— Сейчас я не могу сказать, помогли ли инъекции. Следующие два месяца окажутся решающими. Вам следует обращать внимание на малейшее ухудшение зрения вашим правым глазом. Если такое начнет происходить, то это будет означать, что задет зрительный нерв, и тогда ваш правый глаз уже не спасти.
Слава богу, что в последовавшее за этим время мне было не до мыслей о хорошо проведенном лечении.
После обеда меня вновь вызвали к фюреру на доклад. К сожалению, мне нечем было особо порадовать его — задание то мы не выполнили. Об успехах же, вызванных распускавшимися нами слухами, тогда я тоже не мог сообщить ничего конкретного. Тем не менее мне показалось, что Адольф Гитлер остался доволен тем, как мы обеспечивали фланги. Свидетельством тому явились выданные им мне и моим трем командирам боевых групп «Почетные листы».
— Мы готовим большое наступление в юго-восточном направлении, — сказал фюрер на прощание, и мне стало ясно, что его мысли опять вернулись к Восточному фронту.
Я так и не понял, обманывал ли Адольф Гитлер сам себя специально, или на него воздействовали инъекции профессора Морелля?[273] Доктор Морелль, как никто другой, умел влиять на фюрера, и поэтому многие другие личные врачи Гитлера, среди них Карл Брандт и доктор Хассельбах, уже давно были озабочены состоянием здоровья вождя.
Как рассказал мне доктор Брандт, Морелль постоянно делал Адольфу Гитлеру стимулирующие инъекции, которые при длительном применении оказывали губительное воздействие на организм фюрера. Кроме того, доктор Брандт случайно узнал, что Адольф Гитлер уже долгое время ежедневно принимал несколько наименований желудочных препаратов, которые были безвредны только по отдельности. Когда же доктор Брандт отдал эти, безобидные на первый взгляд, таблетки на обследование, то обнаружилось, что они содержали следы мышьяка. Подобное же многолетнее употребление в очень малых дозах мышьяка неизбежно должно было вызвать у Гитлера необратимую болезнь. Брандт предупредил фюрера об этом, но Морелль вышел в данном споре победителем.
Это была последняя моя длительная беседа с фюрером. Он, так же как и круг его приближенных, должен был тогда понимать, что последнее слово в военном отношении осталось за Западом. Так и осталось невыясненным, что именно двигало союзниками, когда они резко обрывали любую возможность политического сближения с Германией. Причиной тому мог являться так называемый план Моргентау[274] или их стремление к немецкой «безоговорочной капитуляции». А может быть, это было следствием ожидания появления нового, решающего оружия?
Интересно бы знать, имелись ли в главной ставке фюрера соответствующие донесения? Ответить на подобные вопросы мог только сам Адольф Гитлер, но задать их ему мне было не с руки. Тем не менее, несмотря на всю свою озабоченность положением дел, от фюрера я вышел преисполненный оптимизмом.
Встретившийся мне в офицерской столовой фельдмаршал Кейтель выглядел удрученным, хотя и предложил на правах «хозяина дома» встретить Новый год в главной ставке фюрера. Однако я вежливо отказался от приглашения и еще вечером уехал. Полуночный звон колоколов застал меня уже в Кельне, а рано утром мне удалось оказаться снова в своей бригаде.
В начале января 150-я танковая бригада была расформирована, но большинство служивших в ней добровольцев предпочло остаться в моих истребительных частях СС. В этой связи нельзя не отметить то состояние духа, которое в те месяцы царило в германских вооруженных силах, — желание принять участие в специальных операциях изъявляло гораздо больше добровольцев, чем могли вместить в себя истребительные части.
Ранее, еще в ноябре 1944 года, я получил от Гиммлера разрешение вербовать в них добровольцев из всех воинских формирований и дислоцировавшихся на родине штабов войск СС. Он отправил всего лишь простой циркуляр, но результат от этого превзошел все ожидания — добровольно перейти в мою часть особого назначения изъявило желание от семидесяти до восьмидесяти процентов всего личного состава войск СС. Когда же в истребительные части решило перейти девяносто пять процентов сотрудников Главного оперативного управления СС, вербовка добровольцев приказом Гиммлера была вновь прекращена. Мне стало известно высказывание начальника Главного оперативного управления СС, который заявил: «Если так пойдет и дальше, то мне придется расформировать все войска СС».
Мы получили одобрение на перевод к нам такого большого числа добровольцев, что смогли полностью укомплектовать истребительную часть «Центр» и вновь пополнить личным составом 600-й парашютно-десантный батальон СС. А большего нам было и не нужно.
Тогда, в начале 1945 года, мне и всем офицерам моего штаба стало абсолютно ясно, что мы вступили в заключительную фазу войны. И когда в начале января русские предприняли большое наступление и добились в нем успеха, то это понимание переросло в уверенность, как и то, что развязка близится скорее с Востока, чем с Запада. Данная уверенность подкреплялась и решениями германского руководства, которые свидетельствовали о том, что оставшиеся в Германии оборонительные силы оно намеревалось использовать главным образом на Восточном фронте.
