В августе 1951 года в адрес секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова поступило письмо от Н.Д. Глушкова, партийного функционера из Херсона, призывавшего к пересмотру положения о пенсиях для партийных работников[308]. Предложения Глушкова так и остались пожеланиями, но они дают нам некоторое представление о том, как работники партаппарата воспринимали себя и своё положение в обществе. Ссылаясь на привилегии, имевшиеся у работников МВД, МГБ и ряда экономических структур, Глушков писал:
Да разве может работа в любом из перечисленных ведомств сравниться по объёму и по тяжести, да и по значимости с партийной работой?.. Известно, и всегда так было, что на партийную работу отбирают лучших коммунистов. Причём, в процессе работы в партийном аппарате также происходит отбор, и закрепляются на работе люди, обладающие качествами, достойными работника аппарата нашей партии… Партийная работа, тем более руководящая… не может идти ни в какое сравнение с работой в любом ведомстве и по тяжести, да и по значимости и объёму[309].
Подобно всякому революционному движению, ранний большевистский режим имел в своих рядах известную долю истинно верующих, людей, готовых принести свои личные материальные интересы в жертву революции[310]. По мере эволюции советского государства число истинно верующих неизбежно сокращалось, зато росло количество тех, кто примыкал к правящей партии в поисках карьерных возможностей и соответствующих привилегий. Предложения Глушкова не позволяют нам сказать наверняка, к какой категории он принадлежал. Возможно, он на самом деле считал себя ударником на политическом фронте, участником партийного движения, выполняющим уникальные функции. В любом случае Глушков был типичным примером партийного работника, уверенного в правильности и незыблемости господствующей идеологии, первым и самым главным постулатом которой была руководящая роль партии. Эта идеология являлась языком политических акторов, обеспечивавшим единство правящей элиты[311]. Соответственно, преимущества разного характера партийные функционеры считали справедливым приложением к их статусу.
В этой главе будет показано, какими были общие социально-культурные характеристики местных партийных руководителей, позволяющие судить об их облике в период позднего сталинизма. Мы сфокусируем внимание на том, как представления партийных функционеров об их особости подкреплялись определёнными практиками, какие рычаги материальной поддержки и защиты безопасности и социального статуса подчинённых могли использовать секретари для укрепления своего влияния и поддержания лояльности руководящих сетей.
Старшинство
В 1952 году руководители республик, краёв и областей принадлежали к той кадровой обойме, которая сложилась накануне войны после массовых репрессий. По любым меркам эти функционеры, в отличие от секретарей революционного поколения, безоговорочно уступали Сталину в старшинстве. Не только их формальный статус, но и заслуги не могли даже близко сравниться с недосягаемыми высотами революционных заслуг вождя. Сам Сталин по этой причине вряд ли ощущал политическую угрозу со стороны этих руководителей и подчинённых им региональных сетей и по большей части не мешал им относительно спокойно работать на своих должностях.
| Таблица 8. Распределение партийных работников по возрасту, 1941–1952 годы (в %) | ||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| На 1 января 1941 | На 1 января 1945 | На 1 января 1952 | ||||||||||
| До 30 лет | 31–35 | 36–45 | 46 и старше | До 30 лет | 31–35 | 36–45 | 46 и старше | До 30 лет | 31–35 | 36–45 | 46 и старше | |
| Первые секретари обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций | нет данных | нет данных | нет данных | нет данных | 0,6 | 14,3 | 76,8 | 8,3 | Не было | 1,6 | 46,8 | 51,6 |
| Все секретари обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций | 7,7 | 49,2 | 42,4 | 0,7 | нет данных | нет данных | нет данных | нет данных | 0,7 | 5,2 | 57,1 | 36,9 |
| Заведующие отделами обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций | нет данных | нет данных | нет данных | нет данных | 9,6 | 26,9 | 59,7 | 3,8 | 2,1 | 11,8 | 59,6 | 26,5 |
| Первые секретари окружкомов, горкомов и райкомов партии | 5,7 | 42,1 | 50,0 | 2,1 | нет данных | нет данных | нет данных | нет данных | 2,2 | 12,2 | 59,7 | 25,8 |
Источник: Руководящие кадры партийных, советских, хозяйственных и других органов на 1.07.1952 г. Сборник центрального архива материалов о кадрах ЦК ВКП(б). С. 60, 63, 66, 90.
Результатом стабилизации номенклатуры в целом и её региональной составляющей было повышение среднего возраста работников. Как видно из таблицы 8, всего за семь лет, с 1945-го по 1952 год, произошло заметное старение первых секретарей обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций. Доля этих секретарей в возрасте от 46 лет и старше, составлявшая в январе 1945 года чуть более 8%, в 1952 году превысила 51%. Старение прочих категорий функционеров, включая всех секретарей обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций, заведующих отделами этих комитетов, а также первых секретарей окружкомов, горкомов и райкомов партии, было тоже заметным, хотя и не столь ярко выраженным. Обозначилось совпадение должностного старшинства секретарей со старшинством по возрасту. Доля функционеров, возраст которых превышал 45 лет, уменьшается соответственно снижению их положения в региональной партийной иерархии.
Второй показатель личного старшинства был связан со сроком пребывания в партии и, соответственно, стажем руководящей работы. Из приведённых в таблице 9 данных следует, что с течением времени все большая доля региональных партийных руководителей имела стаж работы в аппарате не менее 10 лет — иными словами, начинала свои карьеры накануне или на первых этапах войны. Первые секретари имели в этом отношении также очевидные преимущества.
