Я слышала, как Дэйв ходит по коридору, открывает и закрывает двери, заглядывает в каждую комнату. Дойдя до двери детской Мины, он остановился. Я уже успела снять чехол от пыли с широкой кровати и убедилась, что она полностью заправлена. Услышала, как Дэйв повернул ручку двери, вошел и остановился, глядя на меня. Я закрыла глаза в ожидании, когда он закроет дверь. И подойдет ко мне.
– Завтра мне бы хотелось уехать пораньше, – заговорил он. – Я обещал в обед отвезти мальчишек на футбол. Вам удобно будет здесь, наверху? Я пойду спать вниз.
– Меня все устраивает. Спокойной ночи, Дэйв, – не оборачиваясь, откликнулась я.
Когда он ушел, я осмотрела комнату. Почти ничто в ней не указывало на то, что когда-то здесь была детская: все игрушки, разумеется, давным-давно убрали. Остались лишь выстроившиеся на стеклянной крышке туалетного столика миниатюрные фарфоровые зверюшки. Кажется, их называли «уимзи»[5]. Сейчас их коллекционируют, хотя ума не приложу почему. По-моему, эти уродцы выглядят дешево.
Я взяла с туалетного столика щетку для волос – миниатюрную копию той, которую видела на туалетном столике леди Эплтон, – и провела ею по волосам, прислушиваясь к звукам в доме. В трубах шумела вода – это Дэйв заходил в туалет, – скрипели половицы, дребезжали оконные стекла. Под стеклом на туалетном столике лежала фотография. На ней я впервые увидела леди Эплтон, и этот образ запомнился мне надолго. С виду она полностью соответствовала определению, которое дала ей Мина: у моей матери холодное сердце.
На этом снимке она выглядела не как мать, а как модель со страницы модного журнала: сидит на садовом стуле, волосы зачесаны высоко на макушке, темные очки, помада, в одной руке – сигарета, в другой – бокал с коктейлем. Мина, лет четырех от роду, у ее ног на ковре – точно в такой же позе, как мать: держит чашку, оттопыривая мизинчик, в одной руке и карандаш в другой, как будто курит сигарету.
Я вернула фото на место, взяла одну из фарфоровых фигурок, белку, и повертела в руках. И увидела, что снизу на этикетке детским почерком подписано «Браунлоу». Как мило, подумала я. Мина дала имена всем фигуркам, приклеив к ним снизу крошечные этикетки. Белка, кролик, барсук, олененок, еж и ласка. Браунлоу, Персивал, Симпсон, Лансинг, Хогарт и Мактолли. Той ночью, лежа в постели, я чувствовала, как их глазки-бусинки изучают меня в темноте.
Теперь, когда мне не спится, я, вместо того чтобы считать овец, мысленно перечисляю имена этих зверьков и представляю себе, как белка, кролик, барсук, олененок, еж и ласка шествуют по полям и пожирают их, вонзая в дерн острые мелкие зубки.
23
Приезда Мины и возвращения в сколько-нибудь привычную колею я ждала с нетерпением. Но, едва войдя в кабинет тем утром в понедельник, сразу поняла: что-то не так. Прежде всего потому, что Мина уже была на месте, хотя я поставила перед собой задачу явиться как можно раньше. Жалюзи в ее кабинете были опущены, и я, пока снимала пальто, услышала, как она говорит с кем-то по телефону по-французски. Благодаря учебе в Швейцарии ее французский был беглым. В отличие от моего, так что я хоть и слышала ее, но не понимала. Похоже, она разговаривала со своей матерью: обе они предпочитали общаться друг с другом по-французски. Из уст Мины этот язык звучал не слишком приятно, в нем чувствовалось что-то скорее германское, чем галльское. Мне казалось, это было следствием натянутых отношений между ними.
Я ушла готовить кофе и фруктовую тарелку – дозу витамина С, чтобы смягчить стресс от смены часовых поясов, от которого, как я знала, она страдает, если прилетела домой накануне вечером. Потом постучалась к ней и вошла.
– Доброе утро. – Я поставила поднос и направилась к окну, чтобы поднять жалюзи. – Как прошел ваш отпуск?
Я думала, она вернется отдохнувшая – ведь как-никак суд уже выигран и остался позади, она провела шикарную неделю на Карибах, – но она была как комок нервов. Это ощущение витало в воздухе. Она подняла взгляд, и у меня от жалости к ней защемило сердце. Я видела перед собой испуганного ребенка с широко распахнутыми от страха глазами. Она перевела взгляд с меня на экран компьютера, потом снова на меня. Мне вспомнился случай с Клиффордом Фрейзером и ежедневником, но я твердо знала: что бы ни обеспокоило ее на этот раз, я тут ни при чем. На ее лице не отражалось ни гнева, ни раздражения, – только полная беспомощность.
– У меня не получается… – Она снова уставилась в компьютер.
Чем сильнее паниковала она, тем спокойнее действовала я. Налив ей кофе и переставив фрукты поближе, я подошла и встала за ее спиной, чтобы выяснить, в чем проблема.
– Вот, – сказала она, показывая в ежедневнике запись за прошлый месяц. Поездка в Женеву.
