а даже представить не может, что когда-нибудь встретит другого мужчину. Не то чтобы ей и хотелось. Прошлое, где она вечно молода и летит через весь квартал, чтобы встретиться с Майклом; прошлое, в котором длинные волосы развеваются за спиной, а стройные ноги в выцветших джинсах еле касаются травы, – это прошлое гораздо более привлекательно. Ей хотелось бы открыть компьютер и просто вернуться в юность. Один клик, и она там. Она могла бы найти в соцсети имя Майкла и вернуться в прошлое по этой знакомой комбинации букв.
Ей нужно ложиться, иначе завтра она будет соображать еще хуже. Может, последнее письмо Петре? Одним глазком посмотреть аккаунт? Она так близко к нему, всего один клик. Но она колеблется, не делает этого. Пока нет.
Наверху, в комнате с высоким аутентичным потолком, Пэрис тоже вспоминает прошлое. «Магазин Carphone Warehouse, – перечисляет она, – отель Bedford Arms, закусочная Bilal’s Burgers, супермаркет Tesco Metro, ресторан Sinatra’s Wine Bar, банк HSBC». Медленно, от здания к зданию, она воссоздает в памяти путь от их лондонского дома до станции метро. Если сильно сосредоточиться, можно увидеть коробки из-под бургеров, выброшенные листовки («Похудеть за две недели! Узнай как!»), хромированные столики возле кафе, ожидающие того самого мифического солнечного дня. Она видит пыльные платаны и заколоченные окна офиса такси. Видит кафе, где они с Кэсси однажды встретили кого-то, кто бывал в Ист-Энде. Видит магазин, где ей купили первый велосипед, на котором торжествующе ехала домой по собачьему дерьму и битому стеклу. Она видит станцию метро со знакомым красно-голубым знаком, который пронзает ей сердце стрелой. Станция «Клэпхэм Коммон».
Она лежит и тихо льет слезы по Северной линии[26].
Дальше по Северной линии, в Кеннингтоне, Майкл Бартницки быстро одевается, собираясь на работу. Меньше чем через час он будет проводить экстренную операцию восемнадцатилетней девушке, которая попала в аварию. Однако этот факт не сильно его беспокоит, когда он натягивает толстый свитер (летняя ночь холодна) и наклоняется завязать шнурки. Такие ночные вызовы – обычное дело. К тому же доктору нельзя думать о таких вещах, как молодость, перепуганные родители, кошмарная кровь на дороге; он может думать только об операции, хирургическом разрезе, столе в сиянии искусственного света. Майкл тихо напевает, берет телефон и ключи от машины с прикроватного столика.
Он застегивает часы и смотрит на крепко спящую жену. Может, стоит ее разбудить, чтобы напомнить, что им с Джессикой утром к врачу? Он решает, что не стоит: она только устроит истерику и скажет, что он ей не доверяет. Джессика вспомнит. Майкл смотрит на часы. Три сорок пять. Час, которого страшатся врачи; час, в который умирает большинство пациентов.
На кухне темно, тихонько жужжат электроприборы. Майкл берет бутылку воды из холодильника и пьет большими глотками. Времени поесть нет. На микроволновке горит зеленым «03:55». На секунду он замирает в темноте, глядя прямо перед собой.
А в Тоскане, в паре километров от виллы «Серена», мужчина по имени Рафаэль смотрит в могилу и улыбается.
Глава 4
Мысли из Тосканы
Эмили Робертсон
Наконец у меня есть собственный садик с травами. Когда-то я очень любила покупать эти маленькие горшочки с базиликом в супермаркетах. Примерно неделю они придавали моим салатам настоящий привкус Италии, а затем неизбежно увядали и умирали. Словно маленькие растения говорили мне: «Кого ты пытаешься обмануть? Это Клэпхэм, а не Кьянти».
Что ж, теперь у меня есть собственный базилик. Он широко разросся прямо за дверью кухни. Когда я готовлю салат, мне стоит всего лишь протянуть руку, чтобы сжать эти ароматные листочки в пальцах. Я стала расточительной. Я крошу измельченный базилик в супы, картофель, на брускетты и свежие томаты. Супруг говорит, что живет в страхе найти однажды базилик в пиве. Но мне никогда не надоест. Для меня это самая суть Италии.
Эмили уныло выдирает траву в огороде, когда слышит жужжание приближающейся «веспы». Романо, сосед-фермер, рассказал ей, что сухую траву нужно срезать, иначе может случиться пожар. Вся местность здесь сухая, с пепельно-белой травой, которая рассыпается в ладони. Эмили представляет, как все это вспыхивает пламенем, пожирая виллу «Серена», как в средневековом изображении ада. Выполняя свой долг, она тащит мотыгу по каменистой земле; футболка прилипает к спине.
Пол был убежден, что им нужно выращивать собственные овощи. На заднем дворе, рядом с кухней, есть идеальное место, солнечное и ровное, затененное живописно изогнутыми кронами фиговых деревьев. Романо говорит, здесь когда-то был сад с травами, все заросло розмарином и тмином – огромными серо-зелеными пахучими монстрами. Но Пол выдернул и розмарин, и тмин и, как типичный житель южной части Лондона, посадил салат и томаты. Салат вырос до огромных размеров, но поскольку никто из детей его не любил, а Пол предпочел более интересные варианты, купленные в кадках в КООПе[27], то салатные грядки очень быстро были съедены гусеницами. Томаты уродились красивые: маленькие и твердые, с ароматными листьями, но Эмили вскоре перестала их собирать и консервировать. Так что их тоже поклевали птицы.
