Маршак произнес это так искренне, что стало понятно – он не шутит. И он рассказал мне, как однажды археолог Георгий Фёдоров заглянул в кабинет к Рыбакову, и тот, сверля глазами вошедшего, спросил грозным голосом:
– Георгий Борисович, кто я, по-вашему?
– Директор института, – последовал ответ.
– Нет, берите выше.
– Академик?
– Еще выше.
– Ну, право, не знаю…
– Я – Бог! – сказал Борис Александрович торжественно, затем рассмеялся и объяснил: – Я разгадал шифр Людогощинского креста!
Резной крест XIV века, поставленный жителями Людогощей улицы Великого Новгорода, давно привлекал исследователей. Обычная ктиторская надпись читалась легко: “Господи, помилуй всех христиан, на всяком месте молящихся тебе верою и чистым сердцем… Помоги поставившим крест сей людогощичам и мне написавшему…” Далее шел набор букв: “ФУIIМЛААССРРЛКССТСГВВВМЛФФЬЛААСС”.
Академик Срезневский, прочитав эту абракадабру, написал: “А что означает эта последовательность букв, может знать только Господь Бог”. Рыбаков в разговоре с Фёдоровым обыграл заключение дореволюционного ученого.
Было известно, что древнерусскими буквами в тексте обозначают числа. Рыбаков предположил, что пара букв – это сумма чисел, и эту сумму тоже можно прочесть как букву. Так он вычислил зашифрованное имя.
ФУ = 500 + 400 = 900 = Я
II = 10 + 10 = 20 = К
МЛ = 40 + 30 = 70 = О
АА = 1 + 1 = 2 = В…
К Господу обращался мастер, “Яков сын Федосов”!
Еще со студенческой скамьи папа понимал, что для изучения истории Киевской Руси одной археологии недостаточно, надо еще привлекать письменные источники. Но так уж сложилось, что археологи их слабо знают, а историки, в свою очередь, не очень осведомлены об источниках археологических. Исключение, пожалуй, составляет Валентин Лаврентьевич Янин. Работа в Новгородской археологической экспедиции превратила Янина больше в историка, чем в полевого исследователя, вещеведением он никогда и не занимался. Папа же после окончания университета всегда совмещал кабинетную работу с работой в поле, увлеченно строил типологические таблицы, помогавшие уточнять датировки вещей. Это занятие всегда считалось чисто археологическим делом.
Лишенный возможности работать на раскопках дружинных курганов, он начал копать не там и не так, как копали обычные археологи. Поначалу, устроившись в реставрацию, папа переживал, что погрязнет в производственных задачах и не сможет заниматься своей любимой темой. Но вышло по пословице: не было бы счастья, да несчастье помогло. Он начал копать в старинных русских городах – Новгороде и Пскове, то есть попал туда, где смог изучать эпоху Киевской Руси.
В Новгородской археологической экспедиции МГУ его тепло приняли, он оказался им полезен. Папа начал исследовать оборонительные сооружения Новгорода – валы Детинца-кремля, валы Окольного города, то есть занялся древней топографией. Из этих работ выросла фундаментальная статья, написанная им совместно с Валентином Лаврентьевичем Яниным, “О происхождении Новгорода”. После папиной смерти Янин написал книгу о топографии Новгорода, ту, что не успел написать мой отец.
Параллельно раскопкам, которые отец вел, работая в реставрации, он продолжал серьезно заниматься историей летописания. Его работа об энколпионах – двусторонних нательных крестах с изображениями князей Глеба и Бориса, посвященная становлению культа первых русских святых, считается классическим образцом исследования, совмещающим исследования археолога и источниковеда, знатока летописей.
Понимая, что Маршак прав и в Москве ему защититься не дадут, отец уехал в Ленинград, всегда бывший в оппозиции к Москве, и поступил в аспирантуру при Эрмитаже. Там его руководителем стал замечательный ученый Михаил Илларионович Артамонов – основоположник российского хазароведения, человек интеллигентный, обладавший обширными познаниями в истории материальной культуры. Аспирантуру отец не окончил. Первый приступ болезни случился с ним в холодном Ленинграде, где он оказался один, без семьи, по которой очень скучал. Тем не менее в 1968-м он защитил кандидатскую, написав работу “«Повесть временных лет». Из истории создания и редакционной переработки”. Основные выводы работы были опубликованы в статьях и в популярной книге “«Повесть временных лет». Судьба литературного произведения в Древней Руси”, изданной в 1971 году. Сама же диссертация смогла увидеть свет совсем недавно. В 2015 году она вышла в издательстве “Весь мир”.
Пожалуй, после великого дореволюционного исследователя летописей А.А. Шахматова, которого папа глубоко чтил и на которого всегда равнялся, в своей кандидатской он сделал большое открытие, вскрыв разновременные пласты, из которых состоит “Повесть”. Историей летописания папа занимался до самого конца и опубликовал еще целый ряд важных источниковедческих статей.
