— За сколько же Николка перепродался жандармам в Москве? — неожиданно заинтересовался Михайлов.
— Кирилов говорил сегодня на совещании, что за тысячу рублей Рейнштейн обещал им найти типографию и редакцию «Земли и воли».
— Недоплачивают бедняге, жулики, — Михайлов, казалось, шутил, но улыбка, показавшаяся на его губах, была недоброй, страшной. — Теперь я вам, в свою очередь, кое-что расскажу, Николай Васильевич. Сопоставим наши сведения и, может быть, сообразим, как обстояло дело с Клеменцем. Итак, недавно этот пройдоха Рейнштейн приезжал на побывку сюда, да-да, приезжал в Питер. И пожелал он явиться к нашему Поэту. А дальше было так…
В историю с Рейнштейном Поэт — Николай Морозов, редактор центрального органа партии «Земля и воля», не был посвящен. Посему, получив с месяц назад предложение встретиться от незнакомого москвича-рабочего, он ничего худого не заподозрил. Но все-таки Поэт принял некоторые меры предосторожности: ему показалось странным, что этот человек так хочет повидаться обязательно с редактором. У него как будто не такие уж важные связи и материалы, чтобы требовать к себе именно редактора.
Пришлось сказать студенту Грише Исаеву, знакомому Рейнштейна, через которого тот повел переговоры с редакцией, чтобы он поставил маленький спектакль с переодеванием. В виде таинственного и молчаливого редактора «Земли и воли» перед Рейнштейном предстал некто Луцкий, человек от организации далекий, но согласившийся оказать ей маленькую услугу — сыграть роль редактора. Это вовсе не было особо хитрым маневром — просто Поэт привык остерегаться любопытства чужих и назойливых людей.
Но вот вчера в три часа ночи история с Луцким получила неожиданное продолжение. На квартире у присяжного поверенного, где скрывался Морозов, раздался звонок. Поэт вывесил за окно на тонком шнурке портфель с редакционным архивом и оружием, приготовил надежные документы на имя помощника присяжного поверенного и пошел открывать двери. Оказалось, однако, что явился свой. Срывающимся голосом он сообщил о необычном происшествии. Недавно рядом с Луцким поселился жандармский офицер. Сегодня вечером этот офицер вернулся поздно, подвыпивший, зашел к Луцкому на огонек и по секрету рассказал, что только что участвовал в аресте тайной типографии «Земли и воли». Там оставлена засада, и к утру в ловушку ждут редакторов.
Луцкий не знал, как предупредить редакторов об опасности, побежал ночью к знакомому подпольщику, а тот уже разослал связных ко всем редакторам.
— Жандармский офицер не наш человек, — заметил Клеточников в этом месте рассказа. — Скорее всего — провокатор из Москвы, работал по наводке Рейнштейна.
Типография, конечно, была все это время цела и невредима, но прошлой ночью Поэт не мог этого знать. Насторожила его, однако, фамилия Луцкого: ведь именно с ним была связана странная история с каким-то московским рабочим. И хотя естественным желанием Морозова было сразу выбежать и попытаться встретиться с главным редактором — Дмитрием Клеменцем, встретиться, чтобы проверить судьбу типографии, у него хватило благоразумия подождать до утра. Утром он собрал свои вещи в портфель и, затерявшись в толпе чиновников, торопившихся в свои канцелярии, скрылся на улицах столицы. Через час после его ухода в меблированных комнатах, что находились над квартирой присяжного поверенного, произвели повальный обыск: искали исчезнувшего редактора.
Луцкий и все связные, посланные к редакторам, были арестованы. Их легко могли выследить ночью на безлюдных улицах города. Николка, видимо, предполагал, что редакторы соберутся вместе, придут к типографии, и там их можно будет сгрести одним махом — вместе с типографскими работниками. Тысяча рублей почти лежала у него в кармане, поэтому жандармам особо указывалось: не надо лезть к редакторам в комнаты, не надо арестовывать их поодиночке. Взять одним ударом! Но осторожность Поэта и его друзей сорвала замысел предателя. Типография и редакторы остались целы — все, кроме главного редактора Клеменца.
— Почему Клеменца взяли на его квартире, совершенно непонятно, — завершил рассказ Михайлов.
— Эту подробность я как раз знаю, — вмешался Клеточников. — Это уже наше, родное, бюрократическое… — Николай Васильевич яростно взмахнул рукой. — Как всегда, кто-то что-то не понял, кто-то что-то перепутал, и вот вместо того, чтобы выследить, взял и явился, как слон, с обыском к Клеменцу. Ничего не нашли, а к кому связной явился — точно не проследили, уже уходить собирались, уже офицер шинель в передней натягивал, когда одному старательному псковичу вздумалось ткнуть ножом в диван. Скорей всего побаловал парень. А из обшивки посыпались номера «Земли и воли». Опознали Клеменца в участке быстро — пять лет его ищут.
— Да, даровитый человек Николка, — как-то странно усмехнувшись, протянул Михайлов. — Не будь вас, Николай Васильевич, пожалуй, со временем и на место Кирилова бы вылез. А что? Тот ведь тоже с простых шпионов начал. Ладно, кончим этот затянувшийся разговор. Мне по некоторым причинам покидать этот номер ночью нельзя. Раз уж вы все равно нарушили конспирацию — не в службу, а в дружбу — зайдите вот по этому адресочку…
Через полчаса Клеточников позвонил у мрачного подъезда на Загородном проспекте. Ему долго никто не отвечал.
