К тому времени я уже часто бывал в музее. Как-то маме надо было отлучиться, и она отвела меня в отдел восточного оружия, где не было специальной выставки, но тетя Нонна, мамина коллега, разрешила мне подержать кривые сабли с золотыми арабскими письменами на клинках и турецкие ятаганы, поразившие необычной формой и рукояткой, похожей на баранью косточку-астрагал. Елена Гермогеновна, специалист-остеолог, собирала все кости из пронского раскопа. Я помогал ей мыть и раскладывать их в специальные ящики, за что получил в подарок огромный изогнутый кабаний клык, которым очень гордился и даже носил на шее на кожаном ремешке, как настоящий индеец! В отделе восточного оружия было много зловещих кинжалов и хитросплетенных кольчужных доспехов, разукрашенных золотыми и серебряными насечками. Были и тонкие ружья с витиеватыми прикладами, инкрустированными перламутром и серебром, на мой взгляд, никчемные – с такими ружьецами персидские аристократы выезжали на конную охоту. Побывал я и в отделе драгметаллов, где разглядывал резные сердоликовые перстни, аметистовые серьги и богатые цаты, содранные большевиками в разоренных церквях. Эти украшения в виде перевернутых полумесяцев прикрепляли к золотым венцам под ликами особо чтимых икон. Все эти бесценные предметы лежали под пуленепробиваемым стеклом на специальных наклонных стендах, разделенных на ячейки, каждому предмету – своя. В отделе одежды мне показали сюртук Петра Первого – длиннющий и такой узкий в плечах, что, казалось, попробуй я его примерить, он бы на меня не налез. Смотрительница сказала, что Петр был урод, с чем мне почему-то не хотелось соглашаться. Петр был моим тезкой, и он построил Петербург, в котором я тогда еще не бывал, но куда очень хотел попасть.
Музей стал мне родным домом. Я любил ездить к маме на работу и сидеть во внутреннем дворике среди половецких каменных баб, поджидая, пока она наговорится со встреченными по пути сослуживцами. Это было так же здорово, как ходить к бабке в Третьяковскую галерею, когда она соизволяла меня туда взять. Так что подвальная экспозиция в отделе оружия не произвела на меня такого впечатления, как на моих одноклассников, но я старался не показывать, что всё уже видел, чтобы никто не счел, что я задаюсь и хочу выделиться. Впрочем, после этих экскурсий контакта с историчкой у меня всё равно не получилось – не за что было ее ни любить, ни уважать, так что откуда взялась пятерка в аттестате, честно говоря, не понимаю.
11
История жила в нашем доме, она глядела на меня с каждой книжной полки, были ли это тома Соловьёва, которые папа подарил маме на день рождения, или Ключевского, или книги деда – роскошные альбомы с африканскими масками и картинами старых нидерландских мастеров. Многие дедовы книги были на немецком, он на нем свободно читал. Я их просто листал, разглядывал картинки, и вскоре это вошло у меня в привычку. Дед, кстати, постоянно просматривал специальную литературу практически на всех романо-германских и славянских языках, которые выучил для этой цели сам.
Видя, что учусь я ни шатко ни валко, дед любил незаметно сделать мне внушение. Например, мог положить на мою кровать открытку с репродукцией картины Питера Брейгеля “Страна лентяев” или “Страна Кокань”, где толстяки валяются под деревьями, а на ветках, только руку протянуть, растут колбасы и копченые окорока. Рядом оказывалась записочка с назидательным текстом: “Ученье – тяжелая работа, а не пропуск в страну лентяев”. Картинку я рассматривал с интересом.
С папой мы ходили в Кремль, где он часто бывал по работе. Но такие прогулки были редкостью, папа постоянно уезжал – то в Новгород, то в Псков, то в Коломну, и я лишь мечтал оказаться в этих городах вместе с ним. И вдруг в шестом классе случилось чудо: папа объявил, что на зимние каникулы мы едем в его любимый Новгород.
Поезд отходил с Ленинградского вокзала, и, поскольку обычных билетов уже не было, отец купил СВ! Так шикарно я еще никогда не путешествовал. Понятно, что были бутерброды, и курица, и чай, и проводница, с которой отец шутил, а она краснела и смущалась, и сигаретный дым – отец потихоньку курил в окно, которое каждый раз приоткрывал. На улице стояли холода, ветер врывался в купе, и приходилось кутаться в два одеяла. Я долго не мог заснуть, диваны были непривычно мягкими, на них укачивало, а из окна тянуло ледяным холодом.
Утром встал невыспавшийся, но папа сказал, что у меня будет возможность поспать в автобусе. Они с реставратором Григорием Штендером собирались ехать куда-то далеко.
Помню, как мы стоим перед кремлевской стеной у высоченной арки, и папа говорит: “Слушай”. Мы входим под ее свод, и тут он резко хлопает в ладоши. Громкое эхо разносит звук, усиливая его многократно. Только вдоволь нахлопавшись, я соглашаюсь зайти в кремль. Около Новгородского театра драмы стоит лошадь, запряженная в телегу с высокими дощатыми бортами. На кожаном сиденье-облучке дремлет бородатый старик. Бороды у лошади и у старика в инее, воздух выходит из их ртов с парком – у старика парок маленький, у лошади куда мощней, он похож на облачко. Мне холодно. Чтобы согреться, я начинаю прыгать и замечаю памятник “Тысячелетие России”, но отец тянет куда-то влево: “Потом, потом, всё расскажу потом! Смотри!”
