Федор Иванович счастливо и глубоко вздохнул, уронил папиросу в мокрую траву, достал новую, долго закуривал, хитро прищурил глаза и понизил голос:
— Ты в кладовке у меня ружье видел?
— Видел.
— У братана мне подарено, давно. Сколь лет висит без последствий. Я охотник. Ей-богу! Отец еще на полевиков, на зайцев учил, и по белке ходили. Почему не занимался? Со-о-баки не было! Вот! Теперь пойми, с такой собакой все утки мои и зайцы мои…
— Жена не заругает?
— Мария? Что ты! Я поясню — дом караулить надо? Надо. На питание всего ничего. Сестра сказала, ест мало — хлеба корку да молока плеснешь, как коту, в блюдечко.
Собачонка заскулила, завертела хвостом. Федор Иванович встал, пристрожил собаку:
— Ты хвостом не вили, не вили хвостом. Скажи прямо: «Пора домой, припозднились мы, да еще выпивши». Ужасное дело! Пошли.
Утром я встретил Федора Ивановича в поле. Он шел поглядеть, не пора ли косить, хоть там, где повыше трава. Приятель мой чистенький, в новой рубашке с непомерно высоким воротом, на пиджаке ни пятнышка, на голове взамен временно утраченной — парадная шляпа из соломки, широкополая, как у артистов кубинского ансамбля.
— Здорово, Леня!
— Здорово! Как Бусок?
— Выпустил его, раненько еще. Ушел… Ужасное дело! Ну ты суди, зачем мне собака?
Убивец
Отец умер. Пережили трудно. Жизнь продолжалась. Дома все как было. Мама уходила рано в больницу. Коля — в институт. Обедали вместе. Мама мыла посуду, Коля шел во двор разметать снег, чистить вольеру, кормить отцовских собак — смычок англорусов: Бубен и Флейта. На охоту Коля перестал ездить. Стали заходить знакомые охотники — торговали собак. Мама отказывала: «Пусть живут, муж их любил». С кормежкой просто было: каждый день из соседней столовой уборщица приносила ведро остатков.
Год прошел. За несколько дней до открытия охоты навестил Сергей Иванович, друг отца, полковник, страстный охотник. Говорил, что охотничьим собакам невозможно не работать, не бывать в лесу. И Коле бы полезно отдохнуть, вспомнить, что на свете есть такое прекрасное и завлекательное дело, как охота.
Мать не возражала. Коля согласился.
Сергей Иванович вел машину уверенно, на большой скорости. Не оборачиваясь к заднему сиденью, где расположился Коля с собаками, рассказывал:
— База хорошая, егерь человек неприятный, угрюмый, себе на уме. Живет барином: корова, овцы, поросенок, куры, гуси. Лошадь казенная — по нашему времени — богатство: огород соседке вспахал или проехал — пол-литра, дров привез кому — того больше. Куркуль, чистый куркуль. На охоту не сопровождает, будто ноги болят. Начальство его терпит, держит: молодые-то в егеря не идут — не престижно. Ему, егерю, служба нужна, чтобы к хозяйству не придирались, а на охотников ему… с высокого дерева. И все равно, — продолжал Сергей Иванович, — уверен, есть круг знакомых охотников, выгодных, тех — и сопроводит, и в багажник картошки положит, свининки. Живет как бог: все у него свое — и молоко, и грибок, и капустка квашеная, и жена молодая! — Тут Сергей Иванович рассмеялся и вдруг сердито добавил: Вообще эти так называемые охотбазы — сплошное недоразумение, и понятно почему. Рассчитаны они на сотни, может быть, на тысячи — охотников у нас много больше. Ездят туда в первую очередь знакомые или важные, нужные. В результате — великое пьянство и развращение егерей. Каждый с бутылкой, угощает, настаивает. Тут и святой сопьется. Егеря не знают, что делается в лесу, сколько у них выводков. Некогда им ходить, да и не хочется. А вазовские казенные собаки? Хорошо, если живы и не больны. И все равно — гончие не гонят, а легавые гоняют самозабвенно. И егерей нельзя винить. К примеру, в нашей путевке написано «с сопровождением», а егерь — пусть и зря ссылается на ноги — с базы уйти не может: жена работает, приедут люди — им и двери открыть некому. И не поехал бы я сюда, да был с легавой по дупелям, другой раз по вальдшнепам — и каждый раз поднимал несколько зайцев. Много их здесь, прямо сила!
Коля слушал, молчал.
Машина свернула с проселка на грязную деревенскую дорогу и остановилась у большого, обшитого вагонкой и крытого шифером дома. За высоким дощатым забором лаяли собаки. От калитки к крыльцу шла вымощенная кирпичом дорожка.
Дверь открыл освещенный сзади, невидимый лицом, большой — прямо великан — человек. Не поздоровался, взял у Коли из рук поводок смычка, сказал: «Пойдемте, собак устроим, — и Сергею Ивановичу: — Проходите в прихожую». За ситцевой перегородкой в кухне злобно рычала собака, скорее всего немецкая овчарка. Кто-то ее там держал, успокаивал.
Егерь проводил Колю через застекленную, чисто вымытую веранду во двор. Вдоль забора три вольеры с дощатыми полами и утепленными будками. Средняя свободна. Там и заперли смычок. С одной стороны потянулась нюхаться через сетку породная почти чисто-багряная со светлыми подласинами выжловка, с другой — ворчал, не подходя к сетке, крупный трехколерный сеттер.
