С помощью бинокля я наблюдал посадку «Шторха» в долине, с тем чтобы по телефону передать пилоту необходимые указания по подготовке к немедленному взлету. Однако летчик доложил, что при посадке он повредил шасси и самолет сразу стартовать не сможет. Таким образом, план «Б» тоже отпал и остался только самый опасный план «В».
Неожиданно карабинеры, которых к тому времени разоружили, изъявили желание нам помочь. Некоторые из них уже раньше добровольно присоединились к отряду, который мы послали, чтобы он подобрал солдат из планера, разбившегося при посадке. В бинокль было видно, что некоторые из десантников, выброшенных при ударе на осыпь, еще шевелились, так что надежда на то, что крушение машины не стало гибельным для всех, нас не покидала.
Другие карабинеры начали вместе с нами расчищать и ровнять маленькую полосу земли для посадки. В первую очередь спешно удалялись большие обломки скал, загромоздивших наиболее плоский клочок лужайки. Между тем гауптман Герлах на своем самолете уже выписывал над нашими головами огромные круги, ожидая обговоренного сигнала на посадку.
Герлах умудрился впервые осуществить свободное приземление на таком высокогорье с ювелирной точностью. Однако когда я сообщил ему о том, что мне предстоит улететь с его помощью, то он не проявил особой радости. При известии о планирующемся полете втроем летчик вообще заявил, что мой план просто нереален.
Пришлось отвести его в сторону для короткого, но очень серьезного разговора, и он был вынужден признать справедливость приведенных мною аргументов. Я сам предварительно тщательно взвесил все за и против такой попытки и вполне отдавал себе отчет в той огромной ответственности, которую беру на себя, настаивая на совместном полете. Но и переложить ее на плечи Герлаха, позволив ему одному лететь с дуче, мне тоже было нельзя. Ведь в случае катастрофы мне ничего не оставалось бы, как, достав свой пистолет, пустить себе пулю в лоб — не мог же я предстать перед Адольфом Гитлером и заявить ему, что операция удалась, но Муссолини встретил смерть сразу же после своего освобождения. Поскольку другого средства перевезти дуче в Рим более не оставалось, то лучше было разделить с ними всю опасность такого полета, хотя мое присутствие ее только увеличивало. Следовало перепоручить себя судьбе и разделить общую участь. Своему верному другу Радлу я так и сказал, открыв ему истинную причину своего решения.
Перед вылетом я коротко обсудил с майором Морсом и Радлом некоторые детали, связанные с возвращением. В качестве пленников было решено взять с собой только двух генералов — захваченного здесь и того, который нас сопровождал. Остальных же офицеров и карабинеров надлежало оставить безоружными в отеле. Ведь дуче сообщил мне, что во время плена с ним обращались вполне сносно. Так что никаких оснований для отказа от подобного великодушия мы не видели.
Более того, моя добросердечность, базировавшаяся на достигнутых успехах, распространилась настолько далеко, что я решил избавить своих недавних противников от перспективы заключения их в лагерь для военнопленных. Однако, чтобы предотвратить возможный саботаж на канатной дороге, каждой партии, отправлявшейся вниз, было приказано брать с собой в кабину двух итальянских офицеров. После спуска всех наших людей в долину механизмы фуникулера следовало привести в негодность так, чтобы их быстрая починка стала невозможной. Остальные вопросы, которые могли возникнуть, я поручил решать майору Морсу на месте.
Между тем под руководством Герлаха солдаты общими усилиями подготовили хотя и довольно крутую, но все же относительно надежную временную взлетную полосу.
Только теперь у меня появилось несколько минут для общения с дуче. Я помнил Муссолини еще с 1934 года, когда наблюдал его выступление перед толпой с балкона палаццо Венеция[143]. По правде говоря, человек, который сидел передо мной в слишком просторном и лишенном всяческого изящества темном гражданском костюме, мало напоминал изображения того красавца, каким его представляли на портретах, где он был облачен в военную форму. Не изменились только черты лица, хотя и здесь возраст взял свое.
Он казался истощенным какой-то тяжкой болезнью, и это впечатление усиливалось небритой щетиной и жиденькими волосиками, поросшими за многие дни заточения на его обычно гладко выбритой мощной голове. От великого итальянского диктатора неизменными остались только черные, огромные, горящие, словно угли, глаза, которыми он буквально буравил меня, разговаривая со мной в присущей ему живой манере.
Я с большим вниманием слушал его рассказ, в котором он излагал подробности своего свержения и последовавшего за этим заточения, и мне захотелось его чем-нибудь порадовать.
— Мы ни на минуту не забывали о вашей семье, дуче! — сообщил я ему. — Новое правительство интернировало вашу супругу и обоих ваших младших детей в ваше имение Рокка-деле-Каминате[144]. Вот уже несколько недель мы поддерживаем связь с вашей супругой донной Ракеле. Более того, в тот самый момент, когда мы высадились здесь, другой отряд из людей моего подразделения под командованием гаупт-штурмфюрера СС Манделя начал операцию по освобождению вашей семьи. Я уверен, что к этому часу она уже на свободе.
