Мы хотели в срочном порядке сколотить небольшие диверсионные группы, с тем чтобы за несколько дней до начала наступления выбросить их с парашютами над территорией Франции и попытаться взорвать важные трубопроводы с горючим. Время поджимало, и у нас не было больше возможности заниматься тщательным отбором исполнителей — французов, желавших плечом к плечу сражаться вместе с немцами, становилось все меньше и меньше.
Аналогичное задание мною было поручено и 2-му управлению абвера «Запад», которое мне подчинили несколько месяцев назад. Правда, я не питал особых иллюзий насчет успеха этих акций, так как по-прежнему не доверял агентам, подобранным абвером. Тем не менее подобные мини-операции могли посеять в рядах контрразведки противника беспокойство, распылить ее силы и отвлечь внимание от основной нашей задачи.
В разведотделе штаба 6-й танковой армии СС, располагавшегося восточнее Рейна, я встретился со своим старым знакомым старшим офицером службы разведки, от которого получил все представлявшие для нас интерес сведения о противнике. Мы договорились также о том, что каждой головной танковой части будет придана одна моя команда на джипе. Эти команды могли выполнять чисто разведывательные задачи в интересах наступающих дивизий. После этого мне немедленно передали несколько джипов, которые оставались в армии в обход изданного приказа. Однако я был уверен, что это были не все джипы. Кому, как не мне, бывшему офицеру технической службы, было не знать, что осенью 1944 года положение с транспортным обеспечением во фронтовых частях являлось плачевным.
В середине ноября наступление, ранее назначенное на 1 декабря 1944 года, по срокам было отодвинуто сначала на 10-е, а потом на 16 декабря — не удалось вовремя закончить подтягивание войск, а оснащение пополненных личным составом дивизий оказалось незавершенным. Это послужило мне еще одним знаком того, что для данного наступления великая Германия на самом деле собирала последние резервы. Это относилось как к людям, так и к вооружению.
О таком положении дел я слышал еще на докладах обстановки у Адольфа Гитлера, на которых мне было приказано остаться. И каждый раз на них говорилось о том, что у одной дивизии не хватает танков, у другой — орудий, а у третьей — грузовиков. Это походило на бесконечную цепь требований, разорвать которую никак не получалось. Несчастному генерал-квартирмейстеру приходилось выслушивать упреки от всех присутствовавших на совещании командующих армиями. При этом у меня создалось устойчивое впечатление, что генерал-полковник Гудериан, бывший в то время начальником Генерального штаба сухопутных войск и отвечавший за Восточный фронт, где велись тяжелые бои, горько сожалел о каждом танке и о каждом батальоне, которые перебрасывались на Запад. В общем, наши возможности тогда напоминали простыню, слишком короткую для кровати, которую она должна покрыть. Получалось, что при желании прикрыть ноги, то есть Запад, приходилось оголять голову, то есть Восток.
В такой ситуации, когда меня вызывали на доклад в главную ставку фюрера, мне было нелегко постоянно жаловаться на нехватку оснащения, техники или вооружения. Но если уж приходилось докладывать истинное положение дел, касавшееся оснащения моей танковой бригады, то я резал правду-матку, какой бы горькой она ни была. А она сводилась к тому, что нам во всем приходилось импровизировать. Тем не менее я заверял, что, несмотря ни на что, мы сделаем все самым лучшим образом.
Адольф Гитлер всегда выслушивал мои доклады спокойно, а потом задавал вопросы соответствующим офицерам.
— Почему до сих пор не решен вопрос с трофейной техникой и оснащением? Почему не обеспечили горючим?.. — спрашивал он.
И таких «почему» было великое множество, но каждый раз слышался один и тот же ответ:
— Мы делаем все, что от нас зависит, и еще раз продублируем соответствующие приказы…
В начале декабря заслушивание докладов об обстановке проходило уже в комнате фюрера на втором этаже рейхсканцелярии. Данное помещение было значительно меньше, чем описанная выше комната в «Волчьем логове» в Восточной Пруссии, и всем присутствовавшим приходилось стоять, тесно прижавшись друг к другу. Постоянно на этих совещаниях находился уже только высший командный состав, а докладчиков вызывали из соседней комнаты по одному. Со мной в тот раз, как, впрочем, и всегда, на заслушивание прибыл и гауптман Фелькерзам, с которым мы договорились, что в этот раз я напомню об обещанных аэрофотоснимках трех мостов, которые нам так и не предоставили. Такое наше решение было связано с тем, что на заслушивании тогда присутствовал и рейхсмаршал Герман Геринг.
Представитель люфтваффе только что закончил доклад об обстановке в воздухе. Из него следовало, что численное превосходство противника не смогло уравновесить даже величайшее мужество наших летчиков. Адольфу Гитлеру, похоже, такая ситуация была хорошо известна, поскольку он докладчика почти не слушал. Внезапно выступавший произнес:
— В Арденнском наступлении планируется участие двухсот пятидесяти реактивных истребителей!
Я не поверил своим ушам. Неужели это все, что осталось от первоначального количества этих машин? Ведь в мою память отчетливо врезались слова фюрера, с которыми он обратился ко мне 22 октября 1944 года: «Две тысячи реактивных истребителя к началу наступления обеспечат нам превосходство в воздухе».