Некоторое время назад Мина решила поручить организацию всех своих поездок Саре – ни к чему вам вся эта возня с отелями и рейсами, Кристина. У вас есть дела поважнее, – и я сложила с себя эту обязанность. О ежемесячных поездках Мины в Женеву я попыталась расспросить Сару еще в то время, когда они только начали мелькать в ее расписании, и Сара пожала плечами и ответила, что Мина навещает мать. Зная характер отношений между ними, я отнеслась к ее словам скептически, но, если такое объяснение Мина выбрала для Сары, не мне ей противоречить.
– Я хочу удалить их все, но почему-то не получается… не знаю, как это сделать… – Мина всегда пасовала перед техникой.
– Разрешите взглянуть, – попросила я, и она поднялась, уступая мне свое кресло. Я придвинулась ближе к столу и, принимаясь за работу, чувствовала, что она дышит мне в затылок и наблюдает, как порхают по клавиатуре мои пальцы. Мне понадобилось всего пять минут, чтобы удалить все записи о поездках в Женеву.
– Вот и все, – объявила я, когда все было закончено, и повернулась лицом к ней.
С признательным взглядом и явным облегчением она взяла кофейную чашку, тарелку с фруктами и устроилась на диване. Я осталась сидеть в ее кресле, и на миг мне почудилось, будто мы поменялись ролями.
– Спасибо вам, Кристина. Может, вы введете вместо удаленных другие записи? Чтобы не казалось, будто в ежедневнике чего-то не хватает. Вам лучше, чем кому-либо, известно, чем заполнены мои дни.
– Конечно. – Я словно вернулась в школу, выполняю творческое задание под присмотром учителя, а часы тикают. Понадобилось пятнадцать минут, чтобы придумать новые, правдоподобные записи.
– Вот и все, – снова сказала я, купаясь в сиянии ее благодарной улыбки.
Глупая затея. Со страницы ежедневника записи удаляются, а с жесткого диска – нет. Мина об этом не подумала, а я понятия не имела, что следовало бы подумать. Хоть бы она была откровеннее со мной! В то время мной двигало лишь тщеславие – вера, что только я способна ей помочь. Ведь она обратилась ко мне, а просьба оказалась такой пустяковой. Самым меньшим, что я могла бы сделать.
– Можно узнать, зачем это понадобилось? Не вижу в поездках к матери ничего такого, что следует скрывать.
Я ждала, что она поделится своей тайной. Думала, услышу про любовника или какую-нибудь клинику. К тому времени ей уже приходилось «подправлять лицо», но, насколько я знала, все процедуры проводили две девушки, которых я заранее вызывала к ней в «Минерву». А возвращаясь из Женевы, она буквально светилась, и я это сразу замечала. Взглянув на меня, она пожала плечами.
– Вы совершенно правы, это ни к чему, но сегодня утром звонила моя мать – она беспокоится, что мои визиты могут быть… – Я увидела, как она силится подыскать выражение. Превратно истолкованы – вот на чем она остановилась. – Все сложно.
Этим она и ограничилась, считая, что знать что-либо еще мне не обязательно. И даже потом, спустя несколько месяцев, выяснив, что эти записи никуда не делись и что ей придется выдумать причину, по которой в ежедневник были внесены изменения, она не дала мне никаких объяснений, однако вновь обратилась за помощью ко мне. А я вновь не нашла в себе решимости ей отказать.
По воле случая, тем же утром Сара позвонила с известием, что заболела и до конца недели на работе не появится. Порой я гадаю, изменилось бы от ее присутствия в офисе хоть что-нибудь или нет.
Большую часть той недели Мина провела на встречах и совещаниях, в чем не было ничего из ряда вон выходящего. Так она вела дела, обхаживая и угощая политиков и представителей прессы, пока высшее руководство ее компании занималось повседневной жизнью «Эплтона». Делегирование было ее коньком. Но даже в ее отсутствие я чувствовала: что-то по-прежнему гнетет ее, и моя помощь с ежедневником не избавила ее от этой заботы. В ее мусорной корзине я находила обрывки окровавленных салфеток и знала, что она часто грызет заусенцы вокруг ногтя на большом пальце. На ковре вокруг ее кресла попадались прядки волос. Хорошо еще, что волосы у нее были густыми: мне представлялось, что под ее пышными локонами скрыты проплешинки – в тех местах, где она теребила и дергала их, вырывая клоками. Найти их было нетрудно. Темные волосы на светлом ковре. Особенно если знаешь, где искать. Только под вечер в четверг она наконец открылась мне.
– Кристина, вы не заглянете на минутку?
Ее улыбка меня не обманула. Меня потрясло, насколько хрупкой и уязвимой она казалась.
– Присядете? – Она похлопала по месту рядом с собой на диване.
Я обратила внимание, как она прячет под себя кисти рук, и поняла: она не хочет, чтобы я видела обгрызенную, красную кожу вокруг ногтей на больших пальцах. Она сидела потупившись, глядя на свои колени, а у меня снова возникло мимолетное ощущение, будто мы поменялись ролями, и сильной теперь была я.
– Наверное, это покажется странным, – начала она, – но вы – одна из немногих людей, которым, как мне кажется, я могу доверять.
С моей точки зрения, ничего странного тут и в помине не было.
– Я только что от Дугласа.
А вот это стало для меня новостью. Должно быть, визит к своему юристу она втиснула в расписание между дневными совещаниями. Мы сидели так близко, что, когда она повернулась ко мне лицом, я ощутила запах ее дыхания – запах страха, острый, едкий, нутряной.