По Энгельсдорфу противник вел ожесточенный артиллерийский огонь, и я подобрал под свой командный пункт, одиноко стоявший на окраине населенного пункта, дом, располагавшийся на дороге, шедшей в сторону города Бельво. Он находился на обратном склоне холма и на первый взгляд лежал вне траектории полета вражеских снарядов. Нам даже почти не мешали звуки их разрывов во время обсуждения обстановки.
Для начала атаки я избрал время на рассвете, когда освещения для стрельбы уже было достаточно. Гауптману Ш. предстояло наступать на Мальмеди с юго-востока, а Гауптману фон Фелькерзаму — с юго-запада. Мой план заключался в том, чтобы овладеть первыми линиями траншей и по возможности пробиться к городу. В любом случае в этих боях планировалось задействовать только часть наших подразделений. Основные же силы должны были обойти противника и перерезать дороги севернее Мальмеди на гребне высот.
Боевая группа Фелькерзама прибыла только поздно ночью, так как пройти в Энгельсдорф ей помешал заградительный огонь неприятеля. Появились и первые потери. Около пяти часов утра ко мне поступили доклады с командных пунктов боевых групп о том, что они изготовились к атаке, и я пожелал обоим командирам удачи.
Во время начала атаки мне показалось, что с севера доносятся звуки сильной артиллерийской стрельбы. Я не ошибся — правый фланг моих наступавших подразделений попал под мощный заградительный огонь неприятеля, и атака захлебнулась. Поэтому гауптман Ш. принял решение прекратить атаку и вернуться на исходные позиции. Выслушав доклад, я, опасаясь последующего удара противника, приказал его боевой группе занять оборону примерно в четырех километрах севернее Энгельсдорфа. Кроме того, ей надлежало находиться в готовности продолжить атаку, если левому флангу удастся выполнить задачу.
Однако от левой боевой группы доклады не поступали достаточно долго. О том, что происходило впереди, позволяли догадываться только шум боя да прибывающие грузовики с ранеными. Когда совсем рассвело, я медленно пошел вперед и достигнул гребня высоты, но обзора на Мальмеди так и не получил. Зато оттуда хорошо были видны двойные повороты дорог на западе города, где шел безнадежный бой с превосходящими танками противника шести наших «Пантер», взявших на себя прикрытие левого фланга атакующих сил.
Гауптман фон Фелькерзам слыл человеком упорным и, по всей видимости, не хотел прекращать атаку. Однако вскоре начали возвращаться первые пехотинцы, от которых мне стало известно, что они наткнулись на хорошо оборудованные и сильно укрепленные позиции, взять которые без поддержки артиллерии не представлялось возможным. Наши танки вели бой, чтобы прикрыть отход. Тогда я приказал своим людям собраться за гребнем высоты и приготовиться к контратаке.
Во мне усиливалось желание скорее помочь Фелькерзаму, командовавшему этой боевой группой, который стал для меня настолько хорошим другом и соратником, что я не мог допустить его потери. Наконец он последним вместе с врачом нашей бригады поднялся на гребень высоты и, изможденный, а больше всего раздавленный неудачей, подошел ко мне. Я немедленно собрал всех офицеров на совещание, чтобы обсудить, как лучше организовать оборону на занимаемых позициях, а Фелькерзам осторожно опустился на влажную лесную почву — в то место, на котором сидят, ему попал осколок.
Наше совещание охраняло отделение, вооруженное панцерфаустами. Под самый конец обсуждения нас ожидала приятная неожиданность — хромая, пришел наш бравый маленький лейтенант, командовавший танковой ротой и которого мы считали убитым. В тот день его ранило не меньше семи раз, и вся его форма пропиталась кровью.
Он доложил, что рано утром ему удалось вклиниться в глубь обороны противника и продвинуться до его артиллерийских позиций, на которых он танками раскатал целую батарею. Только контратака вдвое превосходящих сил неприятеля вынудила его к отходу. При попытке остановить противника, чтобы дать возможность нашей пехоте оторваться, все танки его роты были подбиты.
В послеобеденные часы мы заняли неплотную оборону, растянув свои позиции по фронту почти на десять километров. Самым мощным нашим вооружением являлись минометы среднего калибра. Для введения противника в заблуждение я приказал несколько раз в день проводить разведку боем. Неприятельский артиллерийский обстрел заметно усилился и перерос почти в ураганный огонь, сосредотачиваясь на долине, Энгельсдорфе и дорожных магистралях.
Вечером я наведался на командный пункт дивизии, чтобы узнать обстановку. Начальник оперативного отдела находился в прицепе, который стоял во дворе отеля. Переговорив с ним, я решил зайти в здание, чтобы немного подкрепиться. В этом отеле еще до 17 декабря находился штаб американской бригады, который «любезно» оставил нам довольно приличные припасы. Не успел я пройти и тридцати шагов, отделявших прицеп от входа в отель, как послышался характерный свист и раздался взрыв. Снаряд угодил прямо в прицеп, из остатков которого мы вытащили раненого начальника оперативного отдела. Можно сказать, что он родился в рубашке, так как в спину ему вонзился осколок величиной с небольшой карандаш, не задев при этом жизненно важных органов.