Наконец, все более важным становился образовательный критерий старшинства. Осознавая значение образования, руководство страны и сами секретари прилагали в этом отношении немалые усилия. Накануне войны большую долю руководящих кадров составляли лица с высшим образованием, особенно техническим[312]. Однако среди первых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий республик при всей значимости их роли доля получивших высшее образование была относительно низкой — чуть более четверти[313]. За годы войны ситуация почти не улучшилась. На начало 1945 года незаконченное среднее и низшее образование имели 24.4% секретарей, высшее — 29.8%, незаконченное высшее — 12.5%, среднее специальное — 3%, а среднее — 30.3%. После войны этим вопросом занялись более основательно. Доля первых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик с высшим образованием к 1 июля 1952 года выросла до 56.3%. В отличие от других форм личного старшинства, в данном случае соответствие с должностным старшинством едва ли существовало: прочие секретари и руководители отделов обкомов, крайкомов и ЦК компартий республик имели более высокий образовательный уровень по сравнению с первыми секретарями, соответственно 68.7 и 62.8% из них имели высшее образование. Хотя в сопоставлении с первыми секретарями окружкомов, горкомов и райкомов (22.8% с высшим образованием) областные, краевые и республиканские секретари имели явные преимущества[314].
| Таблица 9. Распределение партийных работников по стажу партийной работы, 1945–1952 годы (в %) | ||||
|---|---|---|---|---|
| На 1 января 1945 | На 1 июля 1952 | |||
| 5–10 лет | Более 10 лет | 5–10 лет | Более 10 лет | |
| Первые секретари обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций | 48,8 | 29,2 | 39,5 | 49,5 |
| Все секретари обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций | 50,2 | 19,2 | 44,9 | 38,8 |
| Заведующие отделами обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций | 30,7 | 8,5 | 46,0 | 20,5 |
| Первые секретари окружкомов, горкомов и райкомов партии | 44,3 | 14,2 | 42,3 | 33,7 |
Источник: Руководящие кадры партийных, советских, хозяйственных и других органов на 1.07.1952 г. Сборник центрального архива материалов о кадрах ЦК ВКП(б). С. 62, 65, 68, 92.
Вместе с тем рост показателей образованности местных руководителей происходил в значительной степени за счёт партийного образования. Для первых секретарей особое значение имело решение Политбюро от 25 октября 1948 года о создании при ЦК ВКП(б) годичных курсов переподготовки первых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик, председателей облисполкомов, крайисполкомов и председателей Советов Министров союзных и автономных республик. Курсы размещались в помещениях Академии общественных наук при ЦК ВКП(б), а её ректор был утверждён руководителем этой программы переподготовки[315].
При более внимательном изучении курсов по переподготовке при ЦК ВКП(б) выясняются некоторые особенности. Из 750 часов годовой учебной программы 440 часов отводилось на изучение диалектического и исторического материализма, истории большевистской партии и СССР. Однако для руководящих работников возможность получения именно такого образования имела особую ценность. Во-первых, оно было гуманитарно-пропагандистским, не требующим существенной базовой подготовки и сравнительно лёгким для усвоения. Во-вторых, это образование приобреталось в своей среде и при помощи своих, специально отобранных преподавателей. Это создавало более комфортные психологические условия для получения диплома. В-третьих, учёба в партийных заведениях была источником формирования важных личных контактов, которые в дальнейшем могли помочь как в карьерном росте, так и в работе.
Таким образом, в послевоенные годы наблюдались важные изменения в составе корпуса региональных секретарей. Важным следствием его относительной стабилизации было постепенное стирание различий между должностным старшинством, то есть формальной позицией данного лица в иерархии, и личным старшинством, которое складывалось из возраста, должностного стажа и образовательного уровня. Высшие ступени в парторганизации теперь в большинстве случаев доставались людям, дольше прослужившим в партаппарате и более образованным. Укоренение такой системы формально-неформального старшинства было фактором укрепления позиций первых секретарей и сплочения региональных сетей.
Материальные преимущества
Советскую экономику называли экономикой дефицита. Заметно снижая уровень жизни, дефицит продовольствия и промышленных потребительских товаров был вместе с тем удобным рычагом социального манипулирования для режима. Контроль над ресурсами позволял государству выборочно ослаблять дефицит для определённых групп населения, прежде всего функционеров партийно-государственного аппарата, усиливая их зависимость и преданность. В рамках этой системы каждая группа населения получала определённый пакет товаров и услуг, включая оклады, дотации, жильё, медицинское обслуживание и доступ к образованию, который устанавливался в соответствии с представлениями государства об общественной значимости той или иной социальной группы[316].
Окончательно укрепилась такая система в конце 1920-х годов в связи с началом сталинского «большого скачка». Начав с введения хлебных карточек, советское правительство перешло к всеохватным формам перераспределения, нацеленным на интересы форсированной индустриализации. Периодическое реформирование карточной системы, её формальная отмена и возобновление не меняли главного — дефицит сохранялся, а вместе с ним сохранялись и существенные различия в доступности материальных благ. Региональные руководители всегда занимали в этой формальной пирамиде потребления почётное место. Более того, несмотря на попытки центра регулировать нормирование и сделать его более единообразным, неформальное перераспределение, действовавшее на местном уровне, имело немалое значение. На этой почве происходили непрерывные трения между центром и регионами. Однако сохранявшаяся несмотря ни на что система неформальных местных привилегий облегчала местным руководителям решение задачи формирования лояльных сетей.
