Тут у него неожиданно открылся коммерческий талант, о существовании которого он не подозревал. Его приборы взорвали рынок – он начал продавать их по всему миру и очень быстро превратил свою мастерскую в доходный современный завод. А дальше деньги пошли к деньгам, и его закружило в вихре гламурной жизни. Трудней всего было отбиться от армии записных красавиц, рвущихся к его постели и к его карману. До Марины у него была другая жена, от которой он благополучно откупился, а уж проходящих красоток было не счесть. Ужас состоял в том, что ему все это быстро надоело: он не годился для такой жизни, он не пил и не употреблял наркотики и потому смотрел вокруг трезвыми циничными глазами. А теперь дела пошли не так гладко – обстановка в стране ухудшилась, и на него стали наезжать.
– Я подумываю о том, чтобы свернуть свои дела в России и, как говорили раньше, махнуть за бугор – сказал он, выпуская меня из машины.
«И этот – туда же», – горько подумала я.
За ужином у Лины Марат с интересом слушал мои планы о дополнении книги новыми сведениями – я колебалась, не упомянуть ли опять историю со статьей из архива, которую мама Валя и Сабина сожгли в унитазе.
И вдруг он вспомнил:
– Я за этими газетами сам ездил в Ростов, но забыл вам рассказать, что я побывал в Змиевской балке. Я обнаружил, что мемориальную доску поменяли. На новой доске теперь новая надпись. Вы не поверите, но там написано, что здесь похоронены тысячи зверски убитых невинных мирных граждан. И ни слова о евреях.
Лина в раздражении швырнула вилку:
– Они не меняются! Слово «еврей» застревает в их горле, как кость. – Она несколько секунд напряженно всматривалась в темное пространство за окном, а потом тряхнула волосами и сказала: – Дорогие мои дети, мы здесь одни, только свои. И я решила открыть вам свою главную тайну, которую много лет собиралась унести с собой в могилу.
– Мама, сколько у одной девочки может быть тайн? Я думал, мы уже все раскопали, – взмолился Марат.
– Но эту тайну тебе придется узнать и принять. Я знаю, что тебе это будет нелегко. – В голосе ее была такая грусть и торжественность, что мы замолкли и приготовились слушать.
– Я вам уже рассказывала, как я обрела дар речи при появлении бывшего мамывалиного мужа Льва Ароновича Гинзбурга. Мы очень подружились: ни у него, ни у меня никого на свете больше не было. Он забрал меня из больницы и поселил в своей маленькой квартирке на Сумской улице. Квартирка состояла из одной комнаты приличного размера, темного коридора без окон, служившего кухней и ванной, и маленькой кладовки с окном, которую мы превратили в мою спальню. Я быстро сдала школьные выпускные экзамены и поступила на физфак Харьковского университета. У меня в анкете все было в порядке: я была Сталина Столярова, по национальности русская, а что творилось в моей душе, знал только Лев.
Я окончила физфак с отличием, и меня, естественно, тут же взяли в аспирантуру. Но при всех моих успехах личная жизнь у меня не ладилась. Вы не видели меня в молодости, но поверьте, я была весьма красивая девушка, высокая, стройная, с волнистыми светлыми волосами, и вокруг меня всегда кружились интересные парни, однако ничего из этого не выходило. Со мной было трудно иметь дело, я не была нормальной девушкой, на меня давило мое страшное детство и память о долгих годах вынужденного молчания. Я часто отключалась и погружалась в себя. Так что каждый мой поклонник, а порой и любовник, как-то незаметно отшатывался от меня, и я его не удерживала.
Только один человек оказался мне близок – это был Лева. Но как только я поняла, что люблю его, я еще ясней осознала, что никогда не посмею в этом сознаться. Он был моим отчимом, он был на восемнадцать лет старше меня, и он был одним из виднейших хирургов города – не мне чета. Так прошло пару лет, пока в одну грозовую ночь, когда гром грохотал, как немецкие пушки под Ростовом, на меня не нашел приступ паники, – я вбежала к нему в комнату и бросилась в его объятия.
И тут оказалось, что он тоже меня любит и так же, как и я, не решается в этом признаться. Несколько месяцев мы были счастливы, но хранили наши отношения в строжайшей тайне, потому что советские власти зорко следили за нравственностью своих граждан, а он совратил меня, будучи моим отчимом, что считалось тяжким преступлением.
– Вот почему ты Марат Львович! – ахнула я. – А Лина уверяла, что назвала тебя так в честь Льва Толстого!
– Была осень пятьдесят второго года, когда я обнаружила, что беременна. Мы с Левой обдумывали, как нам быть, и даже готовились уехать из Харькова, где нас знали, куда-нибудь в неизвестность, в Сибирь, и там пожениться. Но не успели.
Однажды в конце ноября в нашу дверь громко постучали, и не успел Лева открыть, как в квартиру ворвались двое штатских в сопровождении солдата в синей фуражке. Без лишних слов и объяснений Леву арестовали и увели в ночном халате, даже не дав ему одеться. Я стояла в дверях и видела, как на лестнице солдат дал ему пинок в спину, так что он упал и покатился с нескольких ступенек.
