом и приехал зачем-то в Ленинград на машине. Предлагал подбросить меня в Ораниенбаум, но у меня на руках еще не было предписания.
«…Очень похожие сапоги, – подумал я. – И разве не мог Саша задержаться до утра? Кажется, даже собирался. Да нет. С какой стати ему задерживаться? Да и мало ли точно таких сапог? Конечно, это не он. Не стоит и смотреть. А все-таки вдруг он…»
Меня неудержимо потянуло взглянуть в лица погибших и вместе с тем удерживал от этого какой-то страх.
– Андрей, как вы думаете, можно я на них посмотрю?
– Можно и даже полезно.
Я прыгнул через кювет и медленно, точно он был пудовым, приподнял угол плащ-палатки над погибшим в брезентовых сапогах. Нет, не Саша. Другое лицо, но тоже знакомое. Не могу вспомнить кто это. Парень моего возраста. То ли мы росли рядом в нашем Дзержинском районе и встречались на улицах, в магазинах, в Летнем саду. Или, быть может, он учился в университете, на другом факультете, и попадался мне на глаза в длинном вечно шумном университетском коридоре, в сутолоке университетской столовой. А может быть, я видел его в очереди в публичку или сидящим напротив меня за длинным столом ее читального зала? Не знаю. Это был один из тех незнакомых знакомых, с которыми – непонятно почему – не здороваешься, хотя их жизнь идет рядом с твоей.
Осторожно, словно покойника можно было разбудить, опустил я на его лицо угол плащ-палатки и вернулся на дорогу.
– Ну что, посмотрел? – спросил Кратов.
– Посмотрел.
На развилке меж тем шел все тот же разговор. Раздавались голоса:
– День как назло ясный.
– Да уж куда ясней, будто и не сентябрь вовсе.
– Интересно, откуда он дорогу видит?
– Забрался в Лигове на станционную водокачку, вот и видит.
– Нету там водокачки.
– Чего спорить-то, – сказал пожилой шофер с толстым животом, с которого все время съезжал ремень. – Из Дудергофа, с Вороньей горы, всю эту округу как на ладони видать. Я там работал, на самой горе, на лимонадном заводе.
– Я думал, живот только от пива бывает. А оказывается, и от лимонада, – сказал Кратов.
Кругом загоготали.
– Значит, фрицы там теперь твой лимонад пьют! – продолжал потешаться моряк, ободренный всеобщим хохотом.
– Скажешь тоже, полосатая душа, – обиделся толстяк. – Мы там все покурочили, а сахар в Ленинград вывезли.
– Верно папаша говорит, – вмешался один из пограничников. – С Вороньей горы он и корректирует обстрел дороги.
– Воронья гора тут ни при чем, – уверенно сказал Шведов. – Если немцы на ней закрепятся, то, конечно, оборудуют там наблюдательные пункты для тяжелой артиллерии. А здесь по дороге небольшие пушки с близкого расстояния бьют. Наблюдатель от них в тыл не пойдет. Хотя бы и на гору. Он вперед выдвинется. Иногда даже ближе пехоты к противнику подберется.
– Выходит, пока немцев отсюда не отгонят, на дороге спасу не будет, – вздохнул рябой водитель, похожий на цыгана.
Как бы в ответ на эти слова на шоссе взметнулся разрыв. Другой, третий и четвертый поднялись справа и слева от дороги.
– Крепко шпандорит!
– Для острастки подкинул.
– Четырехорудийная батарея на дорогу нацелена.
– Хорошо, если одна.
– Все ясно, – сказал лейтенант с облегчением. До этой минуты он, видимо, колебался, не знал, что делать, и невольно втянулся в шоферский митинг. Теперь он принял решение.
– А ну, все по машинам и долой с развилки! Развели мне тут базар на КПП. Заворачивай назад! И пешим тоже не скапливаться! Туда – или сюда!