Отец был талантливым ученым, но из-за болезни видел всё в черном свете и от этого ужасно страдал. Ему казалось, что его задвигают, не дают развернуться в полную силу. Он всерьез считал, что за ним следят филеры КГБ, и говорил об этом маме. Обстановка в стране только усугубляла болезнь, мешая вымыслы с реальной ситуацией. Папа следил за преследованиями инакомыслящих, ощущение полной несвободы угнетало его. Он подумывал об эмиграции, даже сказал как-то: “Надо б уехать, да кишка тонка”. Понимал, что никуда не поедет, – не мог бросить любимый Новгород, летописи… Папа не был ни диссидентом, ни отказником, просто был очень болен и всё больше погружался в себя, в темные глубины душевного хаоса.
25
Летние поездки в экспедиции меж тем вошли у меня в привычку. С тринадцати лет мама стала отправлять меня на раскопки, которые вел Исторический музей, там обычно копали школьники из археологического кружка при музее. В кружок я не ходил, а в экспедиции попадал благодаря тому, что уже имел кое-какой полевой опыт. Папа по-прежнему ездил в командировки один. Он жил в гостиницах, и я бы был ему только обузой. В одной из таких поездок, в Коломне, с ним случилось что-то вроде микроинсульта, он начал заговариваться, путал слова, левая рука на какое-то время онемела, но вскоре всё прошло. Врачи сказали, что удар прошел по касательной и папин организм полностью восстановился. Окончательный диагноз поставлен не был, но после этого случая уже нельзя было делать инсулиновые шоки, которые ему поначалу очень помогали, надолго выводя из депрессии.
Теперь он часто ложился в больницу, где его лечили нейролептиками, снимавшими тревожность, но подавлявшими волю. Было абсолютно понятно, что издать диссертацию ему не дадут, – монографии полагались только членам академического сообщества. Поэтому он написал популярную книгу о “Начальной летописи”, адаптировав для массового читателя свою кандидатскую. Помню, как он пересказывал разговор с издателем:
– Я завожусь, говорю ему в сердцах: “Зачем вы так нещадно сокращаете, вы же вычеркиваете всю суть исследования, от упрощения книга теряет смысл”.
– Ничего подобного. Если вы не можете просто рассказать об открытии, значит оно неинтересно для простых читателей.
Популяризировать историю папе понравилось. Вслед за первой книгой появилась вторая – “Каменные стражи. История оборонительных сооружений Северной Руси”. Болезнь на время отпускала, но затем возвращалась. Папа начал быстро уставать и много времени проводил в кровати – спал или лежал, уткнувшись в очередной переводной роман. В один из таких периодов он вдруг взялся за Библию. Дочитав ее, папа вышел к обеденному столу и торжественно произнес: “Это самый гениальный роман всех времен и народов!” Прочитать Библию он решил после “Иосифа и его братьев”. Эту книгу он знал почти наизусть и пересказывал мне главу за главой. Его, археолога, особо восхищала реконструкция древнейшей истории. “Томасу Манну было легче выстроить жизнь древних евреев, о которой мы знаем совсем немного, чем писать о том, что лучше изучено наукой. В первом томе он как пророк постоянно общается с Богом, – объяснял он мне, – во втором вынужден отвлекаться на бытовые детали, вычитанные им из книг ученых-египтологов. Иосиф при дворе фараона написан слабее, чем иудейские главы”.
Папа много думал о литературе и сам писал рассказы. Один из них, “Экзамен на чин”, – это история простого юноши, мечтающего заниматься наукой. Бюрократическое государство устроено так, что для этого нужно сдать экзамен на чин. Вот только под наукой там понимается незыблемый конфуцианский кодекс устаревших догм, против которых восстает душа молодого человека. Он стремится к чистым знаниям, тогда как весь ход событий заставляет его принять условия игры и превратиться в обыкновенного чиновника, стать еще одним винтиком омертвевшей системы. В “Экзамене на чин” папа подражает прозе Кафки, которого очень ценил, тема тоже понятна – эзоповым языком он писал о себе и о своей мечте пробиться в академическую науку. Этот рассказ я помню как наиболее удачный, другие мне попросту не понравились. Писал папа и стихи, впрочем, весьма слабые. Он давал их читать только трем своим ближайшим друзьям, но, кажется, они их тоже не очень ценили. Еще он явно ревновал к брату Юзу, ставшему к тому моменту профессиональным литератором и вступившему в Союз писателей.
Мама вспоминала, что литературные увлечения посещали отца, когда болезнь усиливалась, в моменты просветления он продолжал активно работать как историк. Несмотря на то что его авторитет в научной среде был очень высок, ему казалось, что его открытий никто не замечает. Обиды точили его, сидели занозой в сердце, и с этим не справлялись даже лекарства. Жизнь превращалась в кошмар.
Мама исправно навещала его, когда он лежал в больнице, но меня с собой не брала, оберегая от невеселой правды. О болезни отца дома никогда не говорили. Благодаря родным, я за него не волновался, даже про диагноз ничего не знал, да, признаться, и знать не хотел…
С мамой в экспедициях я уже не бывал. Она ездила теперь не каждый год и ненадолго – на неделю-две, потому-то и начала пристраивать меня на целый месяц к археологам Исторического музея.