Но она оттолкнула мою руку и прильнула к щелке между ставнями.
– Смотри, смотри, – шептала она, – ты видишь там, напротив, большую зеленую машину? Она приехала за Розенбергами – их всех уже туда втолкнули, всех: и деда, и бабку, и детей, сейчас увезут.
– Куда увезут? Зачем?
– Все говорят, чтобы убить.
– Как это – убить? За что?
– За то, что они евреи. Говорят, немцы решили убить всех евреев. А твоя Сабина ведь тоже еврейка. И ее в любую минуту могут вот так увезти и убить, если кто-нибудь донесет.
У меня внутри все похолодело:
– Что же делать? Что делать?
– Я придумала, как ее спасти. Все соседи из нашего дома убежали, а я могу отмычками открыть любую дверь. И вы спрячетесь в той квартире, в какой захотите.
– Лина, что там? Кто пришел? – позвала Сабина из столовой.
Я не ответила, не в силах оторвать взгляд от улицы, где разворачивалась и отъезжала прочь от дома большая зеленая машина с Розенбергами, которых собирались убить за то, что они евреи.
– Лина! – уже громче позвала Сабина, вышла в прихожую и зажгла свечку. – Где ты?
Заметив открытую дверь моей комнаты, она вошла к нам с Шуркой, оставив свечу на тумбочке в прихожей:
– С кем ты? Что вы делаете тут в темноте?
– Мы смотрим, как немцы увозят Розенбергов, – с ходу ляпнула Шурка.
Я похолодела – сейчас Сабина устроит истерику!
Но она только сказала с облегчением:
– А, это ты, Шура, – и даже не спросила, куда и зачем увозят Розенбергов, словно и не слышала об этом. Но Шурка не умолкала, она опять повторила про евреев и предложила Сабине спрятаться в любой соседской квартире – на случай, если кто-нибудь донесет.
– Нет, Шура, спасибо за заботу, но я устала прятаться, – тихо ответила Сабина и не села, а почти упала на роскошную мамывалину кровать. – Я двадцать лет пряталась от советской власти и больше не хочу. Теперь я решила принять свою судьбу, какой бы она ни была.
– А Линка? О Линке вы подумали? – завопила Шурка, забыв всякую осторожность.
– Линочке ничего не угрожает, у нее в метрике черным по белому написано, что она русская.
– Но ведь она без вас пропадет! – взвыла Шурка. – У нее никого нет, кроме вас!
– А ты? В случае чего, ты за ней приглядишь? Ты мне обещаешь?
И тут Шурка вдруг разрыдалась, не просто заплакала, а именно разрыдалась, тряся рыжими кудряшками, колотя в воздухе руками и топая ногами:
– Не знаю, ничего не знаю, ничего не могу обещать! Я даже не могу обещать, что останусь в живых после этой ужасной войны!
Сабину словно ветром сдуло с кровати: рыдающая Шурка – это было именно то, что ей нужно.
– Тише, тише, – прошептала она и с непостижимой силой усадила Шурку на стул. Сабина была маленькая и щуплая, а Шурка – высокая и крепкая, да к тому же еще и молодая, но она подчинилась легкому касанию пальцев Сабины и, все так же рыдая, села на стул. А Сабина, стоя за ее спиной, начала порхать пальцами по Шуркиным вискам, щекам и шее. Через минуту Шурка перестала трястись и топать, еще через минуту перестала колотить руками в воздухе, а потом перестала рыдать и затихла, негромко шмыгая носом.
– Вот и хорошо, вот и отлично, – шептала Сабина, приглаживая рыжие Шуркины кудри. – А теперь иди спокойно домой, к бабушке. Она, небось, там волнуется, куда тебя унесло в такое время.
– Так вы думаете, что меня не убьют? – спросила Шурка каким-то кротким, совсем не Шуркиным голосом.
– Скажи, зачем кому-то тебя убивать?
– Говорят, пуля – дура, а мне часто снится, что меня уже убили.
Она пошла к двери, но с полдороги вернулась и уже в прихожей, где горела свеча, положила палец прямо на язычок пламени:
– Я клянусь, что вас, Сабина Николаевна, они получат только через мой труп! – И, уже выходя на лестницу, показала нам свой палец – там полыхал малиновый волдырь ожога.
18
Вышло так, что Шурка напрасно обожгла свой палец – немцы так и не успели приехать за Сабиной, через три дня их выгнали из города. Все эти три дня за городом ухали и грохотали пушки, а в небе, выше пушек, на разные лады завывали самолеты. Мы уже научились отличать прерывистый лай немецких истребителей от ровного завывания наших бомбардировщиков, хотя результат их действий был неотличим – от их бомб и снарядов одинаково рушились дома и гибли люди.
Откуда нам было знать, что немцы уходят? По нашей улице они не уходили, если не считать нескольких мотоциклов, стремительно промчавшихся от Ворошиловского проспекта к Буденовскому, – скорее всего, их армия отступила в другую сторону, на юг или на восток, я не очень отличала.
О том, что они ушли из города, нам сообщил неожиданно оживший громкоговоритель. Он вдруг затрещал, задышал и сказал красивым голосом диктора Левитана: «Сегодня, двадцать восьмого ноября, советские войска освободили от немецких захватчиков город Ростов-на-Дону».
Не успел он произнести эти волшебные слова, как улица заполнилась народом. Всю эту страшную неделю казалось, что в домах за закрытыми ставнями нет ни одного человека – ни в одном окне вечером не загорался свет, никто не выходил из подъездов, не шел по тротуарам и не переходил улицу на перекрестках.