Уже несколько месяцев Фелькерзам донимал меня просьбами передать ему под командование истребительную часть «Восток». Я тоже считал, что лучшего командира для нее не найти, но до поры до времени отклонял их, так как не желал лишиться такого отличного работника в своем штабе. Когда же ко мне перевели командира полка дивизии «Бранденбург», то в его лице я нашел Фелькерзаму замену и дал согласие. Однако расставание с Фриденталем и всеми нами далось ему, как, впрочем, и всем моим штабным офицерам, нелегко.
Когда фон Фелькерзам 18 января 1945 года принял командование истребительной частью «Восток», дислоцировавшейся в районе населенного пункта Хоэнзальца[275], русские дивизии были уже совсем близко, и командир корпуса приказал ему оборонять его батальоном город до последнего. Вскоре Хоэнзальца оказался в окружении.
На основании поступавших радиосообщений я мог внимательно следить за ходом боя горстки солдат с намного превосходящими силами противника. Мне было понятно, что положение являлось безвыходным. Понимал это и всегда трезвомыслящий Фелькерзам. К сожалению, у меня не было возможности послать ему подразделения на помощь, и я смог выполнить только одну его просьбу — выслать несколько грузовиков с боеприпасами, которым с трудом удалось проехать в город.
Фелькерзам поддерживал связь только со мной и не имел возможности связываться с другими командными пунктами. В воскресенье 21 января я получил от него следующую радиограмму: «Город удержать невозможно. Следует ли мне подготовиться к прорыву из окружения?»
Я, естественно, взял на себя ответственность за изменение предыдущего приказа и дал свое согласие. Одновременно мною было дано указание попытаться осуществить прорыв той же ночью.
Никогда прежде меня так сильно не расстраивали сообщения, как та радиограмма, которую я получил в послеобеденные часы того же самого дня. Она была подписана майором Хайнцем, а ее текст гласил: «Фон Фелькерзам во время проводимой разведки, которой лично руководил, получил тяжелое ранение в голову. Принял командование батальоном на себя и буду прорываться из окружения этой же ночью».
Мои штабные офицеры чувствовали то же, что и я. Мысль о том, что случилось, не укладывалась у нас в голове — имя фон Фелькерзама было на слуху во всех истребительных частях СС. Из всего батальона во Фриденталь вернулись только два офицера и трое рядовых, которые вследствие перенесенных ими невзгод во время долгих скитаний по занятой противником территории походили на настоящие скелеты. Им пришлось переплывать через реки с ледяной водой и испытывать муки голода из-за отсутствия продовольствия. Однако стараниями нашего доктора они вскоре поправились.
От них мы и узнали о последних событиях в Хоэнзальце. Ночной прорыв, осуществлявшийся двумя клиньями, удался. Безнадежно раненного и находившегося без сознания Фелькерзама они разместили на тягаче, который во время боя потерялся и куда-то пропал. Больше его никто не видел. На следующую ночь русские атаковали основные силы батальона, и об их судьбе нам так и не удалось ничего узнать. В результате фамилии всех солдат батальона были занесены в длинный список с пометкой «Пропал без вести». Имя же Адриана фон Фелькерзама все чаще стало всплывать в наших разговорах. И каждый раз мы задавались одним и тем же вопросом — может быть, ему удалось выжить и он находится в русском плену?
Стремительно ухудшавшееся положение на Восточном фронте привело к тому, что проведение специальных операций в тылу противника утратило свою актуальность, хотя, возможно, они и имели большие шансы на успех. Ведь русские не могли в течение немногих недель основательно прочесать и очистить столь громадные захваченные территории.
Поступало немало сообщений, подтверждавших это. Русские стремились в первую очередь к продвижению вперед и овладению территорией, не заботясь об оставшихся у них в тылу районах. Немецкие телефонные линии продолжали работать на протяжении целых недель, и с нашей стороны можно было связаться с абонентами в тылу у противника. Как-то раз мне рассказали, что одна немецкая фирма в Литц-маннштадте, старинном польском городе Лодзь, позвонила даже в Берлин с просьбой уточнить, надо ли ей продолжать свою работу. Похоже, русские просто проследовали город и не оставили в нем никаких органов гражданского управления.
Мы понимали, что в первую очередь требовалось вывести из строя русские пути снабжения войск, то есть железнодорожные линии, вокзалы и дороги. При этом можно было добыть ценные сведения о передвижениях противника и о положении дел в его тылу. Поскольку подобные операции находились также в ведении Отдела иностранных армий Востока Генерального штаба сухопутных войск, то было проведено несколько совместных совещаний. Тогда я вновь встретился с генералом Кребсом, который был уже начальником штаба у генерал-полковника Гудериана. Он и познакомил меня с генералом Геленом