В послевоенный период можно выделить три формы вознаграждения, обеспечивавшие благосостояние региональных элит. Первая из них — базовые денежные оклады. В 1946 году инструкторы сельских и городских райкомов партии получали от 650 до 850 рублей в месяц, что превышало средний заработок рабочих и служащих по стране в целом, составлявший в том году 475 рублей. Денежные доходы от работы в колхозах были в разы ниже. Стартуя от этого базового уровня, оклады региональных партийных функционеров скачкообразно повышались на 100–200 рублей, в итоге достигая оклада первого секретаря обкома, который, в зависимости от того, к какой из категорий принадлежал подчинённый ему обком, получал от 1400 до 2000 рублей в месяц[317].
Второй уровень вознаграждения работников аппарата, также утверждаемый Москвой, состоял из выплат натурой — продуктами питания и промышленными товарами. Продовольственные пайки для руководящих работников были установлены во время войны постановлением СНК СССР в июле 1943 года[318]. Главный принцип этой системы заключался в том, что квалифицированные работники и должностные лица получали карточки, дававшие им право в ограниченном количестве покупать за деньги предметы первой необходимости по низким ценам, субсидируемым государством, через отделы рабочего снабжения и прочие подразделения закрытой распределительной сети[319]. Нормы снабжения соответствовали должностям, и на местах снабжение по первой категории было исключительной привилегией высшего слоя руководителей[320].
При всех стараниях центра контролировать эти выплаты они существенно различались от региона к региону, нередко находясь в зависимости от экономической специализации области или края. Так, например, в 1946 году второй секретарь Краснодарского края, преимущественно аграрного региона, помимо базового оклада в 1600 рублей и продовольственной дотации в размере 105 рублей раз в месяц получал бесплатно продовольственный паёк на 1400 рублей и ежеквартальный промтоварный лимит на 500 рублей. В Молотове, промышленном центре, секретарь обкома по пропаганде, в дополнение к базовому окладу в 1800 рублей в месяц и 105 рублей продовольственной дотации, ежемесячно получал продуктов питания на 1000 рублей и ежеквартально промышленных товаров на 2000 рублей, то есть в четыре раза больше, чем секретарь в Краснодарском крае[321]. «Несмотря на то, что ассигнования на бытовые расходы предусматриваются уже более 10 лет, — отмечалось в записке ЦК, составленной в мае 1946 года, — круг работников и расходы денежных лимитов, а также нормы отпуска продуктов за счёт этих средств в каждой области устанавливаются по-разному»[322].
Третий слой привилегий был теневым и непрозрачным. Существовала система приоритетного неформального распределения дефицитных товаров, особенно промышленных. Многочисленные злоупотребления допускались при распределении трофеев из Германии, Румынии и других стран (включая автомобили), а также помощи, поступавшей из США[323].
В условиях послевоенной разрухи особое значение имели номенклатурные преимущества при получении и строительстве личного жилья. Для сооружения порой весьма экстравагантных зданий привлекались рабочие, а также строительные материалы и транспорт государственных предприятий[324]. Далеко не всегда центральные власти могли (или хотели) пресекать такое обрастание чиновников собственностью. В июле 1947 года в докладной записке Управления кадров ЦК ВКП(б) на имя секретаря ЦК ВКП(б) А.А. Кузнецова отмечалось массовое строительство домов и особняков руководящими работниками Армении — от заместителей председателя Совета Министров до районных чиновников. Показательным было указание Управления кадров ЦК на нежелание руководства Армении всерьёз пресечь это массовое строительство. Местные власти фактически саботировали неоднократные указания Москвы по этому вопросу. Были приняты формальные решения о разрешении строительства домов только за счёт личных средств или банковского кредита. Это вполне устраивало чиновников, которые имели все возможности для привилегированного доступа как к кредитам, так и к стройматериалам. Немногочисленные решения о передаче незаконно построенных домов на баланс тех организаций, за счёт которых дома строились, не выполнялись или вообще отменялись[325].
В начале 1948 года в поле зрения центра попали факты активного строительства собственных домов руководящими работниками в Белоруссии. По имеющимся данным (вряд ли полным), в 1946–1947 годах построили свои дома 168 партийных и советских работников Полесской области, 171 — в Гомеле, 28 — в Бобруйске и т.д. Дома строили министры, секретари обкомов, хозяйственные руководители. В ряде случаев дома предназначались для сдачи в аренду или последующей перепродажи по завышенным ценам. Как правило, на строительстве использовалась рабочая сила, стройматериалы и транспорт государственных предприятий и учреждений. Об удельном весе этого привилегированного обзаведения недвижимостью в общих масштабах строительства, а также о его социальном эффекте свидетельствовал один из многих фактов, приводившихся в материалах проверки. В Пуховичском районе Минской области за 1947 год было построено 700 домов, из них около 300 — руководящими работниками. В то же время в этом районе проживало в землянках 216 семей инвалидов войны[326].