Расчувствовавшись, дуче крепко пожал мне руку.
— Тогда все хорошо, благодарю вас, — сказал он.
В широком черном драповом пальто и такой же черной фетровой шляпе с широкими полями дуче направился к двери, и мы поспешили к «Аисту», стоявшему в готовности к взлету. Я с большим трудом втиснулся в узкую щель второго сиденья, тогда как сам дуче развалился на первом. Перед тем как забраться в самолет, он выказал некоторые колебания, и тут до меня дошло, что Муссолини сам был опытным летчиком и, безусловно, понимал, какому риску мы намеревались себя подвергнуть.
Мотор набрал максимальные обороты, и мы кивнули остававшимся товарищам. Я обеими руками вцепился в две стальных трубы, которые образовывали каркас самолета, и попытался противостоять колебаниям своего тела, стараясь облегчить давление самолета на грунт и не дать машине выйти из равновесия. По знаку Герлаха солдаты, которые держали самолет за крылья и хвост, разом разомкнули хватку, и пропеллер потянул нас вперед. Сквозь окна до меня донеслись ободряющие крики моих людей.
Мы мчались все быстрее и быстрее, и конец импровизированной взлетной полосы неуклонно приближался, но самолет все еще оставался притянутым к земле, словно попав под воздействие магнита. Машину потряхивало на отдельных небольших камнях, и я изо всех сил старался сохранить равновесие. Вдруг через переднее стекло прямо перед нами я увидел глубокую рытвину, лежавшую поперек движения самолета.
«Господи! Если мы рухнем туда…» — пронеслось в моей голове, и тут наша «птица», на наше счастье, слегка оторвалась от земли.
Левое колесо шасси еще раз резко напоролось на что-то, самолет легонько нырнул носом, и мы оказались уже у самого края плато. Слегка наклонившись влево, машина провалилась в пустоту, а я закрыл глаза и затаил дыхание в ожидании страшного удара…
Свист ветра вокруг крыльев стал резче и превратился в настоящий рев. Все это длилось каких-то несколько мгновений, но когда я открыл глаза, то увидел, как Герлах начал выводить самолет из свободного падения и медленно выравнивать его в горизонтальном положении — теперь мы двигались с достаточной скоростью даже для этой разреженной атмосферы, чтобы держаться в воздухе. На бреющий полет наш «Аист» перешел буквально в тридцати метрах от дна котловины и сразу же достиг выхода в долину. Все плохое осталось позади.
Уверен, что все мы были еще бледнее, чем за несколько минут до этого, но никто не проронил ни слова. Все еще приходили в себя от пережитого, и я с некоторой фамильярностью положил руку на плечо дуче, который теперь-то уж точно был спасен.
Через несколько минут Муссолини полностью оправился и вновь обрел дар речи, начав рассказывать о местах, над которыми мы пролетали на высоте всего ста метров. Такая высота была выбрана исходя из мер предосторожности, и наш самолет буквально прижимался к каждой сопке.
— Здесь двадцать лет тому назад я выступал на большом митинге, — ударился в воспоминания Муссолини. — А там мы организовывали похоронную процессию одного нашего друга…
И тут до меня дошло, что дуче почти без ошибок бегло говорил по-немецки. Это был факт, который в нервном напряжении прошедших часов я даже не заметил, принимая его как нечто само собой разумеющееся.
Теперь я мог по-настоящему порадоваться романтическим красотам местности, которую в тот день видел всего во второй раз в своей жизни. В первый раз через небольшие отверстия в фюзеляже планера можно было наблюдать только небольшие участки, а уж о каких-то впечатлениях и говорить не приходилось. Теперь же весь ландшафт лежал прямо передо мной, и за исключением двух распорок мне ничего не мешало. Это было непередаваемое ощущение!
Внизу показался Рим, и мы взяли курс на аэродром Пратика-ди-Маре.
— Внимание! — бросил нам Герлах. — Держитесь крепче! Садимся в два приема!
«Верно, — подумалось мне. — А я уж и забыл о нашем поврежденном шасси!»
Самолет очень нежно прикоснулся к земле и, балансируя на правом переднем колесе, покатил по полосе. Наконец он остановился.
«Какой сегодня день? — подумал я. — Ах да! Воскресенье — счастливый день!»
Гауптман Мельцер поприветствовал нас от имени генерала Штудента, искренне радуясь нашему успеху, и тут на летном поле я увидел три готовых к взлету Не-111. Началась обычная в таких случаях церемония, во время которой мне выпала честь представлять дуче экипаж нашего нового самолета. Время поджимало, и я, выражая свою благодарность гауптману Герлаху, только крепко пожал ему руку. Следовало поторопиться, ведь нам надо было достичь аэродрома Вены еще до наступления темноты.
Глава 10
В Вену вместе с дуче. — Все будет хорошо. — В гостинице «Империал». — Звонок Гиммлера. — Моя жена удивляется. — Рыцарский крест Железного креста. — Поздравления фюрера. — Повышение. — Республиканская фашистская партия