Случалось, к нам заворачивала настоящая шпана с Хорошёвки. Парни лет пятнадцати и старше пристраивались к игре, отбирая у нас, малолетних, ракетки (“На кружок, чувачок, я отдам”), без конца кривлялись за столом, изображая бывалых хулиганов: “Гаси, Лучка, засади, как в духовку!” – но ракетки всегда отдавали. А еще они приводили с собой шмар, неестественно хохотавших и оставлявших у скамейки, откуда они наблюдали за игрой, бычки роскошных сигарет “Фемина” с золотыми фильтрами, на которых алели жирные следы их дешевой помады.
Однажды Чиркан, взрослый парень с наколотыми на пальцах перстнями (он имел за плечами две ходки), носивший матросскую полосатую майку под двубортным пиджаком с золотыми капитанскими пуговицами, пришел к нам во двор с шмарами и гурьбой прихлебателей. Компания без конца прикладывалась к бутылкам с портвейном и требовала, чтобы предводитель сыграл “на удачу”. Тут же у кого-то была экспроприирована ракетка, Чиркан встал к столу и со словами: “Кто тут не бздило?” – позвал сыграть с ним полную партию. Вызвался Японец. Все отошли в сторону и расположились полукругом. Играть Чиркан умел, но он был пьян. Японец мастерски крутил, лучше всех во дворе. Он сразу повел в счете, причем каждый проигрыш очка Чиркан сопровождал громким: “Ух, блямба, крутит, китаеза!” Мать Японца родилась в Токио. Откуда она взялась в нашем доме, история умалчивает, но на миниатюрную и очень красивую женщину с иссиня-черными волосами все заглядывались.
Начав сильно проигрывать, Чиркан принялся мощно гасить и, кажется, обрел свою игру – подачи Японца он отбивал хлестко и почти сравнял счет. На своих подачах Чиркан делал устрашающие пассы, вдруг подпрыгивал на месте, приговаривал заклинания типа: “Ща укушу, а ты не бойся!” или: “Красный пошел, глотай!”, а выиграв подачу, комментировал: “В цвет!” или: “В елочку!” Он посылал мячи от пояса, и Японец начал было сдавать, но тут самая отвязная шмара поднесла дружку бутылку.
– О-о-о, укольчик! – завопил Чиркан и, играя на публику, присосался к горлышку.
Это было ошибкой. Он окосел, движения его потеряли слаженность, и мячи полетели в сетку или мимо стола. Чиркан проиграл. Но настоящий герой не сдается! Блатной взревел, потребовал шмару к себе, допил портвейн, развернул ее лицом к столу и, нагнув в неприличной позе, изобразил серию поступательных движений. Девка завизжала, но не от испуга, а потому, что от нее этого ожидали.
– Давай, люба, давай почпокаемся!
Мы смотрели на это омерзительное представление и не могли отвести взгляд, втайне ожидая продолжения. Но девка, слава богу, как-то вывернулась и убежала. Чиркан отряхнулся, взял у шестерки пиджак, накинул его на плечи, продул беломорину, заломил ее и задвинул в угол рта. Прикурив, окинул всех мутным взглядом и поманил к себе пальцем Японца. Тот подошел, настороженно улыбаясь.
– Молодца, китаеза, крутишь на ять! Но я еще отыграюсь!
Он вручил ему чужую ракетку, поднял руку: “Ша, папа устал, летим до хаты!” Вытащил из кармана смятую кипу денег и, отслюнив десятку, бросил ее на стол: “Честной компании, а пионерам на конфетки!” Потом схватил первую попавшуюся на глаза деваху и, картинно поводя плечами, отбыл со двора. Японец невозмутимо засунул десятку в карман джинсов.
Играть почему-то расхотелось, блатной театр испортил настроение. Сашка Горелый со значением произнес:
– У него лимона не было, а то б он ее чпокнул.
– Какого лимона? – спросил я ошарашенно.
– Не знаешь, что ли, они себе туда лимон кладут перед этим делом и после, чтобы детей не было. Сестры Анисимовы постоянно в магазине лимоны покупают.
Я был сражен. Идя домой, я всё пытался представить себе, как это бывает с лимоном и зачем, а спросить у Горелого постеснялся. Лимон этот не выходил у меня из головы, фантазии долго не давали мне покоя, но ответа на массу роившихся в голове вопросов я, понятно, так и не получил.
Сестер Анисимовых из пятого дома мы все знали. Они были красавицы и валютные проститутки. Я много раз видел, как они садятся в заказанное по телефону такси и отъезжают “на работу”, как пояснял всеведущий Горелый. Он же рассказал нам, чем они занимаются. Странный он был парень, старше нас, но любил водиться с мелюзгой. После окончания университета я иногда встречал его. Горелый ходил по Беговой с гитарой, в соломенной шляпе и уверял всех, что стал кришнаитом. В 1990-е Общество сознания Кришны открыло около метро столовую, где кришнаиты кормили бомжей бесплатным супом. У Горелого тогда поселились две тетки в оранжевых сари. Консьержка говорила, что он их поколачивает, как и мать, на средства которой живет.
Кришнаиты давно съехали, и девиц в сари на нашей улице уже не наблюдается, а Горелый так и ходит по Беговой. Даже в лютый мороз он идет себе в широкополой шляпе, в пиджачке и с фотоаппаратом на груди, сменившим гитару. Теперь он представляется фотографом. Мать его давно умерла. Он одинок, с кем общается, что делает – непонятно, но историю с лимоном я забыть не могу, а потому изредка здороваюсь с ним, он кивает мне в ответ и идет дальше.