Отмена с 1 января 1948 года карточной системы внесла существенные изменения в систему государственного обеспечения чиновников. Главным принципом этой реорганизации была замена натуральных продовольственных и промтоварных пайков деньгами. Вводя эту меру, правительство не поскупилось. Было принято решение о назначении специальных ежемесячных дотаций в размере от двух до трёх должностных окладов тем работникам, которые ранее получали бесплатное натуральное снабжение. Республиканским и областным властям было поручено самостоятельно определить размеры новых выплат и сообщить о принятых решениях в Москву. И хотя мы не располагаем окончательными решениями по этому вопросу, имеющиеся сведения о запросах обкомов свидетельствуют о существенном выигрыше, полученном высшим слоем чиновников в результате реформы. Так, первые секретари Кемеровского, Сталинградского, Курского, Калининского и Вологодского обкомов запросили дополнительно к зарплате денежное довольствие в размере от 5.4 до 6 тысяч рублей в месяц, что в два раза превышало стоимость получаемых ими ранее пайков. Заведующие отделами обкомов и облисполкомов указанных областей получали дополнительное денежное довольствие в размере 3000–3750 рублей, что во много раз превышало стоимость прежних пайков[327].
Конечно, при оценке размеров нового денежного довольствия необходимо учитывать рост цен, вызванный отменой карточной системы и денежной реформой. Однако в целом выплаты, получаемые с 1948 года верхним слоем региональных чиновников, были очень значительными. Вместе с зарплатой они составляли ежемесячно несколько тысяч рублей (в среднем приблизительно около 5 тысяч рублей). Для сравнения можно отметить, что среднемесячная зарплата рабочих и служащих в 1948 году составляла около 600 рублей, а средний денежный доход колхозников на душу населения в 1950 году — менее 100 рублей в месяц[328]. Важно, наконец, отметить, что выплачиваемые чиновникам дотации не облагались налогами. Эти значительные доплаты к основному должностному окладу, известные как «конверты», существенно выделяли определённый слой чиновников в общей массе населения страны.
Вместе с тем деньги в советской системе распределения по-прежнему не играли основную роль. В условиях сохранявшегося дефицита ключевое значение имел доступ к товарам, особенно к тем, которые можно было купить по низким государственным ценам. Работники аппарата, как и прежде, находились в этом отношении в привилегированном положении. Отдельные факты свидетельствуют о том, что чиновники на местах возрождали различные формы закрытой торговли, характерные для периода карточной системы. Помимо разного рода буфетов, при партийных комитетах и учреждениях действовали специальные магазины. В феврале 1948 года в Улан-Удэ (Бурят-Монгольская АССР) был организован стол заказов, в котором в неограниченном количестве покупали продовольственные товары 14 высших руководителей республики: пять секретарей Бурят-Монгольского обкома ВКП(б), председатель Совета Министров и четыре его заместителя, председатель Президиума Верховного Совета и его заместитель, второй секретарь Улан-Удэнского горкома ВКП(б) (должность первого секретаря горкома занимал первый секретарь обкома) и министр государственной безопасности[329]. Проведённая Министерством государственного контроля СССР в 1949 году проверка установила, что во дворе зданий Полтавского обкома партии и уполномоченного МВД по Полтавской области, а также в зданиях облисполкома и горисполкома были организованы закрытые магазины по продаже белого хлеба, который, как правило, был недоступен населению. Через эти магазины и буфеты за период с 1 августа по 24 ноября 1949 года было реализовано 82 тонны белого хлеба, в то время как в остальных 72 магазинах Полтавы, торгующих хлебом, было продано за этот же период 34.6 тонны. Кроме того, через один из городских магазинов осуществлялась закрытая продажа руководящим работникам других продовольственных товаров — муки, сахара, рыбы, мяса, фруктов. Закрытые магазины, как выяснили контролёры, обслуживали работников обкомов партии и комсомола, редакции областной газеты, сотрудников управления уполномоченного МВД, облисполкома и горисполкома[330].
Как показывают приведённые выше факты, письмо Глушкова, в котором он настаивал на особой ценности партийных работников и их праве на соответствующее материальное поощрение, не было личным мнением одного функционера. Представители советской номенклатуры не только словами, но и действиями выказывали претензии на материальные преимущества, нередко распространяя их далеко за рамки формальных предписаний о размерах зарплат и пайках для работников аппарата. В тех случаях, когда речь шла о жилье, автомобилях или других подобных благах, связанное с привилегиями и высоким социальным статусом потребление фактически выставлялось напоказ, делая зримыми границы, отделявшие номенклатуру от обычного населения. Такое положение подрывало эгалитарные идеологические постулаты советской власти, поэтому злоупотребления (но не формально установленные привилегии) периодически фиксировались и преследовались или по крайней мере осуждались. Вместе с тем документы не позволяют считать такие действия центральных властей активными и масштабными. В конце концов, все номенклатурные работники, и в центре, и на местах, плыли в одной лодке и осознавали себя частью советского народа, но только особой. Партия все более заметно функционировала как «карьерная машина», «увязывавшая экономические стимулы с политической стабильностью режима»[331].
Номенклатурный иммунитет
Злоупотребления советских функционеров, включая местных руководителей, вовсе не ограничивались сферой распределения и присвоения потребительских ресурсов. Многочисленные отклонения от формальных директив и процедур, нарушения законов, как вынужденные, так и злостные, были постоянным спутником их деятельности как администраторов. Вместе с тем, как показывают документы, такие нарушения далеко не всегда осуждались в самой номенклатурной среде. Члены номенклатурного сообщества были достаточно терпимы к собственным «слабостям» и нередко покрывали проступки и преступления друг друга, помогали своим коллегам так или иначе избежать ответственности. Относительная защита от наказаний была характерной чертой номенклатуры как особого социального слоя. Как было показано во второй главе, в определённой степени это было результатом снисходительной политики центра.
