– Вы слышали? Началась война – Гитлер напал на Советский Союз!
За ней вбежал Лев в военной форме, и они стали с безумной скоростью запихивать какие-то вещи в большой брезентовый мешок, который он принес с собой.
Я в полном обалдении стояла с пыльной тряпкой в руке и смотрела, как мама Валя срывала с себя свое обычное летнее платье, чтобы переодеться в гимнастерку и сапоги.
– Что за маскарад? – спросила Сабина, которая тоже еще не врубилась.
– Нас со Львом призвали в армию. Я остаюсь здесь работать в военном госпитале, а Лев с первым эшелоном уезжает на фронт, – ответила мама Валя и заплакала. – Говорят, наши войска отступают со страшной скоростью, а немцы гонятся за ними на танках и бронемашинах и убивают всех подряд.
– Когда они успели? – не поверила Сабина. – Ведь вчера вечером все было тихо.
– Они начали атаки по всем фронтам в четыре часа утра, и говорят, уже захватили Минск. – Руки мамы Вали дрожали. – Господи, что теперь с нами будет? Что с нами будет?
– Так сирена была настоящая, а не учебная? – наконец выдавила из себя я.
– Еще какая настоящая! – закричала мама Валя, натягивая под гимнастерку короткую юбку цвета хаки. – А вы, как две жопы, сидите здесь, на верхотуре, и ждете, когда в ваш дом попадет бомба.
– Слушай, Валентина, – перебила ее Сабина. – Тебе страшно идет военная форма. В этой юбке видно, какие красивые у тебя ноги.
– Господи, настоящий сумасшедший дом, – взвыла мама Валя, – при чем тут юбка? Ты понимаешь, что фашистские самолеты бомбят все города от Киева до Харькова и даже Ахтырку, что мой любимый муж уходит на фронт и я, может, больше никогда его не увижу?
И тут до Сабины дошло.
– Ты хочешь сказать, что это война всерьез? – тихо спросила она, уронила веник и плюхнулась на старый поломанный стул, на который никто старался не садиться. Хоть Сабина была легкая, как перышко, стул под ней затрещал и начал медленно разваливаться.
Лев подхватил Сабину в последний момент, поцеловал ее, посадил на стол и сказал:
– Это очень серьезно. Говорят, немцы поставили своей целью уничтожить всех евреев. Я думаю, дорогая Сабина Николаевна, что вам пора подумать о своем будущем.
– В каком смысле – о моем будущем? – пролепетала Сабина.
– В прямом. Вам лучше поскорее отсюда уехать. Если немцы дойдут до Ростова, я не поручусь за вашу жизнь.
– Я полжизни прожила среди немцев, они лечили меня и учили меня, я говорю на их языке лучше, чем на русском. Зачем же им меня убивать?
– Этого никто не может объяснить. Даже такие великие психологи, как ваши учителя. Наверно, это какие-то другие немцы, охваченные какой-то новой формой безумия.
– А мои девочки? Их тоже могут убить?
– Они, слава богу, в Москве, а Москву сдадут в последнюю очередь, так что им лучше там оставаться.
Тут мама Валя тронула Льва за плечо и сунула ему в руки брезентовый мешок:
– Побежали, Левочка, а то ты опоздаешь на поезд и тебя объявят дезертиром. А ты ведь слышал приказ: всех дезертиров расстреливать на месте.
И они умчались, оставив нас с Сабиной в еще большем чаду, чем тот, в котором мы были после смерти Павла Наумовича.
– Ты думаешь, это правда, про войну? – спросила Сабина беспомощно, как ребенок.
– Конечно, правда, ты же видела, они оба надели военную форму, – ответила я рассудительно, как взрослая. Но тут же добавила тоже беспомощно, совсем как ребенок: – Но я не поняла про евреев. Разве можно всех уничтожить?
Словно в ответ на мой вопрос в дверь постучали. Сабина так и осталась сидеть на столе, а я пошла открывать.
За дверью стоял мальчик лет четырнадцати и протягивал мне маленький талончик:
– Гражданка Шефтель? Вас приглашают в три часа на центральный телеграф для переговоров с Москвой.
– В три часа дня? Мы же не успеем, – испугалась Сабина.
– Нет, успеете. Это в три часа ночи, – ответил мальчик. – Распишитесь, что получили уведомление.
Я расписалась, и мальчик убежал.
– Как же мы попадем на телеграф в три часа ночи? – голос у Сабины был совсем слабый. – Ведь ночью трамваи не ходят.
Мне опять пришлось стать взрослой.
– Мы поедем на телеграф последним трамваем и будем там сидеть, пока нас не вызовут по телефону, – твердо решила я. – А пока иди ложись, тебе надо отдохнуть. А я приготовлю обед.
Мы приехали на телеграф в полвторого ночи и просидели там до шести утра, дожидаясь телефонного вызова, который все откладывался. А когда нас наконец соединили, то оказалось, что толком поговорить нельзя – из-за войны частные разговоры сократили до трех минут. Говорила в основном Рената: она спрашивала, что им с Евой делать, оставаться в Москве или ехать в Ростов? Сабина от растерянности стала тратить свои драгоценные минуты на уверения в любви, так что мне в конце концов пришлось вырвать у нее трубку и повторить Ренате слова Льва про евреев и про то, что Москву сдадут не скоро. И потому последние секунды разговора ушли на раздраженный крик Ренаты про гадкого утенка, который вообразил себя белым лебедем.