Мой проверенный водитель фельдфебель Б. ждал меня при входе в отель. Я быстро связался со своим командным пунктом, чтобы узнать, все ли в порядке, а затем, дождавшись, когда отгремят следующие разрывы, мы запрыгнули в нашу машину, стоявшую под защитой стены дома.
Мотор взревел, и она тронулась с места. Ночь была такой темной, что хоть глаз выколи, и свет от городских огней едва различался в узких смотровых щелях нашего бронированного автомобиля. Поэтому мы тихо ехали посередине дороги.
Едва машина переползла через мост, как рядом раздалось три взрыва. Я почувствовал сильный удар по лбу и одним махом, руководствуясь больше интуицией, чем зрением, выпрыгнул из открытого автомобиля в придорожную канаву. Тут в нашу машину врезался ехавший навстречу грузовик с потушенными фарами. На мой зов откуда-то сзади послышался голос фельдфебеля Б., и в этот момент я стал ощущать, как что-то горячее течет по моему лицу.
Я осторожно провел рукой по лбу и наткнулся на висящий над правым глазом кусок окровавленного мяса. От страха по всему моему телу пробежал озноб.
«Неужели я лишился глаза?» — мелькнула мысль в моей голове.
Это было бы, пожалуй, самым худшим, что могло случиться. Ведь незрячие люди с раннего детства всегда вызывали во мне чувство глубокого сострадания, так как их участь представлялась просто ужасной. Не обращая внимания на близкие разрывы снарядов, я еще раз ощупал свое лицо под раной. Слава богу, глаз был на месте!
Присутствие духа вновь вернулось ко мне, и я решил повернуть назад, спросив своего водителя, можно ли ехать на нашей машине? Он ответил, что попробует, ведь из-за того, что радиатор от попадания осколков или столкновения мог быть поврежден, на коротком отрезке пути с двигателем ничего страшного случиться не могло. Через несколько минут мы вновь прибыли на командный пункт дивизии, напугав своим видом офицеров штаба.
В зеркале левым глазом я осмотрел свое лицо. Зрелище, прямо скажем, было не из приятных. Когда же мой водитель обнаружил на моей правой брючине несколько отверстий, то при более внимательном осмотре на бедре мы увидели две глубокие царапины от осколков. Мне оставалось только поздравить себя с тем, что все так легко обошлось. Время ожидания врача я провел с пользой, выпив бокал отличного коньяка и съев принесенный с полевой кухни отменный гуляш. Единственно, что несколько испортило настроение, так это то, что после трапезы мне не удалось выкурить сигарету — мои пропитались кровью и отсырели. Ситуация чем-то напомнила мою дуэль в удалые студенческие годы.
Когда пришел врач, то вместо того, чтобы порадоваться за меня, начал ругаться. Дескать, мне следовало лежать. Как будто это тогда уже имело значение! По дороге в главный медицинский пункт я, честно говоря, вздохнул с облегчением только тогда, когда мы миновали ту проклятую низину. Второе попадание снаряда наверняка закончилось бы гораздо хуже.
В главном медицинском пункте дивизии, размещавшемся в здании сельской школы, мне повезло — только что освободился один из четырех операционных столов, за которыми доктора днем и ночью работали не покладая рук. Ведь потери в нашей полосе наступления были очень большими. Я быстро навел справки насчет раненых моей 150-й танковой бригады. Насколько могли вспомнить врачи, мои люди с серьезными ранениями к ним не попадали. Исключение составил только начальник штаба боевой группы фон Фелькерзама лейтенант Айтель Лохнер, который поступил с тяжелым ранением в живот и находился без сознания. Его еще не прооперировали. Я решил позже обязательно навестить лейтенанта и послушно лег на операционный стол.
От сильной анестезии я отказался. И вовсе не из-за того, что хотел выглядеть героем, а потому, что мне необходимо было той ночью сохранить ясную голову на случай, если на нашем участке фронта что-то произойдет. Гораздо хуже было слушать стоны, доносившиеся с трех других столов. Мне пришлось собрать нервы в кулак, чтобы не обращать на них внимания. Боли я почти не чувствовал, она появлялась только тогда, когда врачи удаляли осколки костей. Затем меня начали зашивать и наконец туго перевязали голову.
Врачи хотели непременно отправить меня в тыловой госпиталь, но об этом не могло быть и речи — положение на моем участке оставалось очень серьезным. Я хорошо знал границы моих физических возможностей и поэтому заявил, что возвращаюсь в часть под свою ответственность.
В соседнем помещении я обнаружил скорчившегося на носилках Айтеля Лохнера. Стоило только мне наклониться к нему и произнести его имя, как случилось чудо — он пришел в себя и сразу же узнал меня.
— Что с вами, командир? — прошептал отважный лейтенант, позабыв о себе. — Вы тоже ранены?
Я с чистой совестью заверил его, что со мной ничего страшного не произошло, и спросил, как он себя чувствует.