Существовало несколько причин укоренения номенклатурного иммунитета. Ключевую роль играло вполне понятное и очевидное стремление работников аппарата (как и обычных граждан) избежать репрессий, быть уверенными в собственной безопасности и безопасности своих семей. Память о масштабных арестах и расстрелах 1930-х годов была свежа. Сделав стремительные карьеры на волне уничтожения своих предшественников, новое номенклатурное поколение не хотело повторения их судьбы. Хорошо зная реальности системы, партийно-государственные функционеры зачастую не проводили границы между крупными и мелкими нарушениями законов, поскольку на практике преследования обычных должностных злоупотреблений с лёгкостью перерастали в масштабные политические дела, поглощавшие и правых, и виноватых. Советская система государственной централизованной экономики была выстроена таким образом, что постоянно воспроизводила противоречия и нестыковки, которые было трудно или даже невозможно преодолеть, действуя в рамках жёстких законов. Администраторы разных уровней постоянно сталкивались с дилеммой: получить результат, пренебрегая законами, или же придерживаться законов, отказываясь от результата. Распространённость подобных «нарушений во благо» была дополнительным аргументом в пользу номенклатурного иммунитета.
Свою роль, несомненно, играла также и общая самооценка номенклатуры, рассматривавшей незаконное присвоение материальных ресурсов как правомерное вознаграждение за заслуги, а должностные злоупотребления как неотъемлемую часть властных полномочий. Таким образом, непредсказуемость репрессивных кампаний и жестокость советских законов вели к объяснимому результату — правовому нигилизму и массовому игнорированию правил и законов. В то время как рядовые граждане стремились обходить государственные предписания в повседневной жизни, номенклатура, имевшая для этого определённые возможности, шла дальше и фактически боролась за ограничение действия законов в своей среде. Послевоенная репрессивная политика давала для этого немало оснований.
Несмотря на некоторое сокращение числа массовых арестов и расстрелов по политическим делам по сравнению с годами Большого террора, интенсивность репрессий оставалась высокой за счёт усиления криминализации нарушений в экономической сфере. Например, многие сотни тысяч человек были приговорены к значительным срокам заключения по указам о хищениях государственной и личной собственности, принятым в июне 1947 года. Минимальный срок отбывания наказания за хищение государственной собственности был увеличен одномоментно с шести месяцев до семи лет. Приговоры выносились за кражу самого незначительного количества продовольствия или других ресурсов. К моменту смерти Сталина более 40% всех заключённых были осуждены по июньским указам 1947 года о хищениях[332]. В определённой степени с ростом осуждений за экономические преступления были связаны масштабные исключения из партии. Всего с 1946-го по 1951 год из её рядов были изгнаны около 740 тысяч человек — примерно каждый восьмой[333]. Для многих это был тяжёлый удар, означавший утрату социального статуса (нередко и средств существования) и потенциальную угрозу ареста.
На этом фоне в послевоенные годы наметились две противоположные линии действий региональных партийных руководителей. Как было показано во второй главе, сами местные секретари могли использовать исключение из партии как способ воздействия на подчинённых, особенно на низовом уровне. Одновременно все более заметными становились практики круговой поруки и защиты членов сетей от судебных преследований. Как пишет Жюльет Кадио, «защита своих кадров представляла собой неявный местный ответ на репрессивные антикриминальные меры конца 1940-х годов». Посредством вмешательства в работу судов «члены партии и номенклатура стремились уберечься от жестоких государственных репрессий… и обеспечить партийным кадрам подобие стабильности и спокойствия в крайне репрессивном контексте»[334].
Директивной базой для таких действий были правила, установленные после завершения Большого террора с целью некоторой стабилизации разрушенного репрессиями аппарата и уменьшения влияния госбезопасности. Так, постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 1 декабря 1938 года о порядке согласования арестов предусматривало, что аресты членов и кандидатов ВКП(б) допускались только по согласованию с первыми секретарями (а в случае их отсутствия — вторыми секретарями) районных, городских, краевых, областных комитетов или ЦК компартий союзных республик[335]. Эта норма действовала до декабря 1962 года, после чего она была отменена Хрущёвым на волне его борьбы с аппаратом. Кроме того, существовало неформальное правило, периодически подкрепляемое различными решениями центра, согласно которому члены партии должны были исключаться из партии до их предания суду[336].
Фактически процедура привлечения к уголовной ответственности, ареста и осуждения члена партии никогда не была чётко прописана. Причиной этого являлась многозначность данной политико-правой коллизии. На практике совершенно невозможно было совместить требование исключения из партии до предания суду и право гражданина на признание его виновности только в результате судебного разбирательства и подтверждения судебного решения всеми апелляционными инстанциями. Было неясно, на какой стадии требовалось согласие партийного комитета — непосредственно в случае ареста или в момент возбуждения уголовного дела, которое, как правило, вело к аресту и т.д. Местные руководители получали возможность использовать эту неопределённость в своих интересах, не допуская уголовных преследований членов партии[337].