Эмили выдергивает еще один гнилой куст салата и бросает в кучу для костра. Она слышит голос позади, пожилой, но на удивление звонкий, который привык быть услышанным.
– Basilico, – говорит он. Потом по-английски: – Вам нужен базилик у двери кухни. Чтобы мухи держались подальше.
Эмили выпрямляет спину и оглядывается. Перед ней оказывается священник в черной рубашке и грязных белых кедах, сидящий верхом на «веспе». Он стар, густые белые волосы выглядят как судейский парик, лицо пересекают морщины, но когда он ловко спрыгивает с мотоцикла и подходит поздороваться, то двигается так, словно он гораздо моложе. А его приветственное рукопожатие достаточно сильное, чтоб заставить ее поморщиться.
– Дон Анджело, – представляется он.
– Эмили Робертсон, – мямлит Эмили, вытирая потную ладонь о шорты.
– Слишком жарко для работы, – твердо говорит дон Анджело. – Вам нужно отдохнуть и выпить чего-нибудь холодного.
– Не хотите ли чашку чая? – спрашивает Эмили. Она ничего не знает о католических священниках, но наверняка чай – обязательная часть любого подобного визита.
– Чай? Никогда! – Дона Анджело передергивает. – Acqua minerale — да.
– Не хотите ли вы стакан acqua minerale? – послушно спрашивает Эмили.
– Grazie[28], – любезно соглашается дон Анджело, словно это была не его собственная идея.
Они сидят на террасе у заросшего кухонного сада. Дон Анджело пьет свою воду и привычно тянется к белому персику на одном из нависающих деревьев.
– Не хотите? – спрашивает он вежливо.
– О нет… спасибо. Угощайтесь.
Он просит нож и режет персик на идеальные дольки, похожие на маленькие сияющие части луны. Косточку он кидает в траву.
– Теперь у вас будет еще одно дерево. Да?
– Через несколько сотен лет.
– Несколько сотен лет? – священник пожимает плечами. – Это ничто.
– Для Бога, может, и ничто, – говорит Эмили довольно смело.
Священник от души смеется.
– Да! Для Бога ничто. – Она замечает, что у него идеальные зубы.
– Так вот. – Разобравшись с персиком, дон Анджело направляет на нее взгляд своих глубоко посаженных карих глаз. – Я думаю, вы не католичка.
– Нет, – признается Эмили, словно извиняясь. – Мы не ходим в церковь.
– Это так, – подтверждает дон Анджело. – Я не видел вас в церкви.
Церковь в Монте-Альбано – довольно хороший образец средневековой архитектуры. Эмили припоминает, что ее построили, кажется, в двенадцатом веке, по слухам, на останках этрусских поселений.
– Помнится, там есть прекрасная фреска с Благовещением…
Но дона Анджело совсем не интересуют достоинства фрески.
– Да. Прекрасная. Да. Вы не бываете в городе?
– О, бываю, – горячо возражает Эмили. – Я езжу на рынок каждый вторник…
– Рынок! – презрительно произносит дон Анджело. – Это для туристов. Ходите в КООП. Там намного дешевле. Вы никогда не приезжаете в город вечером на пасседжату?
Пасседжата – итальянский ритуал. Каждый вечер, как только воздух начинает остывать, итальянцы выбираются из своих закрытых ставнями домов, чтобы прогуляться по площади – на мир посмотреть и себя показать. Эмили нравится то, как старики сидят на кухонных стульях у дверей и беззастенчиво за всеми наблюдают. Тем не менее она никогда не выезжала на такую вечернюю прогулку.
– Ну, по вечерам это сложно, у меня же дети.
– Дети! Приводите детей. Мы любим детей.
Эмили не упоминает, что Чарли ложится спать в семь, тогда как итальянские дети обычно не спят до полуночи.
– Я часто вижу вашу дочь на пьяцце, – продолжает священник.
– Сиену? – спрашивает Эмили, и сердце у нее падает. – Да. Вполне может быть.
– Она красивая девочка, – говорит дон Анджело с куда большим энтузиазмом, чем про фреску. – Она провожает Джанкарло из pasticceria[29]. Да?
– Провожает? Ах да. Думаю, что да.
– Он хороший мальчик. Диковатый, но хороший.
– Да, – соглашается Эмили без особого энтузиазма.
– Так вот. Вы приезжаете в город на Феррагосто. Да?
Феррагосто – праздник в честь Вознесения, отмечается в Италии пятнадцатого августа с размахом, не имеющим ничего общего с религией. Это радостный, анархичный карнавал неположенного удовольствия, что-то вроде летней Двенадцатой ночи. Эмили писала о нем специальный репортаж на две страницы в прошлом году.
– Вы ни разу не были на Феррагосто?
– О, мы были, – говорит Эмили немного обиженно, – в прошлом году.