Водители стали быстро разбредаться по своим машинам, но тут на полной скорости вкатился на развилку и со скрипом затормозил пятитонный грузовик ЯЗ. В его кузове, плотно прижавшись друг к другу, стояли женщины. В момент резкой остановки раздались взвизгивания.
– Кто такие? Куда вас несет? Заворачивай машину! – закричал лейтенант. Он зачем-то снял с шеи автомат и потрясал им, будто звал кого-то за собой в атаку.
Женщины, напугавшись, что их повезут назад, полезли из кузова. Одни занесли ногу через борт и застряли на нем. Другие перегнулись через борт, собираясь вывалиться на дорогу.
– Да стойте же вы! Куда?! Расшибетесь! – закричали мы.
– А ну, бабы, слазьте с бортов, – властным голосом скомандовал Кратов. Он вышиб одну за другой задвижки и опустил бортик.
– Вот теперь – прошу! Ну, давай ты, белая головка! – Он улыбнулся девушке с длинными белыми волосами. – Сигай в мои объятия!
Девушка присела, обняла моряка за шею, а тот взял ее за талию, высоко приподнял, несколько секунд подержал над собой и бережно опустил на землю.
С помощью бойцов все женщины благополучно высадились, кроме совсем старой бабушки, которой взялся помогать я. Бабуся топталась у края кузова, стоя во весь рост. Я то и дело подпрыгивал, но это не помогало. Тем более что старушка перебегала с одного конца кузова на другой. Я ждал, что вот-вот за моей спиной грянет хохот и посыплются насмешки. Помог Андрей. Встав на подножку, он поднялся в кузов, схватил старушку под мышки и опустил, покорную и тихую, ко мне на руки.
Приехавшие на грузовике женщины были работницами Кировского завода. Только старушка была посторонняя. Ее подсадили по пути.
Сегодня утром работницы, проживающие в Стрельне, как обычно, приехали трамваем на работу. Вдруг на заводе стало известно, что к Стрельне, где остались их дети, подходит враг. Завком дал обезумевшим матерям грузовик. Они помчались в Стрельну.
Все это женщины объясняли лейтенанту сбивчиво, с криками, с плачем.
«Неужели он их не пропустит? – подумал я, заметив, что лейтенант отрицательно качает головой. – Как это можно не пропустить матерей за детьми?!»
– Не могу пропустить, и все! – твердил лейтенант наседавшим на него женщинам. – Перебьют вас там, на дороге.
– А мы по кювету пойдем. Ползком будем двигаться, – заверяла девушка, которую Кратов назвал «белой головкой».
– У тебя что – тоже детишки там? – спросил ее моряк.
– Нет. Старики, отец с матерью. Больные они, без меня пропадут.
– Пусть, пусть лучше меня убьют, чем я от дитя моего отступлюсь! – кричала рослая женщина в синем с красными цветами платье. – Пусть, пусть! Пустите! – Женщина наседала на лейтенанта и его бойцов, теснила их грудью, пыталась растолкать руками. Но ее не пускали.
– Пустите! – вдруг закричала она еще громче. – Или я товарищу Сталину напишу!
– Пишите, – невозмутимо отвечал лейтенант. – Я приказ выполняю: никого без пропуска к линии фронта, никого без приказа в тыл. А при неподчинении стрелять на месте.
– Приказ правильный! Только не про детей с матерями он писан, – возразил Кратов.
– Ко всем относится! – отрезал лейтенант. – И обсуждать приказ не будем.
– Пустите! – вдруг истошно закричала женщина в цветастом платье. – Васек мой там! Пусти! Пусти же ты меня, изверг! Стреляй, если ты хуже немца!
Она рванулась вперед. Ей загородили дорогу. Тогда она упала на четвереньки и пыталась проползти между бойцами. Пограничники ее подняли. Она покричала, побилась и вдруг затихла. Только внутренние рыдания продолжали колотить ее крупное тело.