Конечно, это не касалось всех обвиняемых в преступлениях коммунистов. Рядовых членов партии с большей лёгкостью отправляли в лагеря, не обращая внимания на их партийный статус. Так, в Великолукской, Мурманской и Воронежской областях до двух третей местных коммунистов, подвергшихся уголовным преследованиям, были преданы суду без ведома местных парторганизаций[338]. Вместе с тем руководители регионов были склонны вмешиваться в такие дела в тех случаях, когда обвинения предъявлялись представителям номенклатуры. Вероятность партийной интервенции в уголовный процесс находилась в явной зависимости от степени старшинства обвиняемого и его положения в региональной иерархии.
Распространённым методом партийной защиты было требование согласования уголовных преследований членов партии уже на этапе возбуждения уголовных дел. Хотя такие претензии не соответствовали букве постановления о согласовании арестов, они вполне отвечали его духу, что облегчало использование данной меры[339]. Фактически во многих регионах, говоря словами одного из руководителей союзной прокуратуры, решение вопроса о привлечении членов партии к уголовной ответственности оказалось «изъято из компетенции судебно-прокурорских органов»[340]. Многочисленные документы дают представление о неформальном партийном вторжении в уголовный процесс.
Самым простым видом подобного вмешательства были прямые запреты на привлечение к уголовной ответственности того или иного члена партии. Прежде всего они действовали в отношении руководящих работников или функционеров, злоупотребления которых не были, по мнению партийных властей, слишком серьёзными и/или допускались в «интересах дела». Так, первый секретарь Ульяновского обкома И.Н. Терентьев в 1947 году запретил преследовать одного из председателей райисполкома, обвинённого в хищениях и незаконном снабжении руководящих работников района. Несмотря на сигналы областного прокурора в центр и длительную переписку по данному вопросу с Прокуратурой РСФСР, Терентьев остался непреклонен[341]. Таким же образом в связи с отсутствием согласия обкома на предание подозреваемого суду было прекращено дело председателя Ульяновского облисполкома. Не имея прав на вождение машины, он сел за руль и сбил двух женщин, которые получили при этом травмы[342]. В архивах можно найти большое количество и других аналогичных примеров. Обобщая такие факты, главный прокурор железнодорожного транспорта в феврале 1949 года сообщал генпрокурору СССР: «Участились случаи, когда отдельные работники местных партийных органов выступают в защиту лиц, совершивших преступления, возражая против их предания суду, а иногда даже требуя отзыва дел из судебных органов, либо прекращения дел судами»[343].
Если речь шла о серьёзных преступлениях и прямое запрещение на привлечение к суду в этом случае было опасно, применялись другие методы защиты. Партийные руководители могли, например, требовать вынесения мягких приговоров. В той же Ульяновской области в 1946 году под давлением обкома к трём годам заключения с применением амнистии был приговорён директор Краснореченского спиртзавода, хотя рядовые фигуранты этого дела получили более суровое наказание в виде расстрела или разных сроков заключения. По протесту областного прокурора приговор был отменён Верховным Судом РСФСР за мягкостью. При вторичном рассмотрении дела секретарь обкома по кадрам вызвал председательствующего по делу члена областного суда вместе с председателем областного суда и предложил вновь вынести директору наказание, не связанное с лишением свободы. В ответ на возражения он заявил, что это мнение бюро и пригрозил судье исключением из партии. При этом он добавил, что областной прокуратуре дано указание не вносить на этот раз протест. В результате директор был осуждён к двум годам лишения свободы с применением амнистии[344]. В Верховном Суде Узбекистана дважды рассматривалось дело руководителей республиканского треста каракулеводческих совхозов. Под давлением руководящих работников ЦК Компартии Узбекистана суд выносил оправдательные приговоры. Оба раза их отменял Верховный Суд СССР. Тогда в республике просто положили дело под сукно. При этом главный обвиняемый был выдвинут на пост заместителя министра сельского хозяйства Узбекистана[345].
Если всё-таки работника не удавалось защитить от осуждения, его могли быстро освободить из заключения. Скандальный случай произошёл в Красноярском крае в 1947–1948 годах. Директора одного из золотодобывающих предприятий Сергеева, распоряжавшегося значительными дефицитными ресурсами, обвинили в хищениях. Руководство Красноярского крайкома пыталось спасти его от суда. Однако в сентябре 1947 года Сергеев был всё же приговорён к минимально возможным семи годам лишения свободы, хотя ему угрожал расстрел. Не имея возможности смягчить судебное решение, руководители крайкома решили бороться другими способами. По требованию второго секретаря крайкома С.М. Бутузова Сергеев, которого крайком не исключил из партии даже после осуждения, был освобождён из-под стражи под поручительство трёх коммунистов и скрылся. Видимо, красноярские руководители рассчитывали, что Сергеева не будут искать. Однако представитель Министерства государственного контроля в крае написал рапорт в Москву, что привело к проверке дела Прокуратурой СССР. Приговор в отношении Сергеева был признан неоправданно мягким. В мае 1948 года генеральный прокурор СССР сообщил об этом случае секретарю ЦК А.А. Жданову. Причём, как следовало из этого письма, Сергеев к тому моменту так и не был найден[346]. Документы о дальнейшей судьбе беглеца обнаружить не удалось. Однако Бутузов, на которого была возложена ответственность за этот скандал, продолжал делать успешную карьеру в партийном аппарате, став через два года первым секретарём Красноярского обкома.
