любимых каждый день на протяжении шестидесяти лет, это будет последним пристанищем. Пристанищем, где они смогут оставить тяжелое бремя горя.
С первого ряда раздается громкий всхлип, и Эмили уверена, что это Олимпия. Она опустила голову, ее плечи вздымаются и опускаются. Муж неуверенно гладит ее по спине.
Дон Анджело продолжает. Его голос такой медленный и размеренный, что в кои-то веки Эмили понимает каждое слово.
– Дорогие люди. Они оба были выдающимися мужчинами. Во времена, когда участие в партизанской бригаде каралось смертью, эти двое направляли и организовывали вооруженное сопротивление врагу. Они оба были людьми без страха, без… – он делает секундную паузу и смотрит на семью Олимпии, – …без привычных человеческих сомнений, – он снова делает паузу и опускает взгляд, кажется, впервые запнувшись. Проводит рукой по лбу. Вся церковь замерла в ожидании. В воздухе танцуют пылинки, а Эмили наблюдает, как ее соседка перебирает четки между пальцами. Щелк, щелк, щелк.
Затем дон Анджело поднимает голову.
– Я знал их обоих, – говорит он. – Не очень хорошо. Я был еще мальчиком; но я знал об их репутации, знал их семьи, знал, на какой риск они идут. И я горжусь ими.
На этих словах по церкви пробегает легкое волнение. Эмили оглядывается и замечает Романо и Анну-Луизу, которые сидят в паре рядов слева от нее. Зачем Романо, сыну фашиста, приходить на похороны командира партизанского отряда? Эмили не понимает, но на лице Романо, спокойном и уважительном, нет никаких признаков напряжения. Он выглядит точно так же, как когда крестился, забирая тела с земель Эмили. Суеверия, сказала бы Моника. Но Эмили кажется, что сегодня в церкви действует что-то посильнее суеверий. Возможно, что-то такое же темное и непознаваемое, но при этом связывающее этих людей: какие-то общие воспоминания, общая вера, может быть, даже общий страх. Оно в свечах и реликвиях святых. Оно на лице дона Анджело, когда он обращается к людям в своих пурпурных одеждах; оно в голосе угрюмого юноши, когда он читает что-то из святого Павла; оно в сцепленных руках Романо, когда он молится за врага своего отца; оно было и, понимает Эмили, в словах Рафаэля, когда тот рассказывал про партизан, что прятались на холмах.
Дон Анджело продолжает уже громче, так что его слова долетают до задних рядов церкви.
– Я уважаю их, – говорит он, – не только за неоспоримую смелость, но и за их уверенность. Их не мучили сомнения и страхи, охватившие многих из нас в то время. У них была уверенность, поэтому они оставались честными до самого конца. И мы молимся, дорогие люди, мы молимся нашему Господу Иисусу Христу, который тоже жил на оккупированной земле, мы молимся Ему о том, чтобы никогда больше не наступили такие времена. Мы молимся о том, чтобы нам больше никогда не пришлось хоронить своих братьев, товарищей в таких обстоятельствах. Мы молимся о том, чтобы нас не подвергали таким испытаниям. Мы молимся о том, чтобы ангелы забрали их души в рай, где они будут сидеть по правую руку от Отца. И мы молимся о том, чтобы мы присоединились к ним, когда придет наше время, когда все раны исцелятся и наступит мир во всем мире. – Он говорит что-то еще, но так тихо, что Эмили поначалу не может разобрать. Потом, словно перематывая кассету, ее мозг улавливает слова и проигрывает их ей сначала на итальянском, потом на английском. – Мы молимся, – продолжает дон Анджело, – о том, чтобы это забыть.
Дон Анджело склоняет голову, и Эмили не уверена, закончил он или нет. Но потом он поднимает руки и говорит: “Credo…”
Все прихожане, как одно целое, встают и скандируют вслед за ним: “Credo in un solo Dio…”[104] Эмили с трудом поднимается на ноги. Она никогда не сможет привыкнуть к тому, что католики все делают в унисон. Это, кажется, продолжается вечно; женщина рядом с ней раскачивается взад и вперед с закрытыми глазами. Обернувшись, Эмили видит Антонеллу, которая стоит со своим сыном Андреа. Антонелла усмехается, отчего Эмили становится гораздо легче.
Они еще скандируют, еще поют, еще молятся. Воздух загустел от ладана, и у Эмили начинает болеть голова. «В загробной жизни есть только два запаха, – вспоминает она слова одного священника из Оксфорда, – сера и ладан». Она начинает думать, что сера даже предпочтительнее. Затем, по какому-то невидимому сигналу, все поднимаются и начинают продвигаться вперед для причастия. Для этого им нужно пройти прямо мимо двух гробов, что стоят в центральном проходе. Эмили смотрит, как шествуют Романо и Анна-Луиза. Когда они приближаются к итальянским флагам, Романо кладет одну руку на гроб Карло Белотти, и его губы бесшумно двигаются. Анна-Луиза равнодушно смотрит.
Эмили замечает, что Антонелла единственная, не считая ее самой, кто не идет причащаться. Неужели ее отлучили от церкви за то, что она незамужняя мать? Но такое ведь уже невозможно в наши дни? Эмили вспоминает, как впервые пошла в церковь с Майклом. Он перекрестился, когда они проходили мимо алтаря, и она подумала, каким далеким он выглядит в этот момент и каким итальянцем и, несмотря на это, все равно очаровательным. Подумать только, этот мужчина, ее парень, был частью этой скрытной, замкнутой религии. Он делил свои загадочные католические гены с Грэмом Грином, и Эвелин Во, и поэтом Гавейном. Она вспоминает, что была сильно впечатлена и почувствовала себя глубоко неполноценной. Ее собственные родители ходили в церковь только на свадьбы и похороны; у них никогда не было чего-то столь романтичного, как сомнения. Грех, таинство, сомнение, спасение – у нее такое чувство, что все это до сих пор ей недоступно.
