Он оказался прав – мне пришлось его сменить. Лина была все в том же состоянии, и нам с Маратом едва удалось перекинуться парой слов до его отъезда:
– Я привез с завода самые последние точные приборы. Еще не утвержденные, но мною лично проверенные. Надеюсь, врачи с их помощью найдут причину ее комы.
Лицо у него было измученное, одежда измята, что так отличалось от его обычно подчеркнуто щеголеватого вида. Он уехал, а я осталась возле застывшего в полуполете призрака Лины. Глядя на нее, я пыталась сдержать слезы, но не могла: с Линой, вернее, без Лины, кончалась вся моя прошлая жизнь и начиналась новая, неизведанная и опасная.
Часам к десяти утра Марат приехал сменить меня. Но сначала он попросил меня не уходить, пока он сбегает в лабораторию.
Вернулся он не то чтобы сияющий, но какой-то новый, подтянутый, как обычно:
– Лилька, они, кажется, нашли в одном капилляре ее мозга крошечную кровяную крупинку, которая может оказаться причиной. Ты уезжай домой и ложись спать, а я займусь подготовкой операции.
– Операции на мозге? – ахнула я.
– Это не настоящая операция, череп пилить не будут. А постараются разрушить эту крупинку лазером. Конечно, риск большой, но нет другого выхода.
– Можно, я останусь?
– Нет, поезжай и ложись спать, а то совсем синяя стала. И Сабинка там хнычет: «Где мама?»
Я уехала, а к вечеру приехал Марат и сказал, что, похоже, все обошлось – крупинку разрушили и Лина пришла в сознание. Через три дня ее выписали из больницы и привезли домой. Она была очень слаба, и я не решилась сразу уехать, хоть уход за ней в хозяйстве Марата был идеальный. Предстояло еще уговорить ее не возвращаться в Новосибирск, но даже если она заупрямится и захочет вернуться, это будет нескоро. Вообще-то пора было ехать в Цюрих, но иногда я ловила себя на мысли, что не хочу уезжать не только из-за Лины.
Мы с Линой и девочками жили на первом этаже, а спальня Марата и его кабинет находились на втором. В моей комнате мы повесили маленький колокольчик, в который Лина звонила. На третий день после возвращения Лины из больницы мы с Маратом сидели на кухне у Любы, пили кофе и следили из окна за Сабинкой: Марат купил ей трехколесный велосипед, и она часами училась на нем ездить: падала, вставала и опять взбиралась в седло.
– Велосипед красный, совсем такой, как был у мамы, – вспомнил Марат, – а книгу ты с собой взяла?
– Конечно, взяла, а как же?
– Может, вечером попозже, когда все уснут, поднимешься ко мне с книгой?
Я засмеялась:
– Я могу подняться к тебе и без книги.
Когда все уснули, я осторожно поднялась на второй этаж. Марат стоял на пороге – не мог дождаться, когда я наконец приду. Мы обнялись, и все было как всегда, или, вернее, как давно уже не было. И вдруг я услышала звон колокольчика – бог его знает, как давно он звонил.
Набросив на голое тело халат, я скатилась вниз по лестнице и, задыхаясь, влетела к Лине:
– Что случилось?
– Где ты была? Я уже десять минут звоню.
Я облизала пересохшие губы и соврала:
– Я так устала за день, что уснула крепко, как пьяный извозчик.
– Не надо обманывать меня, Лилька. Ты была с Маратом. – Она не спросила, а сказала уверенно, как о чем-то известном.
Я ахнула:
– Вы знаете?
– Я давно знаю, с тех пор, как он примчался в Академгородок в день отъезда Феликса в Европу. У меня была бессонница, и я следила из-за занавески, как он возвращался от тебя и выглядел счастливым. Зачем ты кружишь ему голову, Лилька?
Я задохнулась от незаслуженного упрека:
– Я кружу ему голову? Да он три года душит меня, как Змей Горыныч!
– И что же ты?
– Вы же видите, что я. Торчу здесь вместо того, чтобы ехать в Цюрих к Феликсу.
– Вот и поезжай к Феликсу. Хватит тебе тут торчать.
– Почему вы меня гоните?
– Будь осторожна с Маратом – он опасный человек. Уезжай, мы прекрасно управимся без тебя.
Что мне после этого оставалось делать, как не уехать? Марат меня не удерживал.
Он только спросил:
– Ты меня любишь?
Я ответила честно:
– Я не знаю, любовь ли это. Но я не могу без тебя жить.
Однако выхода не было – я уезжала, чтобы жить без него. Я собрала Сабинкины вещи, Марат получил туристическую визу для Нюры и отвез нас в аэропорт.
Больше года я прожила в Цюрихе, пока Лина гостила в Москве у Марата. Он довольно часто приезжал в Цюрих по делам, о которых знала только я: он строил и совершенствовал свой новый завод. Во время его приездов мы иногда с ним встречались – очень редко, если выпадало такое счастье, и мне удавалось выкроить время прокрасться к нему в отель. Но чаще всего, когда мне это удавалось, он был страшно занят, и мы превратились в журавля и цаплю из детской сказки. Чем дольше это длилось, тем больше я по нему тосковала.