О широком распространении злоупотреблений в номенклатурной среде на местах, а также о круговой поруке чиновников свидетельствовали многочисленные нарушения в ходе денежной реформы, объявленной 14 декабря 1947 года. Реформа имела ярко выраженный конфискационный характер. Она предусматривала изъятие старых денежных купюр и лишь частичное их возмещение новыми. Обмен денег, находившихся на руках у населения, производился из расчёта десять старых рублей за один новый. Вклады, имевшиеся на день реформы в сберкассах, пересчитывались по более выгодным курсам. Понятно, что в таких условиях все кто мог (а руководящие работники обладали такими возможностями) пытались внести деньги в сберкассу задним числом. Истинный масштаб таких операций неизвестен. Однако, как свидетельствуют документы, они имели отношение к значительной части региональных руководителей разных уровней.
В ряде случаев списки нарушителей закона возглавляли высокопоставленные руководители. В Карело-Финской ССР деньги в кассу задним числом внёс первый секретарь ЦК компартии республики[347], в Молдавской ССР — председатель Совета Министров[348], в Калужской области и Удмуртской АССР — первые секретари обкома, в Воронежской области — председатель облисполкома[349], в Черниговской области — первый и второй секретари обкомов, председатель облисполкома и три его заместителя[350], в Свердловской и Молотовской области — начальники областных управлений МГБ и МВД, председатель Свердловского горисполкома[351]. Значительным было количество обвинений, предъявленных районным работникам, включая руководителей прокурорских органов, управлений МВД и МГБ, которые сами должны были следить за исполнением законов[352].
Вместе с тем вскрытые нарушения составляли лишь вершину айсберга. Уже в начале 1948 года Управление ЦК ВКП(б) по проверке партийных органов отмечало, что «некоторые партийные органы на местах затягивают рассмотрение дел, связанных с нарушением закона о денежной реформе, а в отдельных случаях даже берут под свою защиту «больших» партийных и советских работников, перекладывая всю тяжесть вины на второстепенных лиц»[353]; «многие обкомы партии весьма либерально относятся к руководителям партийных и советских органов, вставших на путь обмана государства и скомпрометировавших себя при проведении денежной реформы. В то время как многие работники финансовых органов за допущенные ими злоупотребления привлекаются к уголовной ответственности, значительная часть руководящих работников партийных и советских органов остаётся по существу безнаказанной»[354].
Впрочем, пример такого либерализма подавали центральные власти. Так, в Калужской области 6–7 февраля 1948 года было устроено показательное заседание выездной сессии Верховного Суда РСФСР, на котором заведующий областным управлением финансов был приговорён к 20 годам лишения свободы, заведующий областной и городской сберкассой — к 15 годам, а бухгалтер сберкассы — к 10 годам[355]. Однако первый секретарь Калужского обкома И.Г. Попов, вовлечённый в те же махинации, был только снят с работы и исключён из партии. Более того, вскоре он был прощён и занимал различные руководящие должности. При этом важно отметить, что судьба Попова не была типичной. Скорее всего, достаточно строгое наказание в отношении него было принято по совокупности причин — за плохую работу и злоупотребления в целом[356]. Многие другие руководители отделались лишь небольшим испугом. Массовые нарушения закона о денежной реформе не стали причиной широкой кампании, связанной с кадровыми чистками, хотя и предоставляли для проведения такой акции все необходимые поводы.
В целом значительный размах нарушений закона в период проведения денежной реформы, а также последующий саботаж борьбы с этими нарушениями были важными свидетельствами сплочённости регионального номенклатурного сообщества и его готовности отстаивать свои интересы. Своеобразным символом этой сплочённости могли служить действия руководства Кременчугского горкома партии. С разрешения первого секретаря горкома на следующий день после объявления реформы в аппарате был проведён коллективный сбор денег у сотрудников. Собранные средства сдали в банк на текущий счёт одной из городских промышленных организаций как выручку от продажи товаров. Это позволило сотрудникам горкома получить свои деньги в полном объёме[357].
Присутствие среди обвиняемых в нарушениях закона о денежной реформе заметного количества работников МГБ, МВД, прокуратуры и других структур, призванных наблюдать за соблюдением законов, объясняет относительную лёгкость осуществления злоупотреблений как в данном конкретном случае, так и в целом. Имеющиеся документы позволяют говорить о нарастании в послевоенный период так называемых «местных влияний»[358] на деятельность судебно-прокурорских органов.
У прокурора или судьи, который подвергался давлению со стороны сетей, были два возможных варианта действий. Первый — вписаться в сеть и действовать по её правилам. Это позволяло пользоваться преимуществами сетевой поддержки и круговой поруки, но угрожало крупными неприятностями в случае скандального развития событий и вмешательства центра. Второй путь — противодействие «местным влияниям» при помощи апелляции к вышестоящим структурам. Это неизбежно порождало конфликты с местными властями, которые могли вызвать отзыв прокурора или судьи из данного региона или даже снятие его с должности. Однако тактика противодействия имела свои плюсы и, прежде всего, давала определённые гарантии от обвинений в недолжном исполнении обязанностей. В конце концов, как отмечает П. Соломон, «местным прокурорам не оставалось ничего иного, как самим искать золотую середину, свою собственную формулу поведения, которая бы удовлетворила обоих хозяев, несмотря на то, что их требования иногда противоречили друг другу»[359]. Похоже, однако, что эта золотая середина все больше сдвигалась в пользу сотрудничества с местными властями. А во многих случаях её поиски даже не начинались.
