– Не пропадать же добру, верно, робя?
Отпив, передает бутылку Толику. Я от своей порции отказываюсь, но желающих предостаточно. Вскоре пустая бутылка летит в кусты. Старшие закусывают “курятиной” – закуривают.
– Искупаемся? – предлагает Толик.
И вот мы всей компанией идем по улице, во всю ее ширину, а ворона с белыми подкрыльями – ручной альбинос и редчайший экземпляр, как уверяет Карамба, – парит над нашими головами. И тут с ней начинает твориться что-то странное. Она вдруг срывается в пике, взмывает у самой земли ввысь, начинает носиться в воздухе, резко меняя направление, словно бегает из угла в угол, словно волк в клетке, и истошно каркает.
– Проняло птичку! – весело замечает Толик.
– Кара! Кара! – Карамба щелкает пальцами и выставляет указательный, отведя руку в сторону.
Ворона разворачивается в воздухе, выполнив кульбит, которому позавидовал бы сам Чкалов, и несется к хозяину, при этом она орет не переставая. Широко раскинув крылья, Кара планирует на цель и… промахивается, проносится где-то в полуметре от привычного аэродрома. Раз! Взмывает свечой в небо, переворачивается, повторяет попытку и опять пролетает в полуметре от пальца. С третьей попытки ей наконец удается сесть на привычное место. Карамба чешет своей любимице шейку, проводит пальцем по клюву. Кара немного успокаивается и перебирается к нему на плечо, но долго не может там пристроиться, переступает с лапки на лапку, трясет головой, вытягивает шею и смешно поводит клювом, но делает всё безмолвно – вороньи слова, похоже, застыли у нее в глотке.
– Ща блеванет, – говорит кто-то с восторгом.
– Ни за что! – заявляет Карамба. Он ускоряет ход, вырывается вперед, идет, кося глазом на свою красавицу-альбиноску, и что-то ей ласково нашептывает.
На речушке, которая течет за деревней, есть бочажок. В жаркий день там полно народу, люди лежат, облепив и высокий противоположный берег, и наш травянистый пятачок, чуть нависающий над самым глубоким местом. С него мы и ныряем: кто ласточкой, кто бомбочкой. Сегодня народу немного, небо хмурое и день будний, так что это самое наше время купаться. Когда мы раздеваемся, Кара вдруг срывается с плеча и, взмыв в небо, начинает носиться кругами над водой. Она опять заводит свою истошную песню, теперь, правда, с какими-то жалостными нотками, словно причитает по счастливо прожитым денькам.
– А вдруг занырнет? – подначивает Карамбу Толик.
Тот бросает на него убийственный взгляд, показывая, что к шуткам он сейчас совсем не расположен. И тут происходит непредвиденное: либо с Карой случается обморок, либо она решает свести счеты с жизнью. Сложив крылья прямо над серединой бочажка и став на мгновение похожей на египетскую мумию сокола, она плюхается в воду.
– Уй-уй-уй! – вопит Карамба, скидывает плащ и как есть, в одежде и в часах, сигает с выступа за вороной. Вынырнув и откинув с глаз челку, он в два маха доплывает до Кары. Ворона лежит на поверхности, раскинув крылья, и слабо поводит ими. Весь берег рукоплещет спасителю. Народ, сбежавшийся смотреть на мокрую ворону, громко комментирует происходящее. Карамба выбирается из воды, ставит несчастную утопленницу на лапы и начинает быстро-быстро выжимать одежду. Мы помогаем ему как можем.
Сперва Кара просто стоит, видимо, переживая чудесное спасение, и дрожит мелкой дрожью. Затем делает неверный шаг правой, и ее тут же заносит в противоположную сторону. Она успевает расправить левое крыло, иначе просто завалилась бы набок. Потом следует еще шаг, теперь левой. Всё повторяется в зеркальной проекции. При этом она издает странные звуки – растягивает вороньи слова, будто матерится. Больше всего она похожа на пьяного мужика, очнувшегося на ступеньках, где он ненароком заснул. Шаги даются бедной птице тяжело, отчего глаза ее подергиваются серой пленкой, заменяющей птицам веки. Кара явно не в себе, теперь она издает необычные тихие звуки, что-то бормочет, перебирает лапками, проходит метра три и, лишившись последних сил, заваливается на спину. При этом на ее физиономии абсолютная эйфория, словно она оказалась в птичьем раю. Под неумолчный хохот окружающих изволновавшийся Карамба, трясясь от холода, поднимает ее и устремляется вперед, далеко выбрасывая длинные ноги. Обеими руками он бережно прижимает к влажной рубашке ничего не соображающую Кару.
Мы не решаемся бежать вдогонку – нашего друга сейчас лучше оставить в покое. Раз пришли к речке, надо искупаться. Вода в бочажке всегда холодная, со дна тут бьют ключи. В тот день она просто обжигает. Отжав в кустах трусы, мы натягиваем одежду и отправляемся по домам обедать.
На следующий день Кара, как всегда, величественна и делает вид, что вчерашнее произошло не с ней, а с какой-то приблудной товаркой, которые летают по кустам, разыскивая всякую гниль и падаль. С ними наша ворона никогда не водилась. Вот и теперь, сидя на плече хозяина, она настойчиво тянется клювом к губам Карамбы, испрашивая поцелуй, который дарует ей окончательное прощение. Кровососы-пухоеды, к слову, не отпали. Видимо, алкоголя было маловато или ветеринар что-то напутал с дозировкой. Мы в шутку предложили Карамбе повторить эксперимент, но он так свирепо зыркнул на нас, что было решено немедленно сменить тему. Толик достал колоду карт, и мы стали играть в дурака, в двадцать одно, а потом в секу.
