Волны благодарности накатывали на присяжных со стороны мест для публики. Неужели зрители и вправду считали, что правосудие восторжествовало? Одна Дженни Хэддоу не поднялась на ноги, и я, поймав ее взгляд, с сожалением покачала головой в надежде, что она поймет. А потом Мина притянула меня к себе.
В одной газете этот момент был описан так: Две женщины слились в объятиях. Но все было по-другому. Она пыталась заглянуть мне в глаза, а я не давалась. Я ждала обвинительного приговора. Чтобы нас посадили за решетку. Чтобы все началось сначала по предписанному распорядку. Чтобы свершилось правосудие. А меня вместо этого выкинули на свободу.
– Хороший результат. Поздравляю. Надеюсь, вы отметите этот успех. – Мой барристер и солиситор пожимали мне руку, лучезарно улыбались, сыпали поздравлениями, хотя не могли не знать, что отмечать успех мне было не с кем. Наверное, от этого им стало неловко, и они заволновались, не придется ли им приглашать меня на бокал шипучки.
– Может быть, позднее. А пока я хочу вернуться домой и как следует выспаться. Спасибо, – сказала я, словно мне предлагали махнуть куда-нибудь вместе и отпраздновать нашу победу шампанским, и почувствовала, с каким облегчением они попрощались и отошли.
Прячась от дождя под крышей портика, я ждала свою машину. Мимо прошла Мина, со всех сторон окруженная членами своей семьи. Энди держал над ней зонт. Я видела, как их обступили фотографы и журналисты. Она не стала им отказывать. Несколько тщательно подобранных фраз – побыть в кругу семьи… поддержка близких друзей… может, бокал-другой шампанского… – и клан Эплтонов расселся по машинам и укатил, расплескивая лужи.
Я стояла на прежнем месте, и Дэйв не заметил меня, когда выбежал к краю тротуара, чтобы поймать такси. Обернувшись, он жестом подозвал жену, открыл дверцу машины, пропустил жену вперед и сел сам, а я провожала взглядом очертания их голов в заднем окне, пока такси не скрылось из виду. Наверное, они были так счастливы и вздыхали с таким облегчением! Бедняги. Они понятия не имели, что вскоре сердце Дэйва поставит на их счастье крест.
Я стояла все там же одна. Дождь усиливался, а я где-то оставила свой зонт. Интересно, есть ли в Олд-Бейли бюро находок? Я представила, как составляю в нем компанию своему зонту, сворачиваясь клубочком на полке в ожидании, что кто-нибудь придет и заберет меня оттуда.
Спустившись с крыльца, я зашагала вдоль дороги, высматривая свою машину. Может, ее задержал дождь. Я не знала, кому звонить: раньше машина всегда приезжала вовремя, договаривалась об этом не я, а кто-то другой для меня. Я набрала номер Стеллы Паркер, но у нее сразу включилась голосовая почта. Прождав полчаса, я смирилась с мыслью, что машины в моем распоряжении больше нет. Вот тогда-то меня и начала точить омерзительная жалость к себе, которая вгрызлась в мое нутро и сожрала то немногое, что оставалось от моего чувства собственного достоинства.
Я вернулась под крышу и присела, чтобы переобуться, с удовольствием сбросив шпильки. Но, когда я стала завязывать шнурки кроссовок, петля то и дело выскальзывала, словно я была не способна даже на такую мелочь. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь поднял меня, отнес в машину, увез домой, а там уложил в постель и посидел рядом, пока я не усну.
В сумке завибрировал телефон, и оказалось, что я пропустила эсэмэску от Майка и еще одну – от Анжелики. Оба радовались за меня, и я кое-как набрала ответы: «Оправдали. Еду отмечать с адвокатами, ххх», после чего отключила телефон. Можно было бы поймать такси, но усилия, которые для этого потребовались бы – поднять руку, назвать водителю адрес, достать из сумки кошелек, расплатиться, – казались мне непомерными. И я направилась пешком к «Юстону», по пути выкинув в урну свои элегантные, купленные за сто пятьдесят фунтов специально для поездок в суд туфли. Вид у меня, наверное, был еще тот: волосы облепили голову, одежда промокла насквозь. Дождь принес облегчение, охладив мою разгоряченную кожу.
Наконец очутившись в вагоне, я закрыла глаза, притворившись спящей, чтобы не встречаться взглядом с другими пассажирами, хотя вряд ли кто-нибудь из них догадался бы, кто я и откуда еду. Грубая обивка сиденья раздражала кожу через промокшую одежду, и я не могла дождаться, когда доберусь до дома и сдеру с себя все, что на мне надето.
Я закрыла за собой переднюю дверь дома и некоторое время постояла у порога.
За дверью, ведущей в сад, мяукал кот, я прошла по коридору и впустила его. Обрадовавшись мне, он, как всегда, вбежал в дом. Я поставила ему миску с едой, в другую налила молока.
О первых двадцати четырех часах, прошедших после суда, я мало что помню – только ощущение, которое до сих пор держу в себе. Что я действительно помню, так это то, как избавилась от мокрой одежды и встала голышом перед зеркалом в холле и как отвратительно мне было мое собственное отражение. На коже краснели шелушащиеся пятна, и я изо всех сил принялась скрести ногтями шею, запястья, сгибы локтей. И чем сильнее я чесалась, тем больше жаждущих ртов, казалось, открывалось на моей коже – пересохших и умоляющих об избавлении.