Только иногда большая зеленая машина подъезжала к какому-нибудь дому, из нее выскакивали немецкие солдаты, заходили в подъезд и выводили оттуда каких-то людей.
– Евреи, – шептала Шурка, которая повадилась приходить к нам каждый день и следить за происходящим сквозь щелочку в ставнях. Из ее окон улица не была видна, они выходили во двор и в соседний переулок.
Я раздвинула ставни и распахнула окно. В лицо мне пахнуло свежим воздухом, холодом, дождем и праздником. Изо всех дверей высыпал народ – женщины, дети, старики, – они плясали от радости и целовались.
– Рано радуются, – вздохнула Сабина у меня за спиной, я и не слышала, как она подошла. – Еще наплачутся.
– Как же не радоваться? Немцы ушли, и больше никто не приедет за тобой в зеленой машине.
– Зато кто-то другой может приехать за мной в черной, – сказала Сабина. – Так что пойдем, продолжим наш сеанс.
Она часто употребляла странные слова из своей другой жизни, которые кроме нее вокруг нас не употреблял никто. Нашу с ней ежедневную игру в психоанализ она называла сеансами, а до того я думала, что сеансы бывают только в кино. То есть это я считала наши сеансы игрой, а она уверяла меня, что я помогаю ей бороться с желанием умереть. Сеансы мы с ней проводили каждый день.
Рассказы Сабины так отличались и от нашей сегодняшней жизни, и от вчерашней, что они часто казались мне сказками. Я сидела у стола, а она лежала на кушетке лицом вверх и говорила ровным монотонным голосом, так что постепенно в ее словах растворялась наша бедная холодная комната с потертым ковром и разномастными стульями, а на ее месте вырастали удивительные нарядные города, по улицам которых прогуливались беспечные нарядные люди. И тогда мне становилось понятным название «сеансы» – я так глубоко погружалась в сказочный мир этой невероятной чужой жизни, что он и вправду напоминал кино.
Начинался следующий сеанс.
– Представляешь, – говорила Сабина, – тогда, перед Первой мировой войной, в Вене все обязательно носили головные уборы: шляпы, котелки, цилиндры. А женщины щеголяли в шляпах и шляпках. Ах, какие у меня были шляпы! Одна – жесткая, из белого кружева, пропитанного каким-то скрепляющим составом, другая из черного бархата, мягкая, с широкими полями, сбегающими на лоб. В этих шляпах я превращалась в сказочную принцессу, на меня оборачивались мужчины, за мной следили глазами проходящие мимо дамы.
Я мысленно примеряла эти дивные шляпы, выбирала одну, Сабина другую, и мы сказочными принцессами проносились по венским проспектам, сперва к собору Святого Стефана, оттуда по Кертнерштрассе мимо Королевской оперы к готическому замку Гофбурга, забегали в Испанскую школу верховой езды и в Музей липиццанеров – куда угодно, только бы подальше от нашего разоренного города, над которым никогда не смолкало тяжелое уханье пушек. Потому что немецкая армия не ушла далеко, а залегла в отдаленном пригороде и оттуда лениво постреливала куда придется.
Сперва у нас в квартире было страшно холодно, потому что паровое отопление не работало, а топить печку на кухне было нечем. Но однажды к нам ворвалась Шурка с каким-то хромым стариком, который нес на спине железную бочку с трубой, и объявила, что дядя Федя сейчас поставит нам «буржуйку», а о цене она уже с ним сговорилась. Пока дядя Федя прилаживал «буржуйку» рядом с пианино и выводил трубу в форточку, Шурка увела Сабину в мою комнату, и они там долго кричали друг на друга. Но потом договорились, и Сабина ушла в свою спальню, чтобы вытащить из-под кровати заветный сундучок.
Она вынесла оттуда что-то завернутое в полотенце. Покончив с трубой, дядя Федя осторожно отогнул уголок полотенца – в нем была драгоценная ваза, оставленная нам Лилианой. Дядя Федя довольно кивнул, цокнул языком и молча захромал вниз по лестнице.
– Следующий вопрос, – задумалась Сабина, – чем эту «буржуйку» топить?
– Мебелью, чем еще? – быстро нашлась Шурка.
– Да, конечно, только мебели у нас немного.
Тут Шурка изобразила из себя взрослую и практичную:
– Это мы с Линкой должны обсудить наедине.
Я сразу догадалась, что она хочет со мной обсудить, – свои драгоценные отмычки, открывающие любые двери. Сабину мы решили в это не посвящать – а вдруг она откажется, кто ее знает? О наших приключениях при хищении мебели из покинутых квартир я рассказывать не буду, о них можно написать целую книгу. Скажу только о том, как хорошо, как сладко было разматывать всю зиму клубки Сабининых сеансов под веселый треск обломков чужой мебели в нашей прожорливой «буржуйке».
Откуда я выкопала слово «прожорливая»? Наверно, из подсознания, как учила меня Сабина, которая уверяла, что нашим поведением командует не сознание, а подсознание. В тот жуткий год я была бы прожорливая, если бы было, что жрать. Не знаю, сознание этим командовало или подсознание, но стоило мне закрыть глаза, как передо мной всплывали картины праздничных столов, ломившихся от обильной жратвы. При Сабине я, конечно, называла жратву едой, но, болтаясь по чужим квартирам, мы с Шуркой говорили только о жратве: где бы и как бы ее достать?