“Love”, песня станет хитом. Словом, соловьи, что поселились за пазухой у комсомольцев шестидесятых, были в те времена радиохитом, но хоровое его исполнение у нас не заладилось.
Зато мы с задором распевали другой радиохит – песню “Товарищ”. Ее слова крепко застряли в моей памяти. Про что там поется, я никогда не понимал, хотя начиналась песня именно с объяснения: “Я песней, как ветром, наполню страну, о том, как товарищ пошел на войну”. Затем ритм намеренно ускорялся, и резко, как шквал, врывались неожиданные слова: “Но северный ветер ударил в прибой, в сухой подорожник, в траву зверобой”. Прри-бой – подорр-рожник – трраву – звер-робой – рокочущие звуки перекатывались во рту, смысл по ходу терялся, но мелодия подстегивала, не давая времени осмыслить, а училка еще и отбивала ритм рукой или в исступлении барабанила по клавишам.
Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам,
Мы хлеба горбушку – и ту пополам,
Коль ветер лавиной и песня лавиной —
тебе половина и мне половина – а-а-а!
На пределе, всем хором, мы выпевали это залихватское “а-а-а!” Оно нам нравилось, мы его ждали, оно нас сплачивало, и совсем не важно было, что мы не понимаем в этой песне ни черта. При чем тут война, волны, лавины, зверобой и горбушка пополам? Главное было – “А-а-а!”, а дальше – проигрыш и с новой силой, с энтузиазмом, еще непонятней:
Луна, словно репа, а звезды – фасоль,
Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль.
Еще тебе, мамка, скажу я верней:
Хорошее дело – взрастить сыновей.
Это была наша “коронка”! Откуда там взялись мамка и мамаша, фасоль и соль, не имело значения. Мы орали исступленно, не задумываясь. Это деревенское “мамка” летело над классом, стирая и вычеркивая из памяти смешного и веселого Янки-Дудла денди.
Новым директором назначили женщину, перешедшую из пресловутой “красной школы”. Она мало появлялась на людях, большую часть времени проводила в своем кабинете на первом этаже и, кажется, вела в одном классе какой-то предмет, не помню какой. Директриса была призраком. Если она шла по коридору в учительскую, глядя поверх голов и, как ледокол, рассекала расступающуюся толпу, невольно хотелось спрятаться, отвести глаза. Мы ее боялись и старались обходить стороной. На линейке, посвященной годовщине Великой Октябрьской революции, она тихо, но внятно произнесла длиннющий текст, заглядывая в бумажку, – поздравила нас с праздником и призвала отметить свершения Октября отличным поведением и успехами в учебе. Были ли на ней черные очки? Почему-то мне кажется, что были. Во всяком случае, ее глаз я не помню. Она продержалась несколько лет и вдруг исчезла. Поползли слухи, что она покончила с собой. Еще говорили, что она была наркоманкой, вроде бы на предыдущем месте работы был какой-то мальчик, выбросившийся из окна, и она, терзаемая чувством вины, начала принимать наркотики, которые ее и сгубили.
Мы как-то узнавали все сплетни, шушукались на переменах, подобные разговоры всегда заводили девчонки, они поставляли слухи из учительской.
Четверть века назад Егор Летов с группой “Гражданская оборона” перепел песню “Товарищ”, отдав дань советскому песенному шедевру:
Луна, словно репа, а звезды – фасоль.
Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль.
Душа корешок, а тело – ботва.
Веселое время наступает, братва!
Время становилось всё мрачнее и мрачнее. В 1968-м, когда мы учились в пятом классе, советские войска вошли в Прагу и раздавили гусеницами Пражскую весну. Об этом говорили за воскресным столом тетушки Айзенштадт. Но я тогда пел про “мамку” и дружно орал вместе со всеми залихватское “А-а-а!”.
5
На место опального физрука пришел Эмиль Макарович Попович, иначе как Эмилем у нас не называвшийся. Маленького роста, крепко сбитый (из бывших акробатов), верткий и волосатый, как обезьяна, он отлично прыгал через коня и любил показывать упражнения на кольцах и брусьях. От уроков остались только “в полуприседе”, “при приземлении – прямая спина” и гневный окрик: “Как ты идешь на коня? Как жаба ты идешь на коня! Плечи расправь!”
Каким-то образом физрук поселился в школьной квартирке на первом этаже, изначально предназначавшейся под медпункт, но никогда по назначению не использовавшейся, и быстро стал самым заметным учителем. Во время уроков жена Эмиля гуляла в школьном дворе с коляской, грызла семечки и сплевывала шелуху в специальный кулек, лежавший на синем брезентовом чехле. На переменах она ставила коляску около лесенки, ведущей в квартиру, то ли спасая ребенка от носившейся школоты, то ли стараясь особо не светиться. Жили они там, похоже, незаконно, то ли из жалости, то ли за какие-то особые заслуги. Эмиль был мастер обделывать делишки.
Новый физрук общался с некоторыми старшеклассниками и в разговоре с ними как-то даже заискивал, изображая своего в доску. Они проворачивали незаконные сделки: то ли Эмиль снабжал их дисками западных групп на продажу, то ли, наоборот, перекупал эти диски у них. Дисками занимался Клёпа, учившийся в десятом классе, про которого ходили слухи, что он может достать всё что попросишь, но нам, малышне, даже подойти к Клёпе было боязно. Клёпа был наркоманом и хиппарем, у него были длинные сальные волосы, и он уже не раз резал вены на руках. Как мне объяснил мой просвещенный одноклассник Вовка Приймак, с таблеток эфедрина будто распирает изнутри адская сила, и только кровопускание снимает напряг, “выпускает зверя наружу”. Я слушал его с недоверием, но и с восторгом: сам видел на запястьях Клёпы страшные шрамы, словно руку полосовали ножом, как батон колбасы. В туалетной курилке ходила история, что раз, перебрав таблеток, Клёпа сволок в кучу дверные половички из всего подъезда в доме, где он жил, и двое суток проспал на них на чердаке. Клёпа курил в школьном туалете американские сигареты “Тру” с воздушным фильтром, а вокруг увивались мальчишки, поджидая бычок: Клёпа не жмотничал – всегда давал докурить.