Помню, кот сначала терся о мои ноги, потом взбежал по лестнице и ждал, что я последую его примеру, но наверх я направилась только ради таблеток, лежавших на тумбочке у кровати. Мне хотелось затеряться во сне. Когда я улеглась, кот раздражал меня тем, что мурлыкал и требовал внимания, и я пинком согнала его с кровати. Потом приняла четыре таблетки, закрыла глаза и стала ждать избавления.
Меня разбудили мусорщики, шумевшие за окном, и я поняла, что уже четверг. Долгий сон не освежил меня. Я сошла вниз, разыскала сумку, включила телефон и, пока он оживал, присела на нижнюю ступеньку лестницы. Ни единой эсэмэски или пропущенного звонка – никто не пытался связаться со мной. Меня охватила тоска. А следом за ней – жгучая ненависть к себе.
И тут я унюхала вонь, от которой желудок чуть не вывернулся наизнанку. На миг я испугалась, что она исходит от меня, но вскоре поняла, что виноват кот. Наверное, он несколько часов мяукал под дверью, просился выйти. А потом нагадил. На коврике у двери в сад я увидела кал, на полу – лужу мочи и, помню, еще подумала, какое оно быстрое, это разложение. Кот был ни в чем не виноват, но я все равно наказала его. Сначала загремела его миской, и он вылез из тайного убежища, где прятался. Схватив за шкирку, я повозила его мордой по его же нечистотам, открыла дверь и выкинула вон. И встала у окна, глядя, как он улепетывает в темноту. Больше он не приходил, и я его за это не виню.
Хорошо еще, никто не видел моего упадка в последующие недели. Я позволила себе запустить свой дом, свое тело, свой разум. Плотный туман сгущался вокруг меня до тех пор, пока не стало ясно, что мне уже не разглядеть путь вперед, а оглядываться назад слишком страшно.
Как ни странно вспоминать об этом сейчас, но из мрака меня вывел не кто иной, как Мина. Точнее, несколько слов в записке, которую она прислала мне после суда. Смена обстановки Вам бы не повредила, Кристина. Она была права. Сменить обстановку – вот что мне требовалось. И я отправилась в «Лавры».
41
И вот я здесь. Сижу на своем обычном месте с чашкой чая в руке и смотрю в сад, всем вполне довольная. Ночь ясная, луна яркая, и сквозь кроны повислых берез, посаженных, чтобы защитить моих соседей от любопытных глаз, мне открывается такой же вид, как птице, сидящей на ветке, особенно сейчас, зимой. Я отставляю чашку, беру бинокль и замечаю свет в розовой комнате – в спальне, где раньше спала, когда допоздна работала в «Минерве». Комната Кристины – так ее называли. А может, так ее называла лишь Маргарет. Да, я провожу у окна уйму времени. Просто сижу, наблюдаю, жду.
Когда я впервые вошла в дверь «Лавров», не могу сказать, что они меня потрясли. Здесь не слишком уютно. Как и многим другим домам, которые сдаются в аренду, этому недостает индивидуальности, хоть я и старалась, как могла, создать в нем домашнюю атмосферу. С владельцами я не встречалась, они живут за границей, но, уверена, они получат обо мне от агентства положительные отзывы. Я хороший арендатор. Тихий, аккуратный, готовый приплачивать, лишь бы меня не беспокоили. Хоть я и не знакома со здешними хозяевами, в душе я ими восхищаюсь. Я знаю, насколько они упрямы, даже принципиальны, и это мне в них нравится. Приятно сознавать, что есть люди, готовые сказать «нет» самой Мине Эплтон. Они отказались продавать свою землю, благодаря чему мне теперь есть где побродить.
Теперь, по прошествии времени, первые дни в «Лаврах» кажутся мне сном, состоянием подвешенности между прошлым и настоящим. Я блуждала из комнаты в комнату, не зная, где и как обосноваться. Мне требовался определенный режим, и я начала рано вставать и выходить на прогулку перед завтраком. Это время суток я всегда особенно любила. Как тихую нишу между домом и работой. В «Лаврах» прогулки ранним утром возрождают меня к жизни, прочищают голову после бессонных ночей. Таблетки я больше не принимаю, но отучить себя от них оказалось непросто.
Близость «Минервы» неизбежно будоражит воспоминания. Тиканье часов на каминной полке в кабинете, запах духов Мины, вкус виски – одной мысли обо всем этом достаточно, чтобы меня затошнило. Вдобавок меня преследует скрип моих мокрых туфель по мраморным коридорам Олд-Бейли и вердикт. Они ошиблись. Мина Эплтон виновна, впрочем, как и я. И хотя я больше не сижу на прописанных таблетках, я до сих пор в некоторой степени страдаю зависимостью.
С собой я взяла напоминания о тех временах, когда работала в «Эплтоне». Я храню эти сувениры в жестянке из-под кекса, который однажды подарила мне Мина, и перебираю их, пожалуй, с патологической частотой. Открытки на Рождество и день рождения, которые она присылала, записки, которые писала, даже письмо, в котором мне предложили работу, а она приписала от руки: Надеюсь, Вы согласитесь. С наилучшими пожеланиями, М. На вырванных из блокнотов страницах, на самоклеющихся листочках – клочки торопливых слов, подписанных буквой «М» с завитушками и иногда крестиком-поцелуем. Среди них лежит письмо с соболезнованиями, присланное после смерти моего отца и по-прежнему вложенное в конверт.