Я стала бегать по гебистским начальникам, но никто не отвечал на мои вопросы, хотя очень скоро все стало ясно – в городе арестовали всех крупных врачей-евреев, и газетные страницы запестрели статьями о врачах-убийцах в белых халатах. После статьи «Народ-предатель» уже не оставалось сомнений, что советских евреев ждет та же участь, что ждала их во время немецкой оккупации. Сколько бессонных ночей я провела, представляя, что они там делают с Левой. Он был смелым человеком, почти всю войну он провел в партизанском отряде, но я чувствовала, что это испытание – самое страшное в его жизни. И не знала, что мне делать. Моя беременность все еще не бросалась в глаза, тем более что я изо всех сил старалась ее скрыть.
А в марте 1953 случилось чудо – умер Сталин, и сквозь рыдания убитого горем народа начала просвечивать надежда. В апреле Леву выпустили из тюрьмы вместе с другими врачами, но он уже никогда не стал тем человеком, каким был до ареста. В тюрьме его страшно били: ему отбили почки и сломали правую руку в двух местах, чтобы он больше не мог оперировать, а главное – у него произошел ужасный сдвиг в психике. Больше всего он боялся, что наш ребенок будет считаться евреем.
– Я не хочу, чтобы мой сын закончил жизнь в какой-нибудь Змиевской балке, – твердил он.
После тюрьмы Лева прожил недолго, около трех лет. Я записала нашего сына Маратом Столяровым, в графе «Отец» у него стоит прочерк. Перед смертью Лева заставил меня поклясться, что я никогда никому не открою тайну его отцовства, и особенно – никогда не открою ее Марату. Всю жизнь я была этой клятве верна. Но сегодня, предчувствуя близкий конец, я решила, что это несправедливо, и мне захотелось вам все рассказать.
Мы с Маратом молчали, потрясенные.
– Так моя фамилия – Гинзбург? – спросил Марат.
А у меня хватило духу пошутить:
– Так ты тоже Зигфрид? Теперь понятно, почему ты такой талантливый бизнесмен!
– Мам, а фотографии отца у тебя нет?
Лина на секунду задумалась и все же решилась: пошла в спальню и не слишком скоро – все сомневалась, стоит ли, – принесла две фотографии. Одну – симпатичного молодого парня, как ни странно, белокурого и светлоглазого, хоть несомненно еврея, не слишком похожего на Марата, если не считать особой формы рта, из-за которой я всегда подозревала, что в Марате есть еврейская кровь. А вторая – ее со Львом перед самым арестом. Оба были молодые и красивые, ведь ему едва исполнилось сорок – ему бы еще жить и жить.
В этот момент позвонил Феликс и звенящим голосом сообщил, что он со вчерашнего вечера меня ищет и наконец решился побеспокоить Лину.
– Здесь она, здесь, – успокоила его Лина, – даю ей трубку.
– Лилька, – сердито сказал Феликс, – где тебя вечно носит?
Знал бы он, где меня носит!
– У меня потрясающая новость – меня приглашают младшим профессором в Цюрихский университет. Они очень впечатлены моими последними статьями. Ты хочешь в Цюрих?
Хочу ли в Цюрих я, три года толкущая в ступе биографию Сабины Шпильрайн, главные события жизни которой происходили в Цюрихе?
– Очень хочу!
– Так соглашаться?
– Конечно, соглашаться!
– Если бы ты знала, какая у швейцарского профессора зарплата!
– Большая?
– Больше, чем большая! Но придется читать лекции уже в летнем семестре – то есть переехать туда нужно к концу мая!
– О боже! Ведь уже апрель!
– Значит, я отменю все остальные собеседования и завтра же вернусь домой!
Я положила трубку и разрыдалась.
– Ты чего? – удивилась Лина. – Ревешь, вместо того чтобы радоваться?
– Я же все равно не могу с ним поехать! Я вас тут одну не оставлю!
– Глупости! – отрубила Лина. – Я не маленький ребенок, меня нянчить не надо.
– Мамуль, – вкрадчиво въехал Марат. Так он называл мать только в самых крайних случаях: значит, уже какая-то идея в его змеиных мозгах созрела. – А что, если ты отпустишь Лильку и переедешь ко мне в Москву?
– Лильку я не держу, а в Москву мне ехать незачем. Что я там буду делать?
– Ты со своим славным именем и в Москве не пропадешь. Я тебе организую курс лекций при своем заводе, а в свободное время будешь каждый день плавать, ходить в театр и наслаждаться жизнью.
– Стара я уже, чтобы ни с того ни с сего свой образ жизни менять! – отказалась Лина и сложила салфетку в знак окончания ужина. – Пейте чай без меня, а я пойду лягу: что-то мне неймется.
Когда она вышла, Марат шепнул мне:
– Сегодня ты можешь отпустить Нюру? Мне завтра придется уехать.
Я кивнула и сказала громко, чтобы Лина слышала:
– И я, пожалуй, чай пить не буду. Мне тоже неймется.
И ушла, отпустила Нюру, уложила Сабинку и стала готовиться к последней ночи с Маратом, стараясь не думать о неразрешимом будущем. Но не думать было невозможно – все сошлось нелепо и непоправимо: Марат уезжал, Феликс приезжал, чтобы уехать, а я застряла между ними, как когда-то в детстве в маленьком болотце в деревне под Ахтыркой. Мутная жижа медленно засасывала меня, и не на что было опереться, чтобы вылезти на сухое место.