В приемной генерала Ольбрихта[210] мне повстречалось несколько знакомых офицеров Генерального штаба, в руках которых тоже были автоматы. И хотя они очень спешили, все же поведали некоторые подробности этого дня. По их словам, уже после обеда им показалось, что в отданных приказах о поднятии войск по тревоге что-то не так. В то же время у генерал-полковника Фромма постоянно проходили какие-то совещания, на которых присутствовал весьма ограниченный круг лиц. Чувствуя, что происходит нечто подозрительное, многие офицеры в здании министерства вооружились автоматами и потребовали от генерал-полковника объяснений по поводу того, что происходит. После этого они узнали, что поднят мятеж, который Фромм приказал расследовать. Затем застрелился генерал-полковник Бек[211], а три офицера, среди них начальник штаба полковник Генерального штаба фон Штауффенберг[212], предположительно совершивший покушение на Гитлера в главной ставке фюрера, предстали перед военно-полевым судом под председательством генерал-полковника Фромма и были приговорены к расстрелу.
— Полчаса назад группой унтер-офицеров смертный приговор приведен в исполнение, — заявили офицеры.
Кроме того, они сказали, что после обеда в коридоре второго этажа произошла перестрелка. И хотя мои знакомые говорили очень сбивчиво и возбужденно, мне показалось, что все рассказанное ими — правда. Тем не менее сложившееся положение дел от этого яснее не стало.
«Что же мне делать?» — подумал я и попытался по телефону связаться с главной ставкой фюрера, но все мои попытки оказались напрасными.
Мне было ясно, что никто не должен покинуть комплекс зданий военного министерства, однако оставался вопрос, как успокоить возбужденных людей и навести здесь мало-мальский порядок?
«Лучше всего загрузить их каким-нибудь ненужным делом», — подумалось мне.
Я попросил пригласить ко мне моих знакомых офицеров и предложил им организовать обычную работу министерства, которой с обеда никто не занимался.
— Солдаты на фронтах продолжают сражаться и нуждаются в снабжении всем необходимым, — заявил я.
Мои слова были встречены с полным пониманием, но тут один полковник заметил, что всеми вопросами снабжения занимался начальник штаба полковник фон Штауффенберг.
— Без его подписи отданные распоряжения будут недействительны, — сказал он.
Тогда я заявил, что беру ответственность на себя, но прежде всего следует отозвать отправленные в войска приказы с пометкой «Валькирия»[213]. Вскоре выяснилось, что в большинстве случаев это уже было сделано.
В приемной генерала Ольбрихта мне повстречались два гестаповца, которых несколько часов назад послал сюда шеф тайной полиции группенфюрер Мюллер с целью ареста полковника графа фон Штауффенберга. Однако люди вернувшегося из главной ставки фюрера Штауффенберга не только не позволили им выполнить поручение, но и заперли в одном из кабинетов их самих. Получалось, что обычно хорошо проинформированное обо всех делах гестапо либо само ничего не знало о готовящемся заговоре, либо не придало этому никакого значения. Иначе отправку только двух сотрудников для исполнения подобного приказа объяснить было нельзя.
Через несколько часов сложный механизм этой службы заработал вновь. Меня часто удивляли принимаемые там решения, поскольку три важнейших в деле офицера военного министерства, а именно генерал-полковник Фромм, генерал Ольбрихт и полковник фон Штауффенберг, отсутствовали.
Мне все-таки удалось дозвониться до главной ставки фюрера и попросить о том, чтобы какой-нибудь знающий генерал немедленно занялся делами штаба командующего резервной армией, освободив меня от этих вопросов. Данную просьбу я вынужден был повторять через каждые два часа до утра 22 июля и всякий раз слышал один и тот же ответ: решение еще не принято и мне следует продолжать временно исполнять обязанности начштаба.
22 июля в военное министерство приехал лично Гиммлер вместе с шефом Главного оперативного управления СС Юттнером[214], поскольку, ко всеобщему удивлению, командующим армией резерва был назначен не кто иной, как сам Гиммлер. Наконец-то я смог вернуться к себе во Фриденталь и с наслаждением вытянуться на койке, так как за последнее время смертельно устал. При этом меня не переставала радовать мысль, что во всей прошедшей заварухе мне не пришлось принимать активное участие.
В качестве отступления от своего повествования хочу заметить, что поскольку сегодня постоянно твердят о каком-то «разгроме» попытки поднять восстание, то складывается неверная картина событий, происходивших 20 июля 1944 года. Каждый непосредственный их участник должен честно признать, что сразу же после неудачного покушения, за исключением, пожалуй, только одного графа фон Штауффенберга, все задействованные в организации переворота лица самоустранились. С того самого момента, когда стало известно о том, что Гитлер жив, у них пропала всякая решимость действовать. Достаточно было лишь легкого толчка со стороны думающих по-другому офицеров, чтобы вся конструкция заговорщиков рассыпалась как карточный домик.