Но мне не положено было тосковать: у меня был муж и ребенок, мне приходилось обустраивать новый быт в чужой стране среди чужого языка. Не могу сказать, чтобы я была от этого счастлива: избалованная ранними успехами в научной работе, я понятия не имела, как обустраивать быт. Да еще в Швейцарии, где жизнь в мельчайших деталях отличалась от русской. Как тут снимают квартиры? Как выбирают мебель? Как нанимают няню для маленькой девочки, говорящей по-русски? Когда нужно надеть вечернее платье, а когда оно выглядит нелепым?
За первые несколько месяцев я совершила столько ошибок, что, будь я секретаршей, меня пришлось бы уволить. Но я была не секретаршей, а женой – пока, по крайней мере, – и уволить меня было непросто. Проблема состояла в том, что у меня в этом новом мире не было ни одной подруги, которая могла бы мне помочь хотя бы советом. Честно говоря, у меня и в России не было подружек – все мои эмоции поглощала дружба с Линой: с нею мне всегда было так интересно, что никто не мог меня от нее отвлечь.
Мне, конечно, мог бы помочь Феликс – ведь он вырос в Германии и худо-бедно разбирался в практической жизни, несмотря на то, что он был научный червь и вряд ли знал, когда уместно надевать вечернее платье. Но главное, у него не было ни малейшего желания участвовать в этом проклятом обустройстве. Похоже, я упустила какой-то важный момент, когда отпустила его в Цюрих одного на несколько месяцев: теперь я беспомощно попадала из одной ловушки в другую, а он к моему приезду освоился здесь как рыба в воде. Он нисколько мне не сочувствовал, мои жалобы и слезы его только раздражали. Я была так уверена в его любви, мне и в голову не пришло, что самая горячая любовь может остыть, если ее не подогревать. Впрочем, и любовная наша жизнь в этом проклятом Цюрихе как-то разладилась. То ли я была слишком погружена в депрессию, то ли Феликс был слишком озабочен своим положением в университете – его приняли только на годичный испытательный срок. Он должен был читать три лекции и проводить два семинара в неделю, не говоря уже о научных статьях, которые он обязан был отправлять в престижные журналы каждые несколько месяцев. Кто знает, может, и он иногда тосковал по спокойной, хоть и не такой комфортабельной житухе сибирского Академгородка.
Я не забыла, что он готов был уехать из России даже без меня. Но я списала это на недостатки России, а не на охлаждение нашей любви. И вдруг меня словно молнией ударило: все это из-за Марата! Я сама своим двоедушием накликала эту беду! Я собрала в кулак все свои огорчения и постаралась быть хорошей женой: каждый день я встречала его счастливой улыбкой и вкусным обедом – видит Бог, кулинарное искусство давалось мне нелегко. Бог это видел, а Феликс нет – он принимал мой образ жизни как должное. Он был так озабочен собой, что забыл, как мы провели счастливые три года, увлеченные своей работой. Ему по-прежнему казалось, что мои дни так же наполнены, как его.
Я старалась придумать что-нибудь, чтобы себя утешить. Я вспомнила, как с детства мечтала о настенных часах с кукушкой. В Цюрихе был целый квартал магазинчиков, где продавались бесчисленные вариации часов с кукушкой. Туда я и отправилась однажды утром, отведя Сабинку в детский сад. Выбирала я долго, потому что выбор был слишком большой. Наконец я купила какие-то часы, возможно, не самые лучшие, но достаточно забавные: каждый час кукушка выскакивала из своего дупла и отплясывала чечетку под аккомпанемент собственного кукования. Не дожидаясь прихода Феликса, я сама повесила часы в гостиной на заранее выбранном для них месте.
Придя домой и увидев новые часы, Феликс пожал плечами и предрек, что скоро я об этом приобретении пожалею. «Что бы я ни сделала, все ему теперь не так», – с горечью не поверила я. Но к одиннадцати часам вечера я стала задумываться о пользе своей новой покупки: кукушка отбивала чечетку каждый час. К двенадцати я пришла в отчаяние: только-только я задремала, кукушка выскочила из своего дупла и, отплясывая чечетку, прокуковала двенадцать раз. Я перетерпела этот концерт и постаралась опять заснуть, но ровно через час кукушка повторила свой балетный номер – правда, на этот раз всего единожды, но я уже поняла, что скоро будет два раза, потом три и так далее до победного конца.
– Господи, у меня завтра семинар в девять утра, – простонал Феликс, натягивая одеяло на голову. – А заткнуть ее нельзя?
– Попробуй!
Я выбралась из постели и сняла часы со стены. Порывшись в их незамысловатом нутре, я не нашла там никакой кнопки для выключения звука. Недолго думая, я свернула шею музыкальной кукушке, покончив таким образом еще с одной мечтой.
Кроме моей личной тоски, мои дни были полны проблемами бедной Сабинки. Какой болван придумал, что переезд из одного мира в другой ребенку дается легче, чем взрослым? Поначалу Сабинке даже нравилось ходить по увлекательным детским площадкам с Нюрой, однако через три месяца гостевая виза Нюры кончилась, и она хоть со слезами, но и с радостью уехала к своему Сереге, который между запоями был все же хорошим мужиком. Еще при Нюре я наняла для Сабинки учительницу немецкого языка и после отъезда няни отдала дочку в детский сад. Из детского сада она часто приходила в слезах, и мы печально сидели с ней перед немецким телевизором – я в надежде поглубже узнать тайны этого языка, а Сабинка просто так, глядя на мелькающие картинки. Счастливой жизнью назвать это было трудно. Единственным моим достижением было получение водительских прав – но что они значили без машины?