— Кто? — наконец раздался мужской голос.
— Родионыча можно?
— Я.
— Дворник просит вас к себе срочно в «Москву».
Дверь распахнулась. Перед Клеточниковым стоял гигант с железными мускулами, выпиравшими буграми из-под одежды. В его острых серых глазах даже сейчас виднелись такие неукротимые огни, что Клеточников содрогнулся.
— Что там стряслось у Дворника? — проворчал Родионыч, натягивая пальто.
Клеточников не удержался от озорного намека:
— Говорят, срочные платежи. Задолжали тысячу рублей.
Должно быть, Родионыч недолюбливал шуток, холодно процедил: «Уплачу с процентами», — распрощался и ушел во тьму.
…А через несколько дней в одну из московских гостиниц вошел необычайно приятный на вид рабочий. Весело насвистывая песенку, спросил он коридорного слугу, где остановились тут приезжие господа из Питера. Сразу было видно, у него чудеснейшее настроение, идет он в гости к людям, которые привезли добрые вести. С радостным видом переступил он порог указанного номера…
Скоро оттуда вышел один из питерцев, которого про себя коридорный слуга называл «старшой». И вообще-то этот «старшой» благодаря генеральской осанке вызывал у прислуги большое уважение, а сейчас он показался страшен. Глаза горели, волосы развевались, кулаки сжались. «Как сатана! — рассказывал коридорный впоследствии. — Должно быть, выпил в номере».
И действительно, у самого выхода из гостиницы «старшой» вдруг зашатался, задрожал мелкой дрожью — наверное, упал бы, если б не подхватили под руки товарищи, вышедшие следом из номера. Вроде оправдываясь, «старшой» сказал одному из друзей: «А ведь только что я был совсем спокоен. Что значит — в первый раз!» «Я еще подумал, — объяснял через несколько дней слуга следователю, прибывшему в гостиницу, — в какой же первый раз, что он, не выпивал раньше, что ли? И еще удивился — куда они гостя веселого дели, номер-то за собой закрыли. Решил, что, верно, тот в стельку напился и покамест спит».
Только через трое суток обеспокоенный хозяин гостиницы велел взломать двери запертого номера. На полу нашли труп того самого, приятного на вид рабочего, со следами страшной раны в сердце от удара кинжалом. К груди покойника приколота была записка:
«Николай Рейнштейн, иуда-предатель. Осужден и казнен по приговору российской социально-революционной партии».
Тайная полиция империи лишилась одного из своих лучших секретных сотрудников.
УЖИН В РЕСТОРАНЕ ДЮССО
Швейцар поклонился новым посетителям и распахнул перед ними дверь ресторана.
Гости одеты были в модное партикулярное платье и держались уверенно, но наметанным глазом старик швейцар сразу определил, что баре они не настоящие, а так… верно, чиновнички среднего ранга. Первым шел худой очкастый брюнет с бородкой. Его спутник, высокий плотный господин лет тридцати, гладко выбритый и сиявший ярким румянцем пухлых щек, хоть и выглядел попредставительней брюнета, но по тому, как он уступил приятелю дорогу в дверях, как ожидал очереди, пока тот сдавал пальто в гардероб, да и по многим другим, неуловимым для незнающего человека признакам швейцар догадался, что брюнет — начальник, а второй — чином пониже. Скажи пожалуйста, обоим-то грош цена в базарный день, а они к Дюссо идут по вечерам, тьфу, прости господи, как настоящие господа…
— Проходите первым, Петр Иванович!
— Только после вас, Николай Васильевич, — румяный любезно приложил руку к сердцу.
Им навстречу уже спешил метрдотель.
— Что господам угодно? — И вдруг он застыл на месте, переменился в лице, будто невесть кого в ресторане увидел.
— Отдельный кабинет, — заказал брюнет. Румяный молчал.
— Пожалуйте-с, сюда-с, направо, — метрдотель почтительно поклонился, указывая господам дорогу.
Они прошли в зал, повернули направо…
Усаживаясь на свой старенький стульчик между двойными дверями, швейцар по стариковской привычке ворчал:
— Перед какой нонче шушерой метрдотель ресторана Дюссо сгибаться должен, как перед генералами, в глаза им заглядывать. Ох ты, мать честная! Как жить, коли не знаешь, кому ноне угождать, кому от ворот поворот показывать?.. Трудные времена!.. Ох, трудные…
— …Водки графинчик, «смирновской» или «вдовьи слезы», — быстро приказывал в это время румяный господин лакею. — Обед a la russ: икру, маринованную лососину, солянку, пироги с яйцом. Все принесешь сразу в кабинет и потом туда ни ногой!
— Не извольте беспокоиться, — вмешался метрдотель. — Все будет сделано, как господам угодно.
В отдельном кабинете румяный откупорил бутылку редерера и наполнил вином два бокала.
— Наконец-то отмечаем приятное знакомство, Николай Васильевич! — Он поднял свой бокал и со звоном чокнулся.