Его способ состоял в вытеснении из моей ущербной памяти болезненных воспоминаний и замены их другими, более здоровыми. Это было похоже на игру, которая, как ни странно, постепенно убеждала меня, что Сабину не увели на расстрел на моих глазах. Все дело было в Ренате – она ревновала мать ко мне и убеждала ее не брать на себя бремя моего воспитания, а главное, прокормления. Сабина очень страдала от упреков дочери и в конце концов подчинилась ее требованиям: в одно прекрасное утро я, проснувшись в подвале после бурной вечерней ссоры, обнаружила, что все мои спутницы исчезли, захватив с собой свои скудные пожитки.
В отчаянии я бросилась их искать и каким-то непонятным образом забрела в Ботанический сад, куда ходила раньше гулять с Сабиной. Мне почему-то казалось, что они укрылись именно там, и, чтобы их найти, я влезла по стремянке на магнолию, потеряла равновесие и грохнулась вниз, раскроив при падении свою несчастную голову. А что касается сеансов, во время которых Сабина открывала мне интимнейшие подробности своей биографии, то это была сплошная выдумка. Нет, она, упаси Бог, меня не обманывала, – она обманывала себя саму, придумывая драматические завихрения собственной судьбы, чтобы хоть чуть-чуть разукрасить серую жизнь скромной учительницы немецкого языка.
– Образованная была дама! – восклицал проницательный Фукс. – Имена-то какие выдумала себе в друзья – Зигмунд Фрейд, Карл Юнг! А английская королева среди них случайно не затесалась? – И толстыми пальцами-сосисками гладил мою бедную голову за ушами, повторяя монотонно, как жужжание мухи, бьющейся о стекло, одну и ту же песню:
– Забудь Фрейда, забудь Юнга, забудь Сабину Шпильрайн! Забудь! Забудь! Забудь! – И я забывала.
К тому времени, как я попала в лапы профессора Фукса с его теорией параллельной жизни, я стала очень образованной девицей: прикованная к больничной койке и обреченная на немоту, я, как безумная, «вгрызлась в гранит науки». Я жила в полном одиночестве – нигде в мире у меня не было ни одной родной души, и мне не жаль было времени на учебу. То ли от природы, то ли от Сабининой тренировки у меня развилась блестящая память, и я глотала школьные курсы один за другим, за квартал перепрыгивая из класса в класс. Отсутствие собеседников сроднило меня с книгой, и я заполняла пустоту своей одинокой жизни неуемным чтением.
Профессор Фукс изумлялся, с какой легкостью я схватывала и осуществляла его идеи, так что к концу второго года его терапии я наглухо заколотила исповедь Сабины в тайном подвале своего подсознания – наедине с собой я не боялась употреблять это запретное слово. Но, к великому разочарованию профессора Фукса, говорить я так и не начала.
Мне шел шестнадцатый год. Я помню, что наступила ранняя весна, когда в мою палату пришел с обходом новый главный врач в сопровождении целой свиты ассистентов и студентов. Я читала что-то интересное и даже на них не взглянула – сколько обходов скольких профессоров я пережила за свою долгую больничную жизнь! Я пропустила мимо ушей привычный доклад моей лечащей докторши Ирины: «А это Сталина Столярова, у нее неизлечимый случай истерической потери речи».
И вдруг стало так необычайно тихо, что я подняла глаза от книги: главный врач, пренебрегая всеми принятыми в больнице условностями, одним прыжком оказался у моей кровати, упал на колени и заглянул мне в лицо. Задыхаясь от волнения, он спросил:
– Это ты, Лина? Ты жива? – И заплакал.
А я вскочила с постели, повисла у него на шее и заорала хриплым от долгого молчания голосом:
– Лев! Лев Аронович! Вы живы? – И тоже заплакала.
Ирина взвизгнула:
– Она заговорила! – и попросила всех выйти из палаты.
Мы со Львом остались наедине. И каждый не знал, с чего начать свой рассказ. От нашего прошлого нас отделяло неоглядное море страданий, моих и его.
Он только выдавил из себя главное: «Ты знаешь, Валентина умерла», – а я, словно эхо, повторила за ним: «И Сабина умерла».
А он сказал в ответ:
– Но самое удивительное, что мы с тобой остались живы!
Сталина Столярова – Нью-Йорк, 2002 год
Фильм кончился. Все встали и гуськом потянулись к выходу. Только я, не в силах встать, осталась сидеть, словно прикованная к своему удобному креслу с прикрученным к левой ручке столиком. Поток воспоминаний, годами запертый в глубоком подвале подсознания, рвался наружу, разрушая привычные рамки моей вполне устоявшейся жизни.
– Вы хотите остаться на второй сеанс? – спросила бесшумно подошедшая сзади служительница.
Я вздрогнула и поспешно вскочила, роняя с колен сумку:
– Нет-нет! Я просто задумалась!
– Да, – понимающе кивнула служительница, – какая удивительная история. Словно воскрешение из мертвых!
Значит, и она смотрела фильм про Сабину?