Когда нас разъединили, Сабина спросила:
– Как ты думаешь, они вернутся сюда или останутся в Москве?
А я ответила:
– Надеюсь, у них хватит ума остаться там, – хоть была в этом не уверена. Я бы предпочла, чтобы они остались – мне казалось, что мы вдвоем с Сабиной как-нибудь справимся с трудностями, если эти две вздорные воображалки не замучают нас своими капризами. Реальной опасности ни я, ни Сабина, конечно, тогда даже и представить себе не могли.
Хотя мама Валя иногда пыталась Сабину вразумить, та ни за что не хотела ее слушать. Тем более что у мамы Вали времени на нас, по сути, не было: ее назначили старшей сестрой военного госпиталя, и она даже ночевать приходила домой не чаще двух раз в неделю. Она вваливалась в дом, еле волоча ноги, сбрасывала на пол сапоги и тяжелый армейский рюкзак, без которого теперь не выходила из госпиталя, плюхалась на кровать полураздетая и мгновенно засыпала. Утром, когда мы просыпались, ее уже не было, от нее оставалась только небольшая горка ценных вещей, вытряхнутых ею из рюкзака.
Самыми ценными она считала коробки свечей и спичек, уверенная в том, что скоро начнутся перебои с электричеством. Кроме свечей она приносила пачки муки, чая, сахара и гречневой крупы, которые велела прятать так, чтобы никакой вор не мог их найти. Мы с Сабиной устроили тайный склад всего этого богатства во внутренностях пианино, на котором все равно никто теперь не играл.
Теперь вместо музыки мы слушали сводки с фронтов. Их выкрикивал громкоговоритель, с первого дня войны подвешенный на столбе прямо под нашим окном. Сводки были ужасные, каждый день все страшней и страшней – немецкие войска продвигались на восток с непонятной скоростью, захватывая один город за другим. Сводки новостей иногда прерывались пением. Особенно часто красивый мужской голос пел: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идет война народная, священная война!»
Но чаще громкоговоритель рассказывал, что наша армия отступает, чтобы выровнять фронт, никогда не объясняя, почему фронт должен быть ровный. А рассказывая про зверства немецких оккупантов, он никогда не упоминал убийства евреев. Так что у Сабины был повод отрицать упорные слухи об этих убийствах, расползавшиеся по Ростову с той же скоростью, с какой фронт выравнивался на восток.
Мама Валя удивлялась:
– С каких пор ты стала верить сообщениям их радио? Ты же всегда уверяла, что все это наглая ложь!
Но Сабина только поджимала губы, уходила в свою спальню и плотно закрывала дверь, чтобы голос громкоговорителя звучал не так громко.
Настоящая правда ее упорства открылась мне почти случайно. В конце сентября, когда уже начались занятия в школе, к нам неожиданно, без предупреждения, пришла Лилиана Аркадьевна Синицкая – она робко позвонила в дверной звонок и смущенно спросила:
– Я не очень некстати?
Сабина обрадовалась, я последнее время редко видела, чтобы в ее глазах так ярко сверкнула искорка удовольствия.
– Заходите, заходите! Мы как раз собираемся пить чай! – бессовестно соврала она, потому что мы пять минут назад кончили обедать и никакого чая пить не собирались.
Пока они, взявшись за руки, шли в столовую, я рассматривала их и удивлялась, как они непохожи. Лилиана высокая и вся какая-то вьющаяся, всегда нарядная, даже в самом простом жакетике, как сегодня. А Сабина – маленькая, худенькая, в старой застиранной юбке и домашней кофточке, но все равно главная. Я бы не могла объяснить, в чем она главная и вообще что такое – главная, но, когда она начинала говорить, все замолкали и смотрели ей в рот.
Лилиана Аркадьевна села и положила на стол небольшой пакет:
– Я пришла попрощаться. Мы с мужем завтра уезжаем в Сибирь, он с трудом получил эвакуационный листок на нас двоих.
– Поздравляю, – ответила Сабина, как мне показалось, с завистью.
Я уже слышала про эти эвакуационные листки, без которых нельзя было купить билет на поезд, – их выдавали не всем, а только тем, кому доверяло городское начальство. Что это такое – начальство, я не знала, но ясно было, что нам с Сабиной оно не доверяет. Я даже иногда видела во сне это начальство, оно выглядело как опечатанная дверь нашей бывшей квартиры на Пушкинской и напоминало мне про исчезнувшую навек Ирку Краско.
– Я очень боюсь этого переезда. Я уже не говорю о бесконечных пересадках и бомбежках на дорогах, но главное, говорят, что в Сибири нечего есть и ужасно холодные зимы, а у меня даже шубы нет. И я понятия не имею, где мы там будем жить, на чем спать.
– Так, может, не стоит уезжать отсюда, где у вас все удобно и устроено? – дерзко вмешалась я в разговор взрослых, но Лилиану Аркадьевну это не возмутило, она приняла мой вопрос всерьез.
– Я не могу остаться здесь. То есть я сама, может, и осталась бы, но Дмитрий очень боится за мою жизнь. Ведь я – еврейка.
– Вы – еврейка? Вот уж бы ни за что не подумала! – воскликнула Сабина, словно наново разглядывая голубые глаза и золотистые кудри нашей гостьи.