15
В том же году, в июле, мама взяла меня в экспедицию в Пронск. Этот древний город расположен на рязанских холмах, отсеченных от плоского противоположного берега змеящейся Проней. Проня – река спокойная, томная и разительно отличается от стремительной многоводной Оки, в которую впадает. Здесь водятся раки и некрупная рыба, которую я даже однажды ловил на удочку, взятую у одного местного паренька. В тот год река показалась мне широкой, хотя в следующем июле на раскопках курганов у села Маклаково я спокойно переходил ее вброд, и вода лишь в одном месте доходила мне до груди. Средневековый город на высоком левом берегу Прони близ впадения в нее реки Пралии был дотла спален монгольскими войсками 16–17 декабря 1237 года. Остатки этой трагедии и раскапывала экспедиция Исторического музея под руководством маминой начальницы Майи Васильевны Фехнер. Копали на пустыре, со времен монгольского разорения здесь никто больше не селился – редкая удача для археологов.
Райцентр, имевший статус рабочего поселка, по всем показателям не дотягивал до настоящего города, хотя была там и центральная площадь с огромным собором, и главная улица со школой номер один, и несколько разновременных кирпичных зданий, в которых еще угадывались купеческие лавки прошлых времен. Основное население жило в частных домах, улочки расползались от площади на холме вниз по склонам, как щупальца огромного осьминога. Школа номер один была окружена одичавшим яблоневым садом, где росли чудо-гибриды самого Мичурина, жившего некоторое время в этих краях. Яблоки вырастали огромных размеров, но крепкие, не прокусить, и абсолютно невкусные, что я, пытавшийся поживиться на дармовщинку, отлично запомнил. Экспедиция встала на постой в другой школе, номер два, располагавшейся неподалеку от раскопа, а столовались мы у Александры Константиновны Заикиной. Здесь, в ее усадьбе под горой, жили Майя Васильевна и ее заместительница Валентина Альфредовна Мальм. Мама, как молодая сотрудница, была на подхвате, то есть не вылезала из раскопа, вела полевой дневник и следила, чтобы рабочие копали, аккуратно срезая почву зачисткой, а не рыли бездумно на штык, что грозило уничтожить ценные находки. Усадьба потомственной прончанки Заикиной представляла собой прямоугольную крепость: главный дом стоял на маленькой земляной террасе, у подножия огромного холма. За домом начинался сад и непролазные колючие кусты, а дальше шел новый крутой склон. К стене дома, выходившей на улицу, примыкал забор из крепких полубревен – настоящий средневековый заплот с воротами под двускатной крышей, в которых была сделана калитка. Линию ворот продолжал длинный сарай, в нем жили козы, старая лохматая собака и куры, предводительствуемые огромным трехцветным петухом. К сараю был пристроен дровник, образовывавший третью стену усадьбы, а напротив него стояла маленькая избушка – здесь-то и жили ученые дамы. Избушка предназначалась для детей хозяйки, давно сбежавших из Пронска в Ленинград. Они сюда не приезжали, предпочитая сырой и холодный невский климат родной южной жаре. Калитка возле избушки вела в сад, а рядом с ней, замыкая круговую оборону, возвышался вечно закрытый сенной сарай, двери его были подперты тяжелыми тележными колесами. Внутри крепости находился маленький уютный двор. Открытая веранда с длинным столом, прилепившаяся к главному дому, была местом наших ежедневных трапез. Ворота в заикинскую усадьбу, собранные из тесаных топором плах, были заперты снаружи на огромный амбарный замок и при мне ни разу не открывались. Зато с улицы чего только на них не висело. Кованые гвозди, ржавые подковы, старинная дверная петля-жиковина в виде обоюдоострого топора, кусок выломанной где-то решетки, какой-то кронштейн и половинка дверной личины соседствовали с приколоченными к забору консервными банками и шайбами, гнутыми трубками от холодильника и подошвой сапога. Местные считали старуху ведьмой, а мальчишки наколачивали на ее ворота железяки. Заикина на соседей внимания не обращала, железяки не снимала, чем, вероятно, их только больше бесила. К слову, Заикина была членом партии и даже поработала народным заседателем, за что в Пронске одни ее недолюбливали, а другие очень уважали. К своей общественной должности она относилась со всей серьезностью, всегда вникала в подробности дела и многих сумела спасти от тюрьмы.
Ходили мы через воротную калитку, она открывалась, если потянуть за тяжелое медное кольцо, и я, начитавшийся к тому времени исторических романов, воображал себя то в замке, то в хижине американского траппера, так интересно было устроено это необычное пространство. Александра Константиновна, грузная и величественная старуха, давно вышедшая на пенсию, готовила нам еду, с нами же и обедала, и всегда что-нибудь рассказывала. Заикина интересовалась местной историей и знала о пронской земле всё. Собственно говоря, Майю Васильевну, приезжавшую в Пронск на разведку, направили к Заикиной как к главному краеведу. Одинокая старуха была счастлива помочь, напоила собеседницу чаем со своим знаменитым кисло-сладким яблочным мармеладом. Женщины понравились друг другу, подружились, и Ал