— Свои? — спросил Коля.
— Казенные.
Бубен и Флейта еще не успокоились, прыгали на сетчатую дверку. Егерь задержался у вольеры, смотрел внимательно, сказал:
— Красивые собаки, по типу скорее всего от Чаусовских, у него такие крупные пегие были. Работают? Тела многовато.
Коля с удовольствием похвастался:
— Два диплома первой — в смычке. В одиночку у Флейты первый, у Бубна — второй и третий.
Про тело ничего не сказал. Конечно, засиделись собаки, но не хотелось рассказывать про семейное.
В приезжей шесть аккуратно заправленных кроватей, у каждой тумбочка и стул. Общий стол, на нем графин с водой, стаканы и накрытый дорожкой старенький радиоприемник. На стенах плакаты: «Берегите лес», «Профили хищных птиц» и «Правила безопасности на охоте». «Правила» подкреплены жуткими примерами: в облаках ружейного дыма валятся обильно окровавленные охотники.
Сергей Иванович уже разобрал рюкзак и вынимал из обитых бархатом отсеков деревянного полированного ящика части ружья в замшевых чехлах. Каких только приспособлений не было в ящике: шомпола — разборный длинный и особый короткий, щетки, протирочки, пузырьки со смазками. Коле неловко стало, как вспомнил свою давно не чищенную ижевку. Попросил посмотреть ружье. Сергей Иванович согласился охотно, собрал, протянул Коле редкостный бокфлинт Лебо двадцатого калибра в прекрасном состоянии: «Представь, купил недавно, послевоенный, малострелянный, практически новый».
Позвали к ужину. Сергей Иванович вытащил из кармана рюкзака флягу, захватил два мешочка: один с тем, что нужно на холод, другой с закуской — и пошел к столу. У Коли были спеченные мамой в дорогу пирожки с капустой.
В первой комнате накрыт стол. Клетчатая скатерть предусмотрительно забрана пластикатовой пленкой. В мисочках квашеная капуста и соленые грибы, на деревянной тарелке нарезанный хлеб домашней выпечки. Против каждого из трех приборов — пустая стопка.
Егерь вышел из кухни, жестом пригласил садиться. Хозяйка принесла блюдо горячей картошки, сваренной в мундире, и, не задерживаясь, ушла. Коля успел заметить снежно-белые, не седые, волосы, лежащие на плечах, и, несмотря на высокий рост, складную фигуру. Заметил еще, что она много моложе мужа.
Егерь сказал:
— Ешьте, пожалуйста, — показал рукой на кухню, — я уже.
От коньяка не отказался, выпил стопку и решительно отставил ее в сторону:
— Нельзя — ноги.
При ярком свете подвешенной к потолку лампы Коля с интересом, но украдкой разглядывал собеседника, если так можно назвать упорно молчавшего человека. Тяжелая округлая голова, широченные плечи, огромный рост. Пепельные густые волосы, окладистая борода, черная с седым подседом. Коля от отца слыхал, что характер человека лучше всего угадывается по глазам и рту. Рот был почти не виден в волосяной заросли; глаза печальные, строгие, и только морщины-лучики в уголках показывали, что они когда-то смеялись. Надеть бы на этого человека круглую барашковую шапку — получился бы Ермак Тимофеевич.
Егерь не закусил, робко, как бы смущаясь, вынул из одного кармана деревянный ящичек-табакерку, из другого — аккуратно сложенный темно-красный платок. Постучал пальцем по крышечке, поставил левую кисть ребром, поднял на ней большой палец и в образовавшуюся у корня лунку насыпал щепотку темного порошка, зажал одну ноздрю, приложил нос к лунке, резко втянул воздух. Ту же операцию проделал с другой ноздрей. Из глаза его капнула слеза, он встал, отошел в сторону и, приложив к лицу красный платок, два раза с видимым удовольствием чихнул. Сказал: «Извиняюсь» — и вернулся к столу. Заметив удивленные взгляды охотников, развел руками:
— Так мои деды-кержаки Бога обманывали. Табакурство по их старой вере запрещалось, а нюхать — вроде и не курить. Баловались нюхательным табачком. Через отца и мне привычка.
Сергей Иванович, красный, добрый после двух стопок, расспрашивал:
— Какое удовольствие? Что за табак? Дайте-ка посмотреть табакерку.
Егерь отвечал:
— Табак особый, обязательно с мятой, мелкий, сильно растертый, не сырой и не слишком сухой. Удовольствие? Вроде как от курева, главное, конечно, привычка.
Коля отказался от третьей стопки, налег на картошку с солеными, обильно политыми сметаной волнушками. Ему было очень хорошо в непривычной, точнее, забытой им деревенской обстановке, в компании с охотниками. Интересен, почти загадочен был егерь. Приятен Сергей Иванович. От отца еще слышал, что он дельный и страстный охотник. И верно, как поглядеть — все у него предусмотрено, все ладно да складно. Даже к столу он вынес не обычные в поездках сыры да консервы, привез пирожки с рисом и красной рыбой, охотничьи сосиски, холодную буженину, даже хлеб какой-то особый, кисло-сладкий, и в футлярчике раскладные вилка и ножик, и коньячная фляга обшита сукном, и пробка у нее — та же рюмочка.
Сидел Сергей Иванович за столом в нарядном новом свитере и привезенных из дома теплых туфлях из оленьего камуса. Чуть седоватый, красивый, представительный.