Я уважаю любого, кто готов пойти на смерть за свои убеждения. И не важно, где она застанет такого человека — в концентрационном лагере или на фронте. Конечно, природе людей противоречит стремление к самоуничтожению, однако порой у каждого настоящего мужчины может наступить такой момент, когда ради собственных убеждений ему придется пожертвовать жизнью.
Я проспал свыше десяти часов и проснулся бодрым и свежим. Само собой, мои мысли вернулись к событиям предыдущих двух дней.
Моим первым чувством была безмерная злоба по отношению к тем, кто в трудный для Германии час нанес удар в спину сражающемуся немецкому народу. Однако при дальнейшем размышлении я пришел к выводу, что у этих людей мотивы действий все же были честными. Мне вспомнились разговоры, которые мы открыто вели с господами из военного министерства. Во время их многие из офицеров прямо заявляли, что не являются сторонниками Гитлера и не разделяют идеи национал-социализма. Но все они были честными немцами, стремившимися сделать все возможное в интересах своей страны.
Эти люди были едины в своем отрицании Адольфа Гитлера как главы государства, но никак не в том, что может последовать вслед за устранением Гитлера. В любом случае они не признавали безвыходности сложившегося положения на фронтах, и их целью не являлось скорейшее заключение мира любой ценой. Одна часть, к которой принадлежал и Штауффенберг, хотела попытаться заключить сепаратный мир с Россией, а другая — с западными «союзниками». Однако, по мнению англичан, которое было высказано по радио еще 20 июля, ни один из этих подходов не был серьезно подготовлен. Как подчеркивалось англичанами, которые, видимо, считали, что Гитлер мертв, новое германское правительство должно подписать мирный договор одновременно и с Востоком, и с Западом на условиях безоговорочной капитуляции, выдвинутых на конференции в Касабланке. Интересно, на какие дальнейшие шаги решились бы эти господа в подобной ситуации? Как смогли бы они найти единство в столь разных подходах, когда одни тяготели к Востоку, а другие к Западу?
Лично мной тогда владело опасение, что в случае удачного покушения и путча это привело бы к открытию перед русской армией возможности захватить всю Западную Европу и подчинить ее советскому влиянию.
Известие о самоубийстве полковника барона Фрейтаг фон Лорингофена буквально потрясло меня. Этот человек чести, без сомнения, действовал исходя из своих убеждений. О его русских корнях мне было известно, и в нем, видимо, все еще жили представления о возможности великого альянса между Германией и Россией. Однако подобные взгляды, пришедшие из далекого прошлого, нельзя было просто переносить на реалии настоящего. Поступок Йорка, заключившего Таурогенскую конвенцию[215], мог быть оправдан только последующей победой прусского оружия.
Для меня же неудавшееся покушение на Гитлера и те тяжелые для Германии дни обернулись расширением круга моих задач — мне подчинили прежний второй отдел бывшего ведомства абвера, занимавшегося вопросами внешней разведки, который с марта вошел в состав группы Военного управления РСХА, отвечавшей за организацию саботажа и диверсионных операций. Поскольку я точно знал границы своих возможностей, то сразу же установил хорошие личные отношения с бывшим начальником отдела майором Генерального штаба Науманном. Он решал все текущие вопросы, а себе я оставил только наиболее важные.
Вся работа разведывательно-диверсионных групп абвера на фронтах к тому времени свелась практически к обыкновенной рутине. Однако сначала я решил ничего не менять. Гораздо важнее и интереснее явился тот факт, что личный состав дивизии «Бранденбург» по большей части изъявил желание проходить дальнейшую службу в моих частях особого назначения. Это были активные люди, которые не чувствовали себя комфортно в тех условиях, когда дивизию стали все чаще применять на фронте как обычное войсковое соединение. Они по-прежнему хотели участвовать в специальных операциях.
Результатом моих переговоров со штабом дивизии в Берлине и Генеральным штабом вермахта явился приказ, который имел большое значение для расширения возможностей в проведении моих спецопераций в будущем. Мой егерский батальон по приказу Йодля причислили к составу истребительных частей СС. В них должно было насчитываться шесть отдельных батальонов, в которые, в свою очередь, перевели тысячу восемьсот солдат и офицеров дивизии «Бранденбург» по их желанию.
Все это происходило летом и осенью 1944 года как раз в то время, когда мы и провели те акции, о которых я уже рассказывал несколько ранее. Совместная специальная операция боевых пловцов ВМС и моих прикомандированных к ним людей в свое время наделала много шума. Руководил ею гауптман Хелмер, офицер бывшего отдела абвер-2, находившегося в моем непосредственном подчинении.