На Суханова поглядывали с тайным сочувствием даже некоторые из судей. Заседание закрылось в обстановке некоторого смущения и небольшой паники.
Вечером прокурор, как ему казалось, придумал ловкий ход: он решил поменять дела местами и вне очереди приступить к допросу подсудимого Клеточникова. Этот канцелярист из Третьего отделения на дознании показал, что служил революционерам за взятки. Выставив на всеобщий позор взяточника-народовольца, прокурор рассчитывал поправить свои дела и взять у этих Сухановых и Михайловых реванш за предыдущие поражения.
Председатель суда новый план процесса принял без возражений.
И вот…
«Я БЫЛ ПРОСТО ПОРЯДОЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ…»
И вот Клеточников подходит к барьеру…
Пожалуй, никого из подсудимых так не слушали. Крупнейший разведчик революционеров, «ангел-хранитель» русского подполья, он уже целый год слыл особой, легендарной личностью. Кто он такой? Откуда? Почему, имея все возможности для карьеры, для власти, он предпочел стать государственным преступником и пособником террористов?
Вокруг тихого и молчаливого чиновника петербургская молва соткала пелену фантастических слухов. Сегодня он, наконец, заговорит. Сегодня он впервые в жизни откроет свою душу.
Весь зал с удивлением разглядывал возникшую перед барьером фигуру самого что ни на есть обычного мелкого чиновника, каких десятки сидят в любой канцелярии. Вот он перед началом допроса откашлялся, и по кровавому пятну на носовом платке два генерала-медика из первого ряда определили чахотку в последнем градусе.
Сначала допрашивали свидетелей: вдову полковника Анну Кутузову (ах, как плакала бедная «мадам»!), действительного статского советника Кирилова и старшего делопроизводителя Цветкова. Последний подтвердил факт особого доверия, каким пользовался подсудимый у руководителей государственной полиции.
Но вот начинается главное.
— Подсудимый, расскажите, как и почему вы дошли до преступления.
Настал великий час в жизни Клеточникова. Подсудимый изо всех сил выпрямился, напряг свою изодранную чахоткой грудь — и заговорил.
Нет, не к Муравьеву, не к Дейеру, — он обращался к России, которая, — он верил — все-таки узнает правду о нем. Она должна его услышать в последние, может быть, часы его жизни!
— Я коренной пензяк, — начал он. — До тридцати лет я ни в чем не был повинен и спокойно жил в родной Пензе. Я, кажется, сказал — жил? Правильно сказать — существовал, как червь, как скот. В Пензе, господа судьи, в наше время или существуют, или гибнут — в дрязгах, в пошлости попоек и омерзительных романов. Типичная российская провинция. Но ведь там тоже рождаются «странные люди» — люди с жаждой лучшего. Они надеются, веруют, они ждут всю свою молодость, пока пошлость земная не слопает их вместе с их мечтами. Мне повезло — я заболел и уехал из Пензы на юг.
— Заболели?
— Да. Чахотка. Лечился и служил на юге, а не-много поправившись, перебрался в Петербург.
Но здесь оказалось не лучше — то же пьянство в низах, та же продажность чиновников, то же угодничество перед властями, та же трусость, эгоизм и духовная дряблость интеллигенции. И пришло мне в голову, что вот умру я, и никто никогда не вспомнит про коллежского регистратора Клеточникова, никому на свете не прибавится и крупицы тепла оттого, что тридцать лет коптил он русское небо. Тоска душила меня: ведь зачем-то и я родился на свет, мог что-то совершить для родины, для людей — я это чувствовал…
— И тогда вы поступили в шпионы, — быстро подал реплику прокурор.
В передних рядах хихикнули, прикрываясь ладошкой. Ох, и хват этот Муравьев!
— И тогда я поступил в шпионы Третьего отделения, — подхватил на лету Клеточников. — Мне пришлось много думать, господин прокурор, почему в России так плохо и скверно живут порядочные люди, так бессмысленно погибают они в омутах пошлости. Я искал источник яда, отравляющего кровь моей родины, и, кажется, нашел его.
— Ну-с?
— Этим гнусным источником преступлений против духа человеческого является отвратительное учреждение — Третье отделение.
Кто-то тяжело вздохнул в конце зала, и вздох этот был услышан даже за судейским столом.
— Не будь у нас Третьего отделения, этой беззаконной расправы азиатских палачей, тысячи доброй и светлой молодежи, которая есть в России, — эти тысячи вывели бы страну к свету.
Как монумент гнева, воздвигнулся над столом председатель.
— Вы, подсудимый, сами служили в этом отвратительном учреждении…
Грохот упавшего кресла оборвал голос председателя. Это вскочил в волнении министр юстиции.
— То есть, по вашим словам, отвратительном… — густо покраснев, поправился Дейер.
— Я служил обществу! — гордо ответил Клеточников.
— Какому обществу — тайному или явному? — сыронизировал прокурор.
— Русскому обществу!
— Русское общество составляем мы! — рявкнул председатель.
На скамье подсудимых откровенно засмеялись.
