– Неужели мое признание, что я ездила лечить свой невроз к Зигмунду Фрейду, не навело вас на эту мысль? По-моему, тогда все пациенты великого профессора были только евреи. Как, впрочем, и все его ученики и ассистенты. Все, за исключением его друга-предателя, Карла Густава Юнга.
– Что вы знаете о Юнге, чтобы так его обзывать? – раздраженно выкрикнула Сабина, и я испугалась, что она сейчас разобьет предпоследнюю чашку севрского фарфора.
Но Лилиана не стала вступать с ней в спор, а наоборот, лукаво улыбнулась и сообщила с намеком, что о Юнге она как раз кое-что знает:
– Ведь я и его пациенткой была. Он – очень привлекательный мужчина, и я даже была к нему неравнодушна. А он очень интересовался влюбленными в него истерическими девицами – он коллекционировал их для своих научных работ.
Пальцы Сабины стиснули хлебную корочку так, что она хрустнула и сломалась:
– И вы были одним из его экспонатов?
– Ну да! – засияла Лилиана всеми складочками лица. – Об этом я вам и рассказываю!
– Когда это было? Еще до Первой мировой?
– Ну, конечно, до, перед самой войной! Ведь только тогда и можно было попасть из России в Европу. Мне было чуть больше семнадцати лет, и я все время стремилась раздеться на публике догола. Мои чопорные еврейские родители сгорали от стыда и решились истратить последние сбережения, лишь бы меня вылечить. Так я попала сперва в Вену к профессору Фрейду, а потом, когда началась война, мне пришлось уехать в Цюрих с рекомендательным письмом к Юнгу.
– Ну да, и там вы стали экспонатом его коллекции.
– Именно, стала экспонатом и никогда об этом не пожалела – это бросило отсвет на всю мою жизнь. Разумеется, маме и папе я ничего не рассказала, у них было достаточно хлопот с тем, как вернуть меня обратно домой. Но, представьте, я вылечилась совершенно!
– Я легко могу себе это представить – ведь я тоже совершенно вылечилась таким способом!
– Так вы тоже были экспонатом коллекции Юнга?
– Более того, я эту коллекцию открыла – я была ее первым экспонатом. Но тогда я так не думала, я воображала, что нашла великую любовь.
– Боже, почему мы с вами не встретились раньше? Ведь мне всю жизнь не с кем было об этом поговорить! Не с Димой же, правда? Он, конечно, ничего о Юнге не знает. А теперь говорить нам уже некогда, мне надо убегать, чтобы собираться в опасную дальнюю дорогу.
– Почему же вы считаете, что остаться здесь опасней, чем уехать?
– Но, Сабина, вы, конечно, слышали об ужасных расстрелах еврейского населения, о которых шепотом говорит вся страна?
– Но почему шепотом? Если это правда, почему не кричать об этом из каждого громкоговорителя, торчащего на столбе под каждым окном?
– Вы прекрасно знаете почему. Потому что у нас ложь дороже правды.
И тут Лилиана заплакала, размазывая по своему светлому личику следы черной туши, которой были подведены ее глаза. Мне стало ясно, что пришло время мне вмешаться в их прыгающую с ветки на ветку беседу. Пора было спустить их с веток на землю. Я совсем недавно поняла, как выгодно быть среди взрослых умным ребенком, который притворяется наивным.
Я вроде бы робко тронула Лилиану за руку и дерзко спросила:
– А что вы принесли в этом пакете, Лилиана Аркадьевна?
– Ой, совсем забыла! – вздрогнула Лилиана. – Я принесла вам одну дорогую моему сердцу вещичку, которую не могу взять с собой. Размер разрешенного нам багажа строго ограничен, а я не сомневаюсь, что нашу квартиру разграбят немедленно после нашего отъезда.
Она стала развязывать веревочки, которыми был связан пакет, но руки ее так дрожали, что она никак не могла справиться с узелками. Я взяла ножницы и, спокойно разрезав веревочки, развернула старую газету, в которые была завернута небольшая круглая ваза, сверкающая всеми красками радуги.
– Что это? – изумилась Сабина.
– Вы не узнаете? Эта ваза расписана самим Густавом Климтом.
Сабина нежно погладила вазу кончиками пальцев:
– Густав Климт! В здешнем страшном болоте я совсем забыла о нем. А ведь он был моим любимым художником! Как я могла забыть его картины – «Поцелуй», «Портрет Адели», «Золотая рыбка», «Русалки»! Когда Юнг приезжал в Вену, мы встречались с ним в кафе Климта. Я иногда сомневаюсь – неужели это я, Сабина Шефтель, сидела за столиком с Юнгом и пила кофе со знаменитыми розовыми пирожными? Впрочем, тогда я была Сабина Шпильрайн. Была ли? Мне иногда кажется, что той жизни вовсе не было, что она мне просто приснилась. Как много раз я жалела, что поддалась уговорам мужа и вернулась сюда!
– Не стоит жалеть – утерла слезы Лилиана, – той жизни уже нет и в Вене, там все взорвалось и пошло прахом. Зато теперь вам следует уехать отсюда. Почему вы не пытаетесь получить эвакуационный листок?
– Неужели я должна это объяснять? Мне повезло – про меня забыли власти. Я двадцать лет прожила в Европе, я привезла в СССР психоанализ и за это была с позором изгнана отовсюду. Три моих талантливых брата были арестованы и расстреляны, моего мужа довели до самоубийства. И, как ни странно, про меня забыли – я зарылась в грязь так глубоко, что меня перестали замечать. Как вы думаете, стоит ли напоминать им о себе?