Что касается Анисимовых (я так и не узнал их имен), то с одной из них у меня случилась нечаянная встреча. Однажды в пятом классе, гуляя по двору в одиночестве, я увидел на земле зеленую трехрублевку. Положил ее в карман и начал нарезать круги около места находки, понимая, что нужно ее кому-то отдать, вот только кому? И тут буквально налетел на одну из сестер. На ней было умопомрачительное темно-синее платье, облегающее фигуру. Ноги у нее были длинные и туфли на них тоже что надо – блестящие, черные, с маленькими золотыми пряжками. Я уставился на них, потому что взглянуть ей в глаза ужасно стеснялся.
– Как тебя зовут? – спросила она, и я тут же растаял от ласкового бархатистого голоса.
– Петя, – я всё же рискнул поднять глаза и увидел, что она рассматривает меня, как рассматривают необычную собачку. Я и был для нее собачкой. Анисимовой (язык не поворачивался назвать эту красавицу тетей) было все двадцать, а то и больше.
– Петя… красивое имя, – сказала она, растягивая по-московски “а” и с такой таинственной интонацией, словно хотела сказать что-то совсем другое.
– Вы тут деньги не теряли случайно? – набрался я храбрости спросить.
– Какие деньги?
– Три рубля.
Залез в карман и протянул ей трешку.
– Не теряла. Ты нашел три рубля?
– Да, и надо же их кому-то отдать. Как вы думаете, может, написать объявление?
– Какие у тебя длинные ресницы, – сказала она вдруг ласково и провела по моему лицу кончиками пальцев. Ее пальцы были как огонь, лицо мое запылало.
– Знаешь, не надо ничего писать. Три рубля… Ты никогда не найдешь того, кто их обронил. Возьми себе, тебе же хочется чего-нибудь купить? Правда?
Ее бархатный, глубокий голос околдовывал, подчинял.
– Смотри, на три рубля ты сможешь, например, купить себе мороженое. Ты любишь мороженое?
– Люблю, конечно. Могу и вам купить.
– Вот как? Молодец, – она так обворожительно улыбалась, словно мы были сто лет знакомы. – Я мороженое не ем, от него толстеют. А ты себе купи, Петя с длинными ресницами. Купи и получи удовольствие. Не отказывай себе, Петя.
Ей понравилось мое имя? Или она подшучивала? По голосу было не похоже.
– Прощай, Петя, я пошла.
Она повернулась и пошла, а я стоял как истукан и провожал ее взглядом, пока она не исчезла в калитке нашего двора. Анисимова не обернулась.
Ее голос я вспоминал целый день. Так со мной еще никто не разговаривал. Про ресницы говорила только мама, от нее я и знал, что они у меня длинные. Анисимовой они явно понравились, это нельзя было не почувствовать. Про лимон я тогда даже и не вспомнил. А когда вспомнил, понял, что Горелый – идиот, придумал про нее гадость. Никаких лимонов она и ее сестра килограммами не покупали, просто не могли и всё.
На ту трешку я накупил мороженого, а остатки проиграл в расшибалочку.
8
В шестом классе, кроме настольного тенниса, мы начали играть в расшибалочку. Городки и лапта сохранились в то время только в деревне, да и там сходили на нет. В начальных классах мы несколько раз играли в лапту, но скоро она нам надоела, и после я никогда не видел, чтобы кто-то в городе в нее играл. Для городков требовалось специально отведенное место. Рядом со стадионом Юных пионеров когда-то давно была устроена городошная площадка. Ветер трепал на заборе полотнище, на котором красовался выцветший лозунг, написанный большими красными буквами: “Городки – игра народная”, но игроков там почти никогда не было, и площадка захирела, превратившись в место выгула собак, а позднее и вовсе исчезла. На ее месте разбили газон. Для расшибалочки много места не требовалось, тут важны были верный глаз, тренированная рука и хитрые навыки. На асфальтированной дорожке чертилась линия, в центре которой помещался небольшой прямоугольник, называвшийся казной. В самый центр казны ставили стопку пятаков или гривенников, в зависимости от “захода”. Монетки клались строго на “орла”, “решками” вверх. Играющие отходили метров на десять, где тоже чертилась линия, за которую не разрешалось заступать, – заступивший терял ход, что было равносильно проигрышу. Отсюда по очереди бросали биты (металлические или свинцовые шайбы), это называлось “кинуть пробняк”. Биты приземлялись на игровом поле, те, кто клал биту за чертой с казной, но ближе всего к ней, получал право начать кон. Первый игрок разбивал стопку монет. Тут у каждого была своя техника. Одни лупили отвесно, рассчитывая, что монеты подскочат и перевернутся на “орла”. Другие били тихонько, скидывая биту с пальцев, как стряхивают капли воды; были умельцы, что тюкали с подсечкой, – перевернувшиеся монеты считались отыгранными и разбивший забирал их себе. Если бита попадала в центр казны и, залипнув там, не вылетала “в поле”, бросавший забирал всю стопку и ставки делались по новой. Если же она, попав в казну, разбивала стопку монет и они разлетались в стороны, все бросались смотреть: перевернувшиеся на “орла” становились добычей бросавшего, а по оставшимся начинал бить первый в очереди, стремясь перевернуть их. Если он мазал, наступала очередь третьего игрока. Часто четвертому и пятому уже ничего и не доставалось.