Доктор Геббельс, которому по случаю этой церемонии меня представили, выступил с речью, открыв праздник, а потом совершенно неожиданно предоставил слово мне. Это было незабываемое чувство, когда я услышал вызванные речью другого оратора ликующие возгласы, предназначавшиеся всем участникам операции по спасению дуче. Конечно, к этим непередаваемым ощущениям добавлялось и чувство гордости, гордости за то, что я смог оказаться полезным своему народу. Ведь я искренне считал, что наша операция внесла посильный вклад в победу немецкого оружия, в которую все мы тогда верили. В то же время меня смущала необходимость играть роль стоявшего над толпой пассивного объекта для созерцания, для чего я совсем не подходил. В будущем я всеми правдами и неправдами старался избегать своего представления «общественности» подобным образом. Гаулейтер Вены Бальдур фон Ширах даже разозлился на меня за то, что ему так и не удалось вытащить мою скромную персону для участия в каком-нибудь собрании в моем родном городе.
Гораздо больше радовали меня тысячи писем, приходивших как из самой Германии, так и из-за границы, от фронтовиков и простых рабочих. Причем во всех письмах с русского фронта содержалось заверение о том, что после специального выпуска радионовостей о проведенной нами операции царившее ранее в войсках унылое настроение, вызванное «планомерным выравниванием линии фронта», резко улучшилось. У многих солдат, сражавшихся в бесконечных далях и болотах России, вновь возникла слабая надежда на благополучный исход войны. И это осознание того, что мы придали немного уверенности нашим боевым товарищам на фронте, было значительно важнее, чем любое публичное признание.
После митинга доктор Геббельс пригласил меня к себе на обед. Его вилла находилась поблизости от Бранденбургских ворот на улице Герман-Геринг-штрассе в комплексе зданий, относившихся к рейхсканцелярии. Там меня представили фрау Геббельс и статс-секретарю министерства пропаганды Вернеру Науману. Мне выпала честь подвести супругу Геббельса к столу, в то время как сам хозяин дома предложил руку своей старшей дочери. Большой стол в столовой был накрыт без всяких изысков, но с большим вкусом. Обслуживал нас слуга в ливрее. При этом меня поразила простота еды — было как раз айнтопф-воскресенье[163]. Поэтому даже в таком доме на стол подали именно айнтопф, а к нему слабоалкогольное пиво.
После обеда в салоне хозяйки нас угостили кофе. К моей радости, это был настоящий молотый кофе, за чашечкой которого завязалась оживленная беседа, в которой деятельное участие приняла и фрау Геббельс.
В оставшееся время войны мне довелось видеть доктора Геббельса всего три или четыре раза. Он не скупился на злые слова, когда критиковал события и поступки людей внутри Германии или партии. И каждый раз меня поражала его открытость по отношению ко мне. Немецкий министр пропаганды часто резко высказывался в отношении своего коллеги Геринга. Конечно, все мы были склонны награждать главнокомандующего германскими военно-воздушными силами нелестными эпитетами — ведь он многое обещал, но мало что сделал. Однако таких слов, которыми награждал его Геббельс, говоря о тяге рейхсмаршала к роскоши и великолепию, от кого-либо другого мне слышать не доводилось.
Чтобы понять истинную натуру доктора Йозефа Геббельса, необходимо было понаблюдать за его поведением в узком кругу. В разговоре благодаря своему острому уму он мгновенно ухватывал самую суть. Однако, как кажется мне сегодня, он все же совершил ошибку, считая, что противник будет извлекать такие же выводы, как и он сам.
Так, уже в 1945 году, когда Германия потеряла Силезию с ее промышленным потенциалом, что явилось для рейха тяжелым, если не смертельным, ударом, Геббельс считал, что Англия воспримет это как общую европейскую неудачу. Ведь если смотреть в будущее, то для Британской империи не могло быть безразличным то обстоятельство, что силезский экономический потенциал станет эксплуатироваться исключительно только Востоком. Поэтому Геббельс верил, что подобная экономическая и военная потеря Германии может открыть новые политические возможности в отношении Англии.
Осенью 1944 года я ехал в курьерском поезде с одним один обер-лейтенантом вермахта, адъютантом Геббельса, который поведал мне небольшую, но весьма показательную историю.
На одном совместном приеме военных и политических деятелей некий высокопоставленный генерал задал Геббельсу ироничный вопрос:
— Как вы, господин министр, намереваетесь выиграть вашу войну?