– Что ж, пожалуй, вы правы. А жаль, хорошо бы вам уехать, – вздохнула Лилиана и заторопилась. – Боже, как я у вас задержалась! На улице уже совсем стемнело!
– Лина, давай проводим нашу гостью до трамвая. Ведь мы, возможно, видимся в последний раз.
– Как страшно, как страшно! – повторяла Лилиана, спускаясь по лестнице. – Даст ли нам судьба пережить этот ужас?
На прощанье Сабина и Лилиана расцеловались, как сестры, и мы с Сабиной не спеша вернулись к себе. В квартире было темно и тихо, и, только случайно зайдя в нашу комнату за книгой, я обнаружила там маму Валю. Она лежала на кровати в темноте, не снявши ни сапог, ни даже рюкзака. Подумав, что она спит, я прошла на цыпочках к книжной полке, чтобы ее не разбудить, но услышала, что она тихо плачет.
– Что случилось, мама Валя?
– Сегодня в госпиталь пришло извещение, что Лев пропал без вести! – Тут мама Валя вдруг стала биться головой о кроватный столбик. – Ты понимаешь, что это значит? Если он попал в плен, немцы его убьют – ведь он еврей!
Она завыла и стала биться в истерике, на губах у нее выступила пена. На шум вбежала Сабина и бросилась растирать ей виски, но мама Валя не давалась, а, вырываясь из Сабининых рук, заходилась все сильней и сильней:
– У меня была такая несчастная жизнь! Сначала погиб брат, потом муж, а теперь, когда я наконец нашла человека, которого полюбила, он оказался еврей! И его за это убьют! Убьют! Убьют!
Сабина помчалась за своими чудодейственными каплями, которых почти не осталось на дне бутылочки. Пока она вливала капли маме Вале в нос, за окном заорал громкоговоритель и стальным голосом диктора Левитана сообщил, что, выравнивая фронт, Советская армия временно оставила город Киев.
– Немцы взяли Киев, – прошептала Сабина. – Теперь до нас уже совсем недалеко.
16
Через пару недель по дороге из школы я еще с улицы услышала большой шум, доносящийся из нашей квартиры. Я быстрей помчалась вверх по лестнице: кто бы это мог у нас так шуметь? К нам давно уже никто не приходил, и я очень разволновалась, сама не знаю почему. И не напрасно: когда я с разгону распахнула дверь, я увидела в нашей тесноватой кухне большую толпу усталых людей. Они сидели, кто где мог – кто на стульях, кто на полу, держа в руках тарелки с гречневой кашей. На столе устроились, болтая ногами, два маленьких человечка, мальчик и девочка, они ели кашу прямо руками из алюминиевой миски, которую Сабина пристроила между ними.
Поначалу мне показалось, что этих незнакомцев не меньше десятка, – наверно, так оно и было, – и все они говорили хором, стараясь перекричать друг друга. Но громче всех орал грудной младенец, которого молодая женщина пыталась перепеленать на нашем кухонном столике. Младенец размахивал ручками и надрывался от крика. По всей квартире среди узлов и мешков с вещами были разбросаны туфли, ботинки, куртки и детские игрушки. Сильно пахло потом, детскими какашками и грязными ногами.
Я обалдело застыла на пороге при виде этого бедлама, даже не пытаясь его осознать, пока меня не окликнула Сабина.
– Линочка, не пугайся, это беженцы из-под Киева, – сказала она как ни в чем не бывало, будто это могло объяснить, почему беженцы из-под Киева должны есть нашу гречневую кашу, с таким трудом добытую мамой Валей и заботливо припрятанную внутри пианино.
Пронзительный женский голос перекрыл конец ее фразы: «…сперва их вели по улицам большой толпой. Потом привели к Бабьему Яру, там сделали пропускной пункт. Туда по очереди отводили по 30–40 человек, у них там отбирали вещи и заставляли раздеваться. После этого полицаи с палками загоняли их к краю глубокого оврага. На другом краю оврага сховался пулеметчик и начинал стрелять. Выстрелы специально заглушали музыкой и шумом самолета, шо над оврагом кружив. После того как ров заполнялся трупами, их сверху засыпали землей».
– Откуда вы это знаете? Ведь вас там не было? – спросила Сабина.
– Ясно, шо не было. Были б мы там, не было б нас тут. А знаем мы от соседа Миколы, он у нас чуть-чуть блаженный. Он середь дня с Киева прибежал и к нам: удирайте, люди добрые! Там немцы всех жидочков ваших в Бабьем Яру постреляли, усех, старых и малых. В один день усех постреляли, а завтра сюда придут, тоже усех стрелять будут.
– А откуда вам известно, что в той толпе были именно евреи?
– Так немцы ж листки всюду порасклеили, чтоб двадцать девятого вересня еврейское население к восьми часам утра прибыло на улицу Мельника с документами и ценными вещами. Можете своими глазами посмотреть – Микола этот листок отколупал и нам принес, чтоб не сумневались.
Сабина повертела листок в руке и закрыла глаза.
– Ну, мы дитей схватили и побегли, – сказала молодуха с ребенком.
– Пешком? – не поверила Сабина.
– Та сперва пешки, через рощу, – вмешался толстый мужчина, немножко похожий на Павла Наумовича, – шоб нихто не побачив, а потом Гришка телегу в колхози украв, там, с колхоза все разбеглись, а телегу с конями бросили, как немцы с пушек палить стали. Мы все в телегу влезли, кони сперва хороши были, только потом мы их загнали, больно тяжело нагрузили, вот и пришлось телегу бросить. Но то уж под Харьковом было. Там мы сразу к комиссарам пошли и про Бабий Яр рассказали. Так они нам молчать велели, а за это дали билеты на поезд до Ростова.