Сомнения. Дон Анджело много говорил о сомнениях. Странно, наверное, для похоронной мессы. «Я уважал умерших за их уверенность», – сказал он. Уверенность в чем? В существовании загробной жизни? Но, как священник, дон Анджело наверняка ее разделяет. Уверенность, что сражаться с немцами было правильным решением? Но разве не все были в этом уверены? То есть все, кроме фашистов. Она провожает глазами Романо, который проходит мимо семьи Олимпии. Он останавливается и нежно обнимает ее. То же самое делает Анна-Луиза. Голова у Эмили начинает идти кругом.
Еще один гимн, и гробы выносят из церкви. Люди склоняют перед ними головы, и Эмили с удивлением слышит хлопки (Антоннела объясняет потом, что это знак уважения на итальянских похоронах). Эмили выходит с остальной частью прихожан. Она пытается остановиться, чтобы найти Антонеллу, но толпа уносит ее прочь от церкви, к кладбищу.
На улице дует сильный ветер, и пурпурные одежды дона Анджело развеваются позади него, как рекламный баннер. Высокий переносной крест яростно шатается из стороны в сторону. Слова дона Анджело у открытых могил уносит ветер. Но в конце толпы Эмили слышит вздох, похожий на еще один порыв ветра, который проходит по собравшимся людям, когда Олимпия и ее братья бросают землю на гроб своего отца. Итальянские флаги сняли, и один из помощников дона Анджело (Эмили не уверена, как их называют) складывает их и благоговейно передает семьям. Потом все заканчивается, и люди начинают расходиться, уже смеясь, шутя и закуривая сигареты. Заклятие снято.
Когда толпа редеет, Эмили с удивлением замечает Рафаэля, который стоит у могил, непривычно элегантный в длинном черном пальто. Эмили идет ему навстречу, стараясь не смотреть на две новые могилы, где гробовщики уже принялись за работу.
– Я не видела тебя в церкви, – говорит она.
Рафаэль пожимает плечами.
– Я не заходил. Я… Я не очень люблю похороны.
У Эмили на языке крутится ответ, что их никто не любит, но потом она вспоминает. Его жена. Рафаэль похоронил свою жену, когда ей было всего лишь около двадцати. Неудивительно, что он не любит все эти церемонии прощания.
– Я ждал снаружи, – говорит Рафаэль после паузы. – Хотел выразить дань уважения. Ведь я был женат на одной из семьи Белотти.
Ну конечно, жена Рафаэля, Киара, была племянницей Олимпии. Карло Белотти был ее двоюродным дедом.
– Это все так странно, – наконец произносит Эмили.
– Что именно?
– Все. Эти похороны. Эти люди умерли шестьдесят лет назад, но все выглядит таким… свежим, так причиняет боль.
– Шестьдесят лет, – пожимает плечами Рафаэль. – Это ничто.
– Для археолога.
– Не только для археолога. – Он останавливается и показывает на кладбище, где Олимпия и ее братья стоят у могилы своего отца. – Для этих людей. Еще многие живы из тех, кто помнит войну. Они помнят, кто на чьей стороне был, кто кого предал. И когда они умрут, их семьи будут помнить.
– Дон Анджело сказал, мы должны молиться о том, чтобы это забыть.
– Он мудрый человек.
Они уже подошли к ступенькам, что ведут к дороге.
Эмили видит, как Антонелла и Андреа разговаривают с родителями Джанкарло. Антонелла поднимает руку, чтобы позвать Эмили.
– Антонелла ди Лука, – говорит Рафаэль. – Она приятная женщина.
– Да, это правда. – Эмили колеблется, не зная, что еще сказать. Потом произносит: – Пэрис сказала, что ты уезжаешь в Америку.
– Да. Через несколько дней.
– Когда ты приедешь обратно? – Произнеся эти слова, Эмили тут же себя проклинает. Как она могла спросить у него такое? Но Рафаэль только улыбается.
– Я буду дома к Рождеству, – отвечает он.
Глядя, как Рафаэль размашистым шагом уходит, а черное пальто развевается за его спиной, Эмили думает над его словами. «Дома, – сказал он. – Я буду дома к Рождеству». Где у Рафаэля дом? В Монте-Альбано, где половина населения считает его воплощением дьявола? Или на холмах с его этрусскими гробницами? Эмили встряхивает головой, чтобы избавиться от этих мыслей, и медленно идет к Антонелле.
Глава 3
Через три дня наступает семнадцатый день рождения Сиены. Она ведет себя так странно в последнее время, что Эмили совершенно не знает, как им его отпраздновать. В прошлом году у Сиены была вечеринка дома, и Джанкарло разбил драгоценное венецианское зеркало Эмили (она надеется, что за это его будут преследовать семь лет неудач). Но когда Эмили спрашивает, не хочет ли Сиена пригласить друзей, та отказывается, а на вопрос, не хочет ли она поехать куда-нибудь, во Флоренцию или Пизу например, отвечает: «Нет, спасибо». В конце концов Сиена заявляет, что не прочь сходить куда-нибудь поужинать.