На негнущихся ногах я добралась до кофейного бара и взяла еще одну чашечку кофе с бисквитом в целлофановой обертке. От кофе в голове вздулся радужный пузырь – в новосибирской глубинке кофе был дефицитом, и выпитые подряд три или четыре чашки были для меня перебором. Промелькнула мысль: «Теперь ни за что не заснуть», – но я от нее отмахнулась, как от назойливой мухи, – какая разница, сегодня ночью я все равно не собиралась спать. Где-то в тайниках моего мозга пробуждалась забытая запись моих сеансов с Сабиной. С каждой секундой она звучала все мощней, полностью заглушая голоса окружающей меня реальной жизни.
Пока я шла в свой отель на Четырнадцатой улице, я детально обдумала план дальнейших действий. Удивительно, как, будучи уже не нормальным человеком, а неким зомби, охваченным маниакальной идеей, я внешне продолжала совершать рациональные поступки, необходимые для выполнения моего замысла.
Лилька, скорее всего, собрала в номере всех наших друзей-приятелей, так что мне делать там было нечего. Убедившись, что ключ не лежит в гнезде, а значит, я права, я не стала подниматься наверх, а сразу перешла к делу. Я спросила в регистратуре, нет ли у них на ближайшую неделю двух одноместных номеров. К счастью, оказалось, что есть. Цена меня слегка ошарашила, но я быстро подсчитала, что если отказаться от всех задуманных развлечений, то моих денег хватит, чтобы оплатить разницу между одним двуместным и двумя одноместными.
Лилькин номер я взяла с завтрашнего дня, а свой – с сегодняшнего. С ключами в руках я постучала в наш номер. Из двери навстречу мне вырвался нестройный шум и звон бокалов – все радостно потребовали, чтобы я немедленно присоединялась к их веселью. Но мне было не до них. Я вызвала Лильку в коридор и наспех объявила ей, что переезжаю в одноместный номер, а ей отдаю ключ от ее нового номера, тоже одноместного.
Лицо Лильки дернулось в испуганной гримасе:
– Я вас чем-нибудь обидела, Лина Викторовна?
– Нет-нет, Лилька, ты тут ни при чем. Просто в моей жизни открылись новые обстоятельства, и мне нужно побыть одной.
– Уж не задумали ли вы просить политического убежища в Америке? – в другое время Лилькина шутка прозвучала бы смешно, но сейчас мне было не до смеха.
– Мне просто срочно нужно разработать один сюжет. Так что ты завтра пойдешь на конференцию одна.
Ловко подведенные синие Лилькины глаза чуть не выскочили из орбит:
– Вы хотите, чтобы я доложила нашу работу?
– Да, именно хочу, чтобы ты доложила.
– Но вы так гордились этим открытием!
– Бывают вещи важней, чем открытие.
– Вы влюбились, да? И бегали на тайное свидание?
– Что-то в этом роде: я встретила свою первую любовь.
Лилька вцепилась в меня умоляюще:
– Но вы мне расскажете, кто это?
– Расскажу. В самолете, по дороге домой.
– Значит, мы все-таки полетим домой вместе?
– Ну конечно, полетим, а как же иначе? Только помоги мне сейчас поскорей перенести мои вещи.
Мы вернулись в номер и вынесли мои вещи, не слишком нарушив веселье подвыпившей Лилькиной компании. Бросив одежду и туалетные принадлежности на кровать, я села к столу и включила компьютер. Сабинин голос рвался из меня, как приступ рвоты. Мои пальцы сами, без участия сознания, вывели первую фразу: «Версия Сабины».
Часть втораяВерсия Сабины
1
Ты не поверишь, девочка, но я выросла в очень несчастной семье, в семье без любви. Мои родители были очень богатые люди, мой папа был умный интеллигентный человек с нежным сердцем, но мама его никогда не любила. Он делал ей предложение три раза, и она каждый раз ему отказывала. Потому что до него она любила другого, и он любил ее, но свадьба не состоялась, и им пришлось расстаться. Я подслушала однажды, как нянька рассказывала кухарке, что мамин возлюбленный был гой, то есть нееврей, а дедушка-раввин запретил маме выходить замуж за гоя. Мама не решилась ослушаться дедушку, но никогда не смогла полюбить другого человека, даже такого благородного, как мой папа.
На четвертый раз она согласилась выйти за него замуж, и это было непростительной ошибкой. Подумать только, что через тридцать лет ту же ошибку совершила я! Но об этом не сейчас, о моей ошибке мы поговорим потом, когда придет время. Наш дом был, что называется, полная чаша: ты помнишь свою квартиру на Пушкинской? А наша была вдвое больше – до того, как большевики разделили ее на две.
Мама не знала бытовых забот: у нее было все – кухарка, нянька и горничная, но она все равно не была счастлива. И папа не мог ей это простить. Поскольку маму он обожал, все свои обиды он вымещал на нас, на мне и особенно на братьях. Нас не воспитывали, нас дрессировали, нас муштровали, нам не давали ни минуты передышки, мы выросли очень образованными детьми, нафаршированными музыкой, языками, науками и литературой. Но нас жестоко наказывали за любое нарушение порядка, за любое русское слово, сказанное в немецкий или французский день.
Никогда не забуду ту страшную картину, с которой все началось. Кто знает, как бы сложилась моя судьба, если бы, случайно заскочив в комнату четырехлетнего брата Сани, я не увидела его голую розовую попку на папиных коленях. Не успела я осознать, что происходит, как папина рука поднялась и звонко опустилась на розовый мячик попки. Саня взвизгнул, а папа шлепнул его еще, еще и еще.