Но даже при упоминании значительно сократившегося числа реактивных истребителей фюрер никак не отреагировал. Создавалось впечатление, что он просто-напросто списал люфтваффе со счетов!
Тогда я никак не мог понять происходящего. При обсуждении вопросов, касавшихся наступления, фюрер явно был более живым, чем в сентябре и октябре 1944 года. Его лицо посвежело, и он уже не производил впечатления больного и внезапно состарившегося человека. При мыслях о последнем шансе — о предстоящем наступлении — Адольф Гитлер буквально преображался.
Однако позже мне стало известно, что к тому времени фюрер уже смирился с утратой люфтваффе господства в воздухе. В этом вопросе вождь Германии признал свое поражение.
Когда дошла очередь до меня и я подошел к столу с картой обстановки, то напомнил об обещанных еще несколько недель назад аэрофотоснимках. Тогда Адольф Гитлер вспылил и обрушился на рейхсмаршала с упреками. Тот долго не отвечал, и мне стало неловко. Ведь обычно подполковник не должен присутствовать при разносе столь высокопоставленного военного. Наконец Герман Геринг пообещал отправить на разведку реактивный истребитель, оснащенный специальной камерой. Дело заключалось в том, что обычному разведывательному самолету не удавалось пролететь над территорией, занятой противником, на протяжении уже нескольких недель. Настолько явным было превосходство неприятельской авиации в воздухе.
Через несколько дней я получил результаты наконец-то организованной воздушной разведки. Это были аэрофотоснимки мостов у городов Юи и Аме. Снимок третьего моста мне так и не предоставили. На фотографиях отчетливо просматривались позиции зенитных батарей и различные фортификационные сооружения. Теперь я мог вздохнуть с облегчением — в местах переправ через реку противник не возвел новых укреплений. В этом плане нас неприятных сюрпризов не ожидало.
Неожиданность произошла во время уже упоминавшегося совещания у фюрера. Когда я закончил свой обычный доклад относительно оснащения 150-й танковой бригады и были обсуждены еще кое-какие вопросы тактического характера, Адольф Гитлер внезапно обратился ко мне:
— Скорцени, я еще раз повторяю свой приказ относительно вас лично. Я категорически запрещаю вам пересекать линию фронта и самому принимать участие в акции. Вы будете осуществлять руководство операцией «Гриф» исключительно по радио. За выполнение данного приказа командующий 6-й танковой армией СС будет отвечать своей головой. Вам же надлежит располагаться на его командном пункте. Вы никоим образом не должны попасть в плен. У меня для вас есть еще другие ответственные задачи.
Этот повторный запрет, высказанный безоговорочным тоном, меня ужасно огорчил, так как мне казалось, что фюрер об этом больше не вспомнит. Его категоричный приказ явился настолько неожиданным в данной ситуации, что я даже забыл произнести положенные в таких случаях слова: «Так точно, мой фюрер!»
Как я вышел из комнаты для совещаний, уже не помню. Скорее всего, мое лицо приобрело красноватый оттенок. Как смотреть в глаза своим товарищам по оружию, если мне придется заявить им о том, что я сам лично участия в операции принимать не буду? Неужели мне придется сидеть возле радиостанции и не иметь возможности самому вмешаться в ход событий, если возникнет критическая ситуация? Неужто я буду вынужден находиться на командном пункте армии в то время, когда мои товарищи поведут отчаянный бой? Мне такое предстояло впервые!
Гауптман Фелькерзам понял мое замешательство в связи с отданным фюрером приказом. Ведь, как известно, приказ необходимо исполнять любой ценой! В утешение он только и сказал в присущей ему сухой прибалтийской манере:
— Суп едят не таким горячим, каким он бывает во время варки. Стоит только немного подождать.
В конце концов я решил, хотя это и далось мне нелегко, сообщить своим командирам боевых групп о приказе фюрера, но одновременно заявить, что в случае возникновения критической ситуации обязательно пробьюсь к ним с подкреплением. В любом случае мне не пристало отсиживаться в штабных кабинетах, мое место было поближе к фронту. Мне казалось, что командующий армией поймет меня.
Мой начальник штаба Карл Радл уже не раз горько упрекал меня за то, что на доклады к фюреру я брал с собой Фелькерзама, а не его. Ему тоже хотелось хоть раз поприсутствовать на таком мероприятии, увидеть и услышать Адольфа Гитлера. Пришлось пообещать ему, что в следующий раз он обязательно поедет со мной.
Уже вскоре Карлу Радлу повезло. Перед совещанием в фойе первого этажа флигеля рейхсканцелярии, куда за последнее время попала не одна вражеская бомба, мне удалось представить Радла находившемуся там рейхсмаршалу Герингу. Оказалось, что за произошедшее во время последнего моего доклада у фюрера рейхсмаршал совсем на меня не обиделся. Откровенно говоря, я испытал от этого громадное облегчение, поскольку являлся невольной причиной неприятных для Геринга упреков со стороны Адольфа Гитлера.