Министр пропаганды, с присущим ему народным юмором, который придавал его языку особую остроту, ответил молниеносно:
— Это неправильно, господин генерал, что вы задаете подобный вопрос именно мне. Я бы лучше адресовал вопрос вам: «Когда вы, господин генерал, начнете при помощи ваших солдат выигрывать вашу войну?» Лично у меня вызывает большое беспокойство то обстоятельство, что у нас есть такие генералы, которые пребывают в заблуждении, что эта война не их война.
Мое короткое знакомство с доктором Геббельсом привело к тому, что он в дальнейшем стал переправлять мне всю корреспонденцию, отправлявшуюся на номер полевой почты 80000. На этот номер любой немец мог написать свои пожелания или идеи. Для многих неизвестных изобретателей это был единственный путь довести их до соответствующих служб. Я часами, когда позволяло время, просиживал над этими письмами и почерпнул из них много интересных мыслей, а некоторые предложения мною были претворены в жизнь.
Глава 11
Кризис режима Виши[164]. — «Волк лает». — Обер-лейтенант фон Фелькерзам. — 502-й егерский батальон. — Области применения. — Специальное оружие. — Боевые пловцы. — Малые боевые части ВМС. — Одноместная торпеда «Негер»[165]. — Плацдарм Анцио. — Атакующий в малом. — Признаки вторжения. — Непонимание штабного офицера. — Ханна Райч[166]. — Самопожертвование? — Комплектация «Фау-1». — Идея воплощается в жизнь. — Фельдмаршал Мильх[167] говорит «да». — Обхитренная бюрократия. — Одна женщина осмелилась на это. — «Все отлично!» — Слишком поздно. — Шелленберг как наследник Канариса
Совершенствованию структуры своей части особого назначения я смог посвятить не более пяти недель, начиная с середины октября и до конца ноября 1943 года — из главной ставки фюрера пришел приказ срочно выдвинуться в Париж вместе с одной из своих рот и доложить о своем прибытии генералу Обергу[168], высшему руководителю СС и полицейских сил во Франции. Дальнейшие инструкции я должен был получить у него.
Там мне сообщили, что случился очередной кризис правительства Виши. Вполне вероятно, как мне объяснили, маршал Петэн[169], чья резиденция находилась в Южной Франции, связался с генералом де Голлем[170].
— Есть основания полагать, что этот древний маршал Петэн либо добровольно, либо под давлением собирается покинуть французское правительство в изгнании Виши и отправиться в Северную Африку, находящуюся, как известно, в руках союзников, — сказали мне. — Этому следует во что бы то ни стало помешать.
Мне предписывалось предотвратить бегство Петэна и, если того потребует обстановка, перевезти маршала и все его правительство на север в район Парижа. Операция должна была проводиться под придуманным в главной ставке фюрера девизом: «Волк лает».
После определенных усилий для осуществления плана операции я смог-таки выбить в штабе командующего германскими войсками во Франции необходимые подразделения, а именно две роты из состава новой танковой дивизии СС «Хоэнштауфен»[171] и два батальона полиции порядка[172]. Причем за работу последних ответственным был назначен целый полицейский генерал. Открыто действовать предписывалось именно этим батальонам, свою же роту и две роты регулярных войск в качестве резерва готовности я расположил севернее Виши[173], на небольшом аэродроме.
Полицейские батальоны охватили широким кольцом город и начали для маскировки осуществлять усиленный дорожный контроль. Во время проведения непосредственно самой операции им надлежало герметически закрыть Виши, чтобы никто, по крайней мере на автомобиле, не смог покинуть этот населенный пункт.
Трем же войсковым ротам следовало перекрыть городские улицы, переходившие в междугородные шоссе, а в случае необходимости окружить правительственный квартал. При этом нам могли противостоять более ста вооруженных человек из французской национальной гвардии.
Мы с обер-лейтенантом фон Фелькерзамом, будущим офицером оперативного управления моего штаба, расквартировались в самом городе, чтобы изучить местные особенности и на момент начала операции находиться как можно ближе к разыгрывающимся событиям. Пока ясно было только одно — ждать и еще раз ждать! Из Парижа неоднократно передавали приказ о переводе нас в высшую степень боевой готовности, но каждый раз вслед за этим поступало распоряжение об отмене.
В те дни мне окончательно стало ясно, что в различных немецких инстанциях в отношении понимания ситуации царила полная неразбериха. Чем с большим количеством людей я разговаривал, тем больше мнений о развитии положения выслушивал. Советник посольства из ведомства министерства иностранных дел давал одну оценку, а ответственный руководитель службы безопасности и офицер абвера — совершенно другую. Офицеры же штаба командования германскими войсками во Франции или начальник штаба полиции порядка вообще излагали совсем иную точку зрения.