— Тихо! Вести себя не умеете! Разгоню всех! — совершенно вышел из себя Дейер. — А вы, подсудимый Клеточников, вы — якобы честный человек — считали возможным брать деньги в этом, по вашим же словам, отвратительном учреждении? Да еще в качестве шпиона!
Все перевели взгляды на Клеточникова.
— Если бы я не брал жалованья, это показалось бы подозрительным, — очень вежливо и спокойно объяснил подсудимый. — Можно продолжать, господин председатель? Итак, я очутился среди шпионов. Вы не можете себе представить, какие это люди. Какие ужасные чудища, какие нравственные уроды в злодейском всесильном вертепе…
Председатель позвонил в колокольчик.
— Нет, правда, — прижал Клеточников руки к груди, — они мать родную готовы продать за подходящую цену. Больше всего меня поразили ложные доносы. Поток ложных доносов. И все это — ложь, ложь заведомая, ложь на девяносто девять процентов. Да что девяносто девять — хорошо, если на тысячу доносов один нелживый! Но по каждому доносу принимаются меры — арестовывают, мучают, ссылают людей. Каждый честный человек не может не вредить Третьему отделению. И я тоже возненавидел Третье отделение и стал вредить ему.
Он закашлялся. В помертвевшем зале этот острый кашель звучал зловещим аккомпанементом к комедии правосудия.
— Я только потому и смог столько продержаться, что все доносы заведомо считаются ложными, — продолжал Клеточников, с трудом собрав силы. — Дважды пришлось быть мне на грани провала. В первый раз — из-за границы пришел донос его величеству, что в Третьем отделении работает народовольческий шпион. Покойный государь переслал этот донос к нам с резолюцией: «Изменника найти и заключить в крепость». Свидетель Кирилов не даст мне солгать: он вызвал меня, сам передал донос и распорядился: «Очередная фальшивка! Проверять не будем — хлопотно. В архив. И составь приличное обратное отношение». Я, конечно, не возражал.
Напряжение публики разрядилось хохотом. Даже председатель не выдержал, улыбнулся и вдруг как-то подобрел. С неожиданным любопытством он спросил:
— А второй случай?
— Это было серьезнее. В самом начале моей карьеры я переписал приказ об обысках. Всех подозреваемых предупредили заранее. Но две курсистки — я забыл их фамилии, но хорошо помню адрес: Литейный проспект, дом княгини Мурузи, — так вот эти две курсистки повели себя неосторожно. Они встретили полицейский наряд возгласами: «Милости просим, гости дорогие, вторую ночь вас ждем». Это вызвало подозрение, девиц допросили с пристрастием. Они признались, что за сутки до этого, в полночь, неизвестный молодой человек, позвонив, шепнул в приоткрывшуюся дверь: «У вас завтра обыск», — и исчез. Оказалось, что о предстоящем обыске знали только три человека: свидетель Кирилов, я и доносчица на курсисток. Меня сразу лишили допуска к секретным документам. Руководство партии считало мой провал неизбежным.
— Ну, и как вы вывернулись? — заинтересовался Дейер.
Казалось, председатель слушал занимательную приключенческую повесть и хотел побыстрее узнать ее конец.
— Благодаря господину Кирилову, — пояснил подсудимый. — Он устроил мне очную ставку с доносчицей. Она оказалась неприятной брюнеткой с желтым жирноватым лицом. Как выяснилось, имела «слабинку» в науках и решила поправить неудачные учебные дела доносами. Такие… ммм… персонажи — это типичный образчик агентуры в студенческой среде. К моему счастью, донос на подруг был ее первой пробой пера. И когда господин Кирилов с порога обругал ее «бандиткой» и «негодяйкой», девица расплакалась. Она не знала, что непристойная ругань неизбежна на наших допросах. Эти слезы решили дело: Кирилов принял их за слезы раскаяния. Я сам составил отношение, что «виновная предупредила своих подруг, во всем созналась и от службы отстраняется».
Публика откровенно потешалась.
До сих пор Муравьев не очень вмешивался в ход допроса. Способный юрист, он с профессиональным уважением наблюдал, как ловко Клеточников ведет свою защиту. Отлично ведет! Он сумел расположить в свою пользу часть публики — да-да! — и переломил открытое недоброжелательство судей! За шесть десятков лет своего существования Третье отделение уже всем проело печенки, даже сенаторы его недолюбливали. Муравьев и себя-то поймал на мысли, что позволяет Клеточникову так долго ругать Третье отделение не из одних тактических соображений. Просто ему было приятно выслушать брань по адресу департамента, которого сам он побаивался.
Но, пожалуй, Клеточников зашел слишком далеко. Пора его оборвать!
— Сколько сребреников вы получали ежемесячно за свое предательство? — резко спросил Муравьев.
Зал замер. О, Муравьев умеет поставить вопрос! Одним только словом «сребреники» он сумел заклеймить чиновника именем Иуды.
— Ни единой копейки…
Прокурору показалось, что он не расслышал.
— А? — он повернул ухо к скамье подсудимых.
— Нисколько. Ни одной копейки…
Растерянность Муравьева была настолько явной, что на выручку к нему ринулся председатель суда.
— Но ведь на дознании вы сами показали, что получали деньги от подсудимого Михайлова, правда, немного и неаккуратно?