Позже Эмиль подружился с нашим одноклассником Киской, который класса с седьмого приторговывал американскими сигаретами, а позднее и американскими джинсами. Сигареты Киска продавал поштучно. С ним, как и с Клёпой, Эмиль держался наравне, а после уроков они что-то обсуждали около Эмилевой квартиры. По школе физрук передвигался бегом, в вечном синем спортивном костюме, со свистком на шее и классным журналом под мышкой. Кажется, ходить он просто не умел. Учителем он был безвредным, отлынивающих на уроках не шпынял, только презрительно бросал: “Как же вас девчонки любить будут, если вы подтягиваться не научились?”, а Витьку Пирожкова, крутившего солнышко на турнике, или Шведа, умело работавшего на брусьях, выделял и ставил нам в пример, но как-то лениво. Видно было, что мысли его витают где-то далеко. Иногда он отключался прямо на уроке, что нам, понятно, нравилось: можно было повиснуть на шведской стенке или просто развалиться на матах и ждать, когда он очнется от своих дум и примется гонять нас по кругу, “чтоб жизнь медом не казалась”, или заставит выполнять упражнения на потягивание, которые он почему-то особо любил. “Сгибаем ногу при ходьбе в колене, делаем хлопок руками под ней”, – четко выговаривал Эмиль, показывая упражнение, хлопал рукой и замирал на мгновение, походя не на цаплю, как, возможно, ему бы хотелось, а на спятившую обезьяну-шимпанзе. Мы замирали тоже. “Нет, нет, продолжайте, ну, пошли!” Он начинал свистеть в свисток, темп всё ускорялся, мы сбивались, строй распадался и возникал смешной бедлам, которого бывший акробат терпеть не мог. “Пять кругов, бегом марш!” Мы неслись по периметру спортзала, а потом долго выполняли упражнения на дыхание, кланяясь до пола и взмахивая руками, как лебеди крыльями. Если мы выполняли упражнения плохо, Эмиль надувался и кричал: “Бардак! Всё! Шагом марш в раздевалку!” – и поворачивался к нам спиной. Если его всё устраивало, говорил просто: “Урок окончен!” – и провожал нас взглядом, пока мы уходили в раздевалку. Мы старались его не изводить, Эмиль нам скорее нравился, он нас, кстати, тоже никогда не доставал.
Каково же было наше изумление, когда в старших классах, отправившись однажды в воскресенье на ипподром, мы с приятелями увидели Эмиля в оркестре. Он был в черном костюме в серую полоску, в бабочке и неистово дул в саксофон. Выяснилось, что приехавший откуда-то с юга в Москву физрук-акробат подрабатывает на скачках. Он нас не заметил – дул что есть силы, красный от усердия, и чуть пританцовывал в такт. Когда он вышел на соло и саксофон захрипел и завыл, мы от восторга завыли в унисон. Там, на ипподроме, мы поняли наконец его истинное призвание, которое в школе он так тщательно скрывал.
6
В пятом классе, ближе к концу занятий, школу облетела новость: к нам едет Анка-пулеметчица. Настоящая, та самая, строчившая по каппелевцам в легендарном фильме. Едва досидев до конца последнего урока, я понесся на первый этаж – хотел посмотреть на нее, когда она будет заходить в школу, но опоздал, Анка только что пошла по лестнице в актовый зал. Понятно, я побежал наверх, догонять.
Главная лестница школы, ведущая в актовый зал, всегда была забита на переменах, нужно было набрать скорость и мчаться по ступеням, не теряя ее. Пронырнуть под рукой училки, притормозить за плечо девчонку и, оттолкнувшись от него, продолжить бег – это умение отрабатывалось ежедневно и было куда круче скучных физкультурных упражнений. Я спешил что есть мочи, перепрыгивая через две ступеньки. На площадке между третьим и четвертым этажами у перил образовался какой-то затор – толстенная тетка, ведомая под руки Эмилем и нашим завучем Исааком Соломоновичем, загородила проход. Спускающиеся вниз девчонки прижались к стене, пропуская процессию. Я увидел зазор, рванул из последних сил и, не рассчитав, влетел головой тетке прямо в живот, мгновенно отпрянул, услышав ее “ох!”, поднырнул под руку Исаака Соломоновича и полетел дальше, не оборачиваясь и не обращая внимания на его грозный окрик: “Ученик, стой! Стой немедленно!” Домчавшись до актового зала, я ввинтился в толпу входивших и нашел себе местечко во втором ряду с краю, поближе к сцене. Каково же было мое изумление – пожилую тетку завели на сцену и усадили в кресло перед микрофоном, она и оказалась легендарной Анкой. Она принялась рассказывать о бое, когда раненый красноармеец заставил ее, медсестру, строчить по наступавшему врагу. Еще она призналась, что образ Анки-пулеметчицы – собирательный, что таких женщин в дивизии Чапаева было много. Словом, полный облом. Она просто воевала на гражданской, а теперь ходила с выступлениями по школам, как старики-ветераны, слушать которых было очень скучно.