Мы заворачиваем за угол и оказываемся перед огромной церковью, такой нет даже в московском Кремле, у нее много куполов с крестами, а на самом высоком кресте сидит одинокий голубь.
– Вот же уселся! – хмурится отец. – Прогони-ка его!
Я, доверчивый, принимаюсь кричать: “Кыш! Кыш! Пошел!” Голубь не обращает на нас никакого внимания.
Папа обнимает меня за плечи, растирая замерзшую спину руками, и объясняет, что голубь весит с полтонны, он – олицетворение Святого Духа, и прогнать его с креста вряд ли получится. Мы стоим перед Софийским собором, и папа рассказывает мне, что в XI веке на Руси были построены три огромные церкви, посвященные Софии – Премудрости Божией, – в Киеве, Новгороде и в Полоцке. Папа показывает расчищенные куски кладки и на плинфу – первый кирпич, пришедший к нам из Византии. Плинфа вытянутая, плоская и совсем не похожа на современные кирпичи, из которых сложены дома вокруг. Потом мы подходим к Сигтунским вратам. На них много разных литых рельефов – сценок из Библии, но главный – маленькая статуя новгородского мастера Авраама. Это он собрал ворота из кусков, привезенных в санях из далекой Швеции, и увековечил себя в шапочке, с аккуратно подстриженной бородой и с клещами в руках, указывающими на его профессию кузнеца. Я всегда теперь хлопаю в ладоши, когда прохожу под аркой новгородского кремля, и всегда смотрю на мастера Авраама. Он поместил свое изображение между клеймами вместо колонки, разделявшей библейские сцены. Про сам Сигтунский поход, из которого новгородцы привезли в качестве трофея эти ворота, я забыл, а бородатого мастера Авраама запомнил. Трюк с голубем я не раз демонстрировал разным детям, в том числе и сыну с дочкой. Кажется, он не произвел на них особого впечатления.
Потом мы проходим еще немного. Напротив Грановитой палаты нас поджидает Гриц Штендер (так зовут его друзья) – великий реставратор, восстановивший половину разрушенного войной города (теперь его именем названа одна из новгородских улиц). Невысокий смуглолицый дядька, с рельефным носом и карими украинскими глазами, радостно здоровается со мной, обнимает папу и похищает его у меня. Реставраторы только что нашли внутреннюю оборонительную стену кремля, ставшую впоследствии частью административного здания, и Штендер с отцом долго говорят о чем-то своем, мне абсолютно непонятном. Я мерзну, хлюпаю носом и ною, что хочу есть.
Папа ведет нас в кафе около кремля, где мы наспех перекусываем пирожками с повидлом и какао. Затем грузимся в старенький реставрационный автобус с носом грузовичка и длинным блестящим рычагом, открывающим входную дверь прямо с водительского места, и едем по шимской дороге к Ильменю, где Гриц реставрирует какую-то очень важную церковь. По пути любуемся на выходы известняка, из которого сложены все новгородские церкви, ведь это важно – показать мне красный приильменский ракушечник! И снова бесконечная дорога и табачный дым, в клубах которого купаются все – водитель, папа, Гриц и я. Взрослые курят беспрестанно, консервная банка, приспособленная под пепельницу, уже не вмещает смятые папиросные мундштуки.
Около церкви Гриц и папа долго обсуждают, восстанавливать ли позакомарное покрытие или оставить восьмискатную кровлю. В XIV веке новгородцы стали перекрывать полукруглые позакомарные своды, пришедшие на Русь из Византии, где почти никогда не выпадает снег, и заменять их обычной скатной кровлей. В сводчатой конструкции снег скапливался в угловых стыках, отчего влага проникала внутрь, разрушая кладку, а по скатам он просто съезжал вниз, как на салазках. Церкви теряли первозданную красоту, зато лучше сохранялись, и протекающий потолок не надо было постоянно ремонтировать. Кажется, в той церкви сохранили восьмискатную кровлю, но долгие споры папы с Грицем о том, какое решение выбрать – красивое или надежное, остались в памяти.
Меня знобит, начинает пылать лицо. На обратном пути, свернувшись клубком на сиденье, я пытаюсь заснуть, но не получается – в автобусе очень холодно. Взрослые опять курят без остановки и громко разговаривают, стараясь перекричать скрип старого кузова, рев мотора и вой ледяного ветра. Водитель включает дворники, но они не справляются, и он, ругаясь, постоянно протирает окно грязной тряпкой.
За окном белым-бело. Мелкий снег летит с неба, покрывает дорогу, лес, придорожные кусты, покосившиеся телеграфные столбы, стоящие вдоль дороги, как пьяное войско. Линии проводов обледенели и провисли, словно переписчик нот, расчертивший пространство, тоже был сильно подшофе. Наплывают сумерки, низкое серое небо только добавляет унылости скудному пейзажу. Автобус трясет на выбоинах, и нет никаких сил скакать на продавленном сиденье. Глаза слипаются, шумы, звуки, картинки за окном уплывают куда-то далеко-далеко.