По звуку я понял, что Радла поместили ниже на втором этаже и слева от меня. А вот фенриха П., как выяснилось позднее, перевели в специальный лагерь. Вскоре нам удалось установить с ним связь и передать, что мы живы, здоровы и не теряем мужества. А это тогда было главным.
В нашем положении нам с трудом удавалось подавить в себе чувство зависти по отношению к тем товарищам по оружию, которые содержались в лучших условиях. Во дворе я разглядел шесть или восемь, не помню точно, таких же деревянных лачуг, как и та, в которой меня держали прежде. Только здесь в течение дня заключенные могли передвигаться по внутренней территории свободно. Их запирали только вечером, а между домиками различался даже небольшой лужок.
Со временем я узнал, кто был моими товарищами по несчастью. Кроме двух высоких эсэсовских чинов среди них были три посланника министерства иностранных дел, несколько офицеров Генерального штаба, один фельдфебель и двое гражданских — венгр и какой-то индус.
В конце концов мне даже стало доставлять удовольствие наблюдать за игрой в бридж на лужайке или за вольными упражнениями какого-нибудь спортсмена на травке. Я был рад возможности видеть все происходящее и думаю, что некоторые другие заключенные могли такому моему одиночеству позавидовать.
Мне было разрешено два раза в день совершать короткие прогулки во втором, отдельном и довольно большом, тюремном дворе. Караульные здесь оказались более дружелюбными, и часто мои пятнадцатиминутные прогулки на свежем воздухе превышали предписанный лимит времени. Однако совершал я их всегда в одиночестве.
Во дворе, как напоминание о прошедшей войне, имелся также противопожарный пруд, вырытый на случай бомбежки. К сожалению, из гигиенических соображений мне было запрещено им пользоваться. Во время этих прогулок я наблюдал за окнами, и мне удалось увидеть нескольких офицеров моих истребительных частей СС. Постепенно я познакомился и со всем тюремным персоналом.
Некоторые порядки, которые были заведены в висбаденской тюрьме, тоже заслуживают более подробного описания. Тюремные постройки оказались очень старыми, и гигиенические сооружения не составляли исключения. Но и в этом вопросе мне в какой-то степени повезло. Со временем я хорошо познакомился с отдельными охранниками, которые по меньшей мере один раз в день запирали меня в маленьком помещении с табличкой на двери «Только для американцев».
На весь коридор с тридцатью камерами и пятьюдесятью заключенными в них имелась всего одна раковина. Судя по следам, в ней мылась вся посуда из-под еды и другие емкости из камер. Как выглядело это помещение, когда случался засор, не поддается никакому описанию. Умывание же в самих камерах осуществлялось над маленькими и насквозь проржавевшими горшками для стирки, взятыми не иначе как в средневековых монашеских кельях.
Однако в конце концов человек привыкает ко всему, и я, как и мои предшественники, начал вести свой календарь проведенных в камере дней, отмечая на стене целые недели. Судя по отдельным следам, кое-кому из прежних сидельцев довелось пробыть в заключении более двадцати лет.
В камере этажом ниже находился бывший обер-лейтенант люфтваффе. Как мне стало известно, его поместили сюда за то, что в свое время он являлся офицером национал-социалистического руководства, отвечавшим за вопросы политического воспитания личного состава. Мир тесен, и мы в процессе общения «из окна в окно» нашли общих знакомых — от него я узнал новости, касавшиеся ