Потом появляется городской оранжевый свет, мы въезжаем в Новгород и медленно движемся по улицам. Кое-где горят фонари, но окна замерзли окончательно, видны только светящиеся пятна домов. Когда мы наконец оказываемся у Грица в теплой квартире и садимся за стол, я не могу есть, даже котлету и жареную картошку не осилить. Зато чай с малиновым вареньем кажется особенно вкусным. Я с трудом добираюсь до отведенного мне угла и заваливаюсь на постеленный прямо на полу тюфяк. Папа мерит мне температуру. 38,8!
Может, я простыл еще в вагоне, где так противно дуло из окна, а может, по дороге к церкви. Всю каникулярную неделю я валяюсь на тюфяке, читаю “Трех мушкетеров” и смотрю телевизор. Это счастье, потому что дома телевизора по-прежнему нет. Правда, передачи по большей части. Папа уходит на весь день, а вернувшись, сует мне градусник и целует перед сном. От него пахнет вином. Папа рассказывает об убийстве первых русских святых, о князьях Борисе и Глебе, которых во крещении звали Романом и Давидом, – он пишет о них очень важную статью… Роман, Давид, Глеб, Борис, Святополк Окаянный, Ярослав Мудрый, имена сливаются в голове в какую-то абракадабру. “Ро-да-гле-бо”, – бормочу я, чтобы запомнить, и проваливаюсь в глубокий сон.
Температура спала ко дню нашего отъезда. Папа надевает на меня длинный шарф и свитер, взятые взаймы у сына Грица, с которым за всё это время мы, стесняясь друг друга, так и не сдружились. В этих одежках под теплым пальто я похож на сосиску в тесте – папа купил их шесть штук в привокзальном буфете, а еще песочные пирожные, украшенные сверху розовыми зигзагами из крема. Пирожные полагаются мне за страдания. Мы садимся в обычный купейный вагон, папа уступает нижнюю полку и говорит: “Прости, что так получилось. Но всё же кое-что ты увидел”. Мы быстро съедаем наши запасы, запивая их чаем из стаканов в мельхиоровых подстаканниках. На моем изображен Юрий Долгорукий верхом на коне с вытянутой вперед рукой. Долгорукий – основатель Москвы, эту статую я много раз видел на улице Горького рядом со знаменитым рестораном “Арагви”, куда папа обещал меня сводить, но так никогда и не сводил. Наверное, потому, что ходить по ресторанам в нашей семье, где втайне от детей всегда считали копейки, считалось мещанством. Папа наклоняется ко мне, его курчавая борода приятно щекочет щеку, он ершит мои волосы и долго не убирает руку с головы.
– Ты еще много раз побываешь в Новгороде, и я всё тебе покажу, – говорит он, весело глядя мне в глаза, словно предвкушая, как же это будет здорово.
В Новгороде с отцом я был еще один раз, проездом в деревню Тулитово. Он водил нас с братом по Ярославову дворищу и Торговой стороне, по Софийскому собору, залезал с нами на Часозвоню и высокий Кокуй, не похожий на другие башни. Свозил в Юрьевский монастырь, показав по пути Петра и Павла на Сильнище, церковь XII века, едва различимую за высокими кладбищенскими деревьями. Еще мы были в потрясающе высокой и стройной церкви Спаса на Ильине, и мне не забыть образ Пантократора работы Феофана Грека. Он глядит из-под купола на людей внизу, маленьких и слегка придавленных его огромными очами. Феофана Грека тоже подарил мне папа.
Облик древнейшего города северной Руси, названного по странному стечению обстоятельств Новым городом, закрепился в памяти именно в той, первой поездке. В Новгороде уже давно не встретить телеги, запряженной мохнатой тягловой лошадью с заиндевевшей на морозе бородой. Театр много лет назад переехал в Плотницкий конец, в огромную орясину неподалеку от церкви Петра и Павла в Кожевниках. Каждый раз, приезжая в Новгород, я вспоминаю тот старый, патриархальный город, открывшийся мне благодаря папе, любившему его крепко, как и меня, хотя он старался этого не показывать.
12
Когда я пошел в школу, мы начали снимать дачу в Зеленоградской, на левой стороне железной дороги, где были дачи Академии наук. У деда с бабкой здесь было много знакомых: какой-то известный библиофил, какие-то старушки-филологини, академик Александров с женой, которых дед с бабкой по старой памяти звали То и Мара. Знаменитый физик, трижды Герой Соцтруда, член ЦК КПСС и президент Академии наук был большим мужчиной, лысым как колено. Он иногда приезжал на дачу, где в основном жили его дети. С внучкой Александрова Тонькой я дружил. Однажды, еще до войны, дед и бабка сплавлялись по Волге с молодым тогда еще физиком и его женой, провели отпуск вместе, но после не общались, дороги их сильно разошлись. Они тепло здоровались, встречаясь на даче, бабка, кажется, даже заходила к жене академика на чай. У Анатолия Петровича в академии была кличка Фантомас. Простой в общении, не лишенный самоиронии, он и сам себя так порой называл. Приезжал он на черной “Волге” с шофером и охранником. Лицо у Александрова было строгое, как и полагается настоящему начальнику.
Каждый год у Александровых разыгрывали костюмированную шараду, приуроченную ко дню рождения любимой внучки Тоньки. Тем летом, задолго до дня рождения, шофер привез на дачу кучу костюмов: военную форму, ватники, сапоги разных размеров, пилотки, автоматы без бойков, вероятно, позаимствованные в Театре Советской Армии.
