Это было очень заразительно – я почувствовала, как у меня внутри начинают дрожать и звенеть какие-то струны, а горло стискивает жесткая злая рука. Чтобы расслабить давление этой руки, нужно было срочно завизжать и написать в штаны. Но я не успела это сделать, потому что мое внимание отвлекла большая лужа с неровными краями, ползущая из-под колотящих пол каблуков директрисы. Сосредоточившись на брызгах, летящих из-под туфель, я не заметила, что сделала с директрисой Сабина. Но вдруг туфли перестали отбивать чечетку, и голос Лидии Петровны зазвучал не так пронзительно.
Я подняла глаза и услышала, как Сабина тихо говорит:
– Лидия Петровна, пожалуйста, выйдите из класса.
Сабина была маленькая и худенькая, а Лидия Петровна была настоящая директриса – высокая, полногрудая и красиво одетая. Но она вдруг съежилась, втянула голову в плечи и послушно выбежала в коридор.
Сабина вынула из чемоданчика блестящий зеркальный шар на шнурке и дала его мне:
– Покачивай его слегка, как маятник.
Я качнула шар, он засверкал и закружился, и некоторые дети уставились на него. Подождав минуту, Сабина заговорила тихо и внятно, повторяя каждую фразу несколько раз:
– Тихо, дети, тихо, все хорошо, все в порядке. Вы чувствуете себя спокойно и удобно. Вы чувствуете вялость и сонливость. Вы чувствуете себя спокойно и удобно. Вас клонит ко сну. Ваше зрение затуманивается; ваши веки тяжелеют; ваши веки все тяжелее и тяжелее, они сами закрываются, вы такие сонные, сонные, сонные; вы засыпаете, засыпаете, засыпаете; вы засыпаете, засыпаете, все крепче и крепче; вы спите, вы крепко спите.
Постепенно многие дети переставали визжать и колотить ногами об пол, их головы склонялись на грудь, их руки начинали тереть глаза, и они шлепались кто куда – обратно за парту или прямо на пол. Вслед за ними и остальные, более упорные, переставали вопить и отчаянно закидывать головы назад, будто стремились сломать себе шеи, и тоже сваливались там, где стояли, иногда в собственную лужу. И только Светка Каплан, та, которую паника застигла у доски и которая первая начала биться в истерике, никак не могла успокоиться.
Сабина подошла к ней сзади и принялась легкими движениями гладить ее по голове и по плечам, а мне скомандовала встать перед Светкой и то отдалять, то приближать к ее лицу крутящийся шар. Безумный Светкин взгляд сосредоточился на шаре, и она начала потихоньку затихать – не так дергаться и дрожать, не так пронзительно вскрикивать.
Тогда Сабина подставила ей стул и, слегка нажав на ее плечи, осторожно усадила ее, продолжая поглаживать ей шею и приговаривая:
– Ты очень хочешь спать, твои веки тяжелеют и сами закрываются. Ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь. Ты спишь, ты крепко спишь.
И Светка в конце концов заснула, как все остальные.
Мы с Сабиной остались одни перед толпой детей, заснувших в самых странных позах.
– Как тебе это удалось? – не веря своим глазам, спросила я.
– Я училась этому полжизни. Я расскажу тебе об этом потом, а сейчас нужно этих несчастных детей разбудить. Но не сразу.
В дверь заглянула растрепанная директриса – похоже, она уже пришла в себя и немножко помылась.
– Как дела? – И ужаснулась, увидев разбросанные по полудетские тела: – Что с ними? Они живы?
– Конечно, живы. Просто они во власти гипнотического сна.
– Что же теперь будет?
– Ничего особенного. Я дам им немного поспать, а потом начну выводить их из этого состояния.
– Нужно вывести их немедленно, – подняла голос директриса, – а то ведь они могут никогда не проснуться.
– Если вы лучше меня знаете, что делать, так выводите их сами, – тихо ответила Сабина и двинулась к дверям.
– Нет, нет, Сабина Николаевна, вы не так меня поняли! Мне просто стало страшно, что… это самое… ну, вы знаете… – забормотала испуганная директриса, – не уходите, не оставляйте меня с ними наедине!
– Как вам будет угодно, – пожала плечами Сабина и обратилась ко мне: – Лина, давай сюда шар, он больше не нужен.
Пока она прятала шар в чемоданчик, директриса наконец заметила меня:
– Ты что тут делаешь, Столярова? Почему не на уроке?
– Я вызвала ее с урока, потому что я бы не справилась одна с таким количеством обезумевших детей.
– Но ведь она не сумеет сохранить этот случай в тайне. Она обязательно кому-нибудь расскажет!
– Но ведь и дети тоже расскажут об этом родителям, – возразила Сабина.
– А вы не можете сделать так, чтобы они обо всем забыли?
Сабина опять пожала плечами:
– Я могу постараться.
И тут директриса упала перед ней на колени и промяукала с заискивающей улыбкой:
– Ради бога, постарайтесь. Я знаю, что вы можете все. Я читала статью о вас в одном старом журнале.
Сабина отшатнулась от стоящей на коленях растрепанной директрисы в измятой юбке и в туфлях на босу ногу:
– Я сделаю, что смогу, Лидия Петровна, только, пожалуйста, встаньте с колен!
Директриса стала неловко подниматься, ей это было нелегко, ей для этого пришлось упереться обеими руками в пол, но тут она потеряла равновесие и рухнула на локти.
– Помоги Лидии Петровне, Лина, – я никогда не слыхала, чтобы Сабина говорила таким командирским голосом, словно ее подменили.
Я помогла директрисе подняться, та, с трудом сохраняя равновесие, добрела до стула и тяжело опустилась на сиденье.
– Вы представляете, что со мной будет, если об этой истории узнают в горкоме партии? – прорыдала она и обернулась ко мне. – Иди к себе в класс, Лина, спасибо за помощь. И никому ни слова. Поверь мне, если ты не будешь говорить лишнего, ты об этом не пожалеешь.
Я вышла в коридор, но к себе в класс не пошла – в голове у меня все встало дыбом, и перед глазами мелькали картины одна страшней другой: исступленно визжащие дети, бьющаяся в истерике Светка Каплан, тяжелый незнакомый мне взгляд Сабины и ее командный голос, и директриса, стоящая перед ней на коленях. Я пошла в уборную, села на унитаз и постаралась привести свои мозги в порядок. Пришла я в себя только к большой перемене, когда стали раздавать горячий завтрак, потому что завтрак я пропустить не могла.
Не знаю, как Сабина вывела второклассников из гипнотического сна, но на раздачу завтраков они не пришли. Тогда я побежала в их класс проверить, живы ли они, но он был пустой, там был только дворник дядя Миша, который мыл пол сильной струей из брандспойта. Так эта история и закончилась, если не считать, что Сабина вышла из школы с большой хозяйственной сумкой в руках. В сумке оказалась буханка хлеба, пакет пшена и бутылка постного масла. В тот день мы славно поужинали и провели на радостях двойной сеанс. Он был очень увлекательный: Сабина рассказывала мне, как Фрейд падал в обморок из-за ссор с Юнгом.
Несколько дней после коллективной истерики в классе мы ели как люди, не считая каждую крошку, а ведь до этого мы изрядно изголодались. Потому что прошло уже две недели, как у нас кончились талоны в мамывалином аттестате. Мы стали ждать, когда какой-нибудь красноармеец принесет нам новую книжечку, но никто не шел и не шел. Тогда мы с Сабиной отправились в городской военкомат, чтобы проверить, не забыли ли там обо мне.
Молоденькая девушка в приемном окошке долго листала пухлые тетради и в конце концов объявила, что никакого аттестата мне не полагается, потому что меня нет ни в одном списке.
– Но этого не может быть! – заорала я и в десятый раз сунула ей под нос корешки своего прошлого аттестата.
Девушка неохотно пролистала корешки и спросила:
– И больше у тебя никого нет?
– Никого на всем свете! – взвыла я так громко, что из-за двери за спиной девушки выглянула лысая голова.
Выглянула и спросила:
– В чем дело? Отчего такой крик?
– Да вот, сиротка не верит, что ей больше не положен аттестат от матери.
– А мать ее кто?
– Старший лейтенант по медицинской части Валентина Гинзбург.
Голова выпустила вперед руки, за ними ноги в сапогах, а за ногами все тело в военной форме, которое оказалось совсем небольшим для такой головы и таких сапог.
– Ты что, дочка Вальки Столяровой? – спросил хозяин головы и тела.
– Ну да, дочка, – пролепетала я, надеясь, что сейчас все разрешится, раз этот головастик знал маму Валю.
Он попятился и опять скрылся за дверью, бросив по пути короткое:
– Сейчас я проверю.
– Не уходите! Не оставляйте меня тут! – прорыдала я ему вслед, но дверь уже захлопнулась.
Сабина прошептала:
– Не серди их. Идем, сядем на скамеечку и подождем.
На этой проклятой скамеечке мы сидели так долго, что ноги у нас затекли, пока дверь опять не приоткрылась. Из-за двери опять вылезла голова и позвала:
– Марина, зайди ко мне!
Марина поднялась из-за окошка и пошла навстречу голове, она тоже оказалась маленькая, головастая и на коротких ножках, обутых в большие сапоги. Головы пошептались, и Марина отправилась обратно на свое место, неся в руках белый листок.
– Сталина Столярова? – сурово спросила она, глядя в потолок над моей макушкой.
– Да, – ответила я, пугаясь.
– С тысяча девятьсот сорок второго года тебе не полагается аттестат от старшего лейтенанта по медицинской части Валентины Гинзбург, потому что она скончалась от ран, полученных на фронтах войны, – и она протянула мне листок: – Распишись.
Я не стала расписываться, потому что не поняла, что она сказала.
Я спросила:
– Что значит – скончалась?
– Это значит, умерла, – объяснила Марина, но я все равно не поняла.
– Что значит умерла? Мама Валя не могла умереть, она обещала меня вырастить, пока я не кончу институт.
– Сейчас война, и многие люди умирают на фронтах, – произнесла Марина деревянным голосом, наверно, она повторяла эту фразу много раз в день. Для нее мама Валя была одной строчкой в ее тетрадке, а для меня она была единственная мама Валя, потому что у меня не было другой.
И я отшатнулась от их страшного окошка и побежала, сама не зная куда. Я бежала так быстро, что бедная Сабина не могла за мной угнаться, и я убежала далеко-далеко, пока не наткнулась на высокий зеленый забор. Дальше бежать было некуда и незачем, и я упала на чуть присыпанный снежком асфальт, пытаясь понять, как мне теперь жить, если мама Валя умерла. Умерла – значит, что ее нигде никогда больше не будет, а до этого она была всегда. Даже когда ее увезли с госпиталем на восток, чтобы лечить ее раны, она была там, на востоке, и просто надо было дождаться того дня, когда она вернется. А чего было ждать теперь? Даже когда мои настоящие мама и папа исчезли неизвестно куда, можно было надеяться, что они еще найдутся. А на что надеяться теперь?