У руководителей региональных партийных комитетов было много средств для воздействия на судебно-прокурорских работников. Не стоит забывать, что судьи и прокуроры, сотрудники органов госбезопасности (как и многие другие функционеры центральных ведомств на местах) подчинялись секретарям по партийной линии, входили в обкомовскую номенклатуру[360]. В случае любых разногласий им напоминали о руководящей роли партии («Прокуроры думают, что они стоят над партией», — заявлял, например, секретарь Бобруйского обкома[361]) и угрожали исключением из её рядов. Прокурорско-судебные работники зависели от местных властей в вопросах материального обеспечения (квартиры, снабжение и т.д.). Без особого труда их могли направить «по партийной линии» в длительные командировки в районы и колхозы в качестве уполномоченных по сельхоззаготовкам[362]. Наконец, как и другие чиновники, они должны были думать о переменчивости судьбы — о возможных неприятностях по службе, об ударах периодических политических кампаний, о своих родственниках, здоровье и т.д. Хорошие отношения с местными властями были определённой гарантий социальной защищённости. Стоит, наконец, напомнить, что далеко не все служители закона сами были безупречными и честными людьми. Включение скомпрометированных чем-либо правоохранителей в систему круговой поруки вообще не представляло никаких трудностей.
В совокупности «местные влияния» порождали устойчивый феномен, о котором генеральный прокурор СССР в докладной записке в ЦК ВКП(б) в 1949 году писал следующее: «На самом деле, существует два уголовных кодекса, один для коммунистов и другой для остальных. Есть много примеров, когда за одно и тоже преступление члены партии остаются на свободе, а беспартийные попадают в тюрьму»[363]. Для формирования региональных сетей разделение юридических практик открывало новые возможности. Угрозы исключения и репрессий как фактор подчинения сетей уравновешивались судебным иммунитетом, защищавшим от этих угроз, если они исходили извне. Такое двойное воздействие было эффективным способом сплочения номенклатурного сообщества и укрепления влияния секретарей.
Рассмотренные в этой главе тенденции и явления завершают характеристику региональных сетей и их руководителей в послевоенный период. Формирование корпуса первых секретарей из числа немолодых мужчин (женщин среди них не было вообще), большинство из которых перешагнули сорокашестилетний рубеж, имели значительный стаж руководящей партийной работы, в том числе в качестве секретарей, и активно получали высоко ценимое образование, пусть и не всегда качественное, было свидетельством стабилизации номенклатуры и относительно прочного положения региональных руководителей. Их формальные позиции в партийной иерархии все больше соответствовали их возрасту, партийному стажу и уровню политического образования.
Эта система старшинства опиралась также на различные прерогативы — например, на иерархию нормирования материальных благ в зависимости от должности. Сравнительные исследования однопартийных систем свидетельствуют о том, что одной из причин их относительной устойчивости и долговечности является институционализация системы дифференцированных окладов и доходов, благодаря которой функционеры низших уровней получают долгосрочный стимул к тому, чтобы оставаться в аппарате и делать в нём карьеру[364]. Как свидетельствуют приведённые выше материалы, советские региональные администраторы также вполне осознавали эти преимущества.
Вместе с тем характер сталинской политической системы в целом, травматический опыт террора 1930-х годов и периодические всплески репрессивных кампаний в последующий период повышали значимость номенклатурного иммунитета, защиты от преследований, какими бы обвинениями (политическими, должностными или бытовыми) они ни сопровождались. Обеспечить такой иммунитет могли прежде всего региональные руководители, опираясь на институт партийного согласования арестов и возбуждения уголовных дел. В той мере, в какой эти возможности использовались в первую очередь для защиты членов региональной верхушки, а не рядовых партийцев, они наравне с материальными привилегиями вносили свой вклад в усиление расслоения советского общества в целом и консолидацию сетей на региональном уровне.
Как показывают практики материального нормирования и номенклатурного иммунитета, основой полномочий местных руководителей были не только (и не столько) формальные права и привилегии, полученные из центра. Институты, созданные центральной властью с определённой ею целью, присваивались и использовались региональными сетями уже в их собственных целях. Так, достаточно простую и упорядоченную систему формальных вознаграждений разъедали непрозрачные практики неформального перераспределения. Право партийных секретарей контролировать аресты членов партии с целью предотвращения хаотичных репрессий, разрушавших необходимую аппаратную стабильность, превратилось на местах в источник покровительства и протекции. Оба эти процесса относятся к разновидности институциональных изменений, известной как конверсия — использование существующих правил для решения новых задач, выполнения новых функций и достижения новых целей[365].
Такая адаптация формальных предписаний и инструкций, впрочем, могла работать не только на пользу секретарей, но и против них. Возможности конверсии использовали чиновники различных уровней, приобретая определённую автономию. Как показывали многочисленные примеры, секретари нередко закрывали глаза на злоупотребления своих подчинённых. Во-первых, потому, что сами допускали такие же нарушения. Во-вторых, поскольку опасались скандалов и потенциально опасного внимания к ним со стороны центра. Как и другие аналогичные институты, материальные привилегии и судебный иммунитет способствовали стабилизации региональных сетей на основе секретарского старшинства и компромиссов. С таким административно-политическим багажом секретари и их окружение вступили в новый период турбулентности, наступивший после смерти Сталина.