Шарада. Лето 1965
За день до представления на балконе второго этажа установили длинную выступающую балку, к концу которой прикрепили блок. Под балконом, чуть в стороне, соорудили нечто вроде землянки с настилом из бревен, уложенных в три наката, а на лужайку перед домом натащили стульев для гостей. Во время этих приготовлений мы, актеры, давно наряженные и готовые к выступлению, сидели в гостиной, наблюдая в окно за происходящим.
Наконец дали сигнал, ударив в корабельную рынду, и спектакль начался. Я изображал фашиста-часового. На мне были черный китель, галифе, широкий ремень с портупеей и черная пилотка. Под китель на живот подложили подушку: фашист должен был быть толстым и неповоротливым. Я появился из-за угла с автоматом наперевес и начал важно прохаживаться перед импровизированной землянкой, рядом с которой стояла табличка “Мост”. В этот момент на балкон вышла Тонька в летном шлеме, авиационных очках и с парашютными лямками на плечах. Хор участников принялся гудеть, изображать рев самолетных моторов. Тонька взобралась на перила, предварительно защелкнув карабин на толстой веревке, пропущенной через блок. Стоявший в глубине охранник натянул веревку и начал отсчитывать: “Пять-четыре-три-два-один”, а затем громко скомандовал: “Пошел!” Тонька прыгнула вниз и, удерживаемая страховкой, опустилась на землю прямо у меня за спиной. За ней опустился кто-то еще. По роли, фашист не заметил появления диверсантов и продолжал тупо охранять мост, расхаживая из стороны в сторону. Тонька набросилась на меня с бутафорской финкой, ударила в спину, я комично вскинул руки, выпустил автомат и повалился в траву. Всё это репетировалось тысячу раз и слово “комично” наверняка было написано в сценарии. Пока я лежал кулем, второй диверсант, достав пачку взрывчатки, протянул ее Тоньке со словами: “Тол, бери скорей!” Тонька кивнула, засунула пакет под мост, вставила в него бикфордов шнур и подожгла. Затем они отползли в сторону и залегли, закрыв головы руками. Шутиха рванула, из-под моста потянуло сизым дымом. На этом первая сцена закончилась.
Мы вскочили и убежали переодеваться, а на пятачок вышли партизаны, притащившие мангал с горящими углями – подобие походной кухни. На мангале стоял котел, из трубы шел настоящий дым. Партизаны в ватниках, с красными лентами на шапках выстроились в очередь к повару, разливавшему по мискам суп.
– Что у нас сегодня? – поинтересовался молодой партизан в накладной бороде.
– Щи! – торжественно произнес повар, отмеряя ему порцию супа.
Третья сцена была тоже не особо замысловатой. Тонька, советская разведчица, встречалась на улице оккупированного города с господином в пенсне, с тросточкой и в цилиндре – понятное дело, с нашим резидентом. Сперва они долго бродили по воображаемой улице, внимательно разглядывая афиши, пока, наконец, Тонька, столкнувшись с господином, не протянула ему половину фотографии.
– На! – сказала Тонька.
Резидент вынул из портмоне вторую половину фотографии, приложил ее к врученной, взял Тоньку под локоток и галантно увел за угол дома.
Потом те, кто был в ватниках и шапках с красными лентами, забрались в блиндаж, а другие, в том числе и я в своей фашистской амуниции, раскинули руки и побежали, изображая эскадрилью бомбардировщиков. Пролетая над землянкой, преобразившейся, по замыслу режиссера, в дот, “самолеты” бросали туда бенгальские огни – фугасные бомбы. Отбомбившись, мы завернули за угол, бывший нашей кулисой. Партизаны выбрались из подполья, встали во фрунт перед главным в фуражке, отдали ему честь, а крайний, сделав шаг вперед, произнес дикторским голосом: “Налет вражеской авиации закончен. Толщина дота выдержала”. После чего все актеры выбежали на лужайку и изобразили общий поклон.
– Толщина! – первой выкрикнула моя бабка, была награждена громом аплодисментов и получила какой-то сладкий приз.
Понятно, что и нас не обделили: шофер и охранник уже жарили на мангале шашлыки, на лужайку вынесли столы, и началось пиршество.
Война никак не хотела уходить. В те времена можно было еще встретить трофейные “опели” и “БМВ”. Почему-то чаще они встречались в провинции, в Москве я их не помню. В Зеленоградской на соседней улице жил дядька, у него было аж три “опель-кадета”, из которых он всё собирал один, но на ходу я его так и не увидел. Мы бегали к нему позырить, но подойти к фашистским “опелям” он нам так ни разу и не позволил. Зато в дырку в заборе их можно было разглядывать сколько угодно, что мы и делали. Залипая у нее, обсуждали, что лучше – трофейный “опель”, отечественная “Победа” или “Москвич 401”, похожий на тот же “опель-кадет”. Особенно нам нравился “козел”, или “ГАЗ-69”, потому что он мог проехать туда, куда фашистским машинам было не добраться.
Конечно же, мы играли в войнушку, строчили из самодельных деревянных автоматов, ползали по-пластунски по буеракам и канавам, а наигравшись и наоравшись до одури, легко переключались на нечто более дельное: залезали в заброшенные сады за падалицей или объедались терпким боярышником – кто-то пустил слух, что его ели в войну. Эта игра закончилась печально. Боярышник наградил всю нашу компанию жестокой дизентерией, всех детей спешно эвакуировали в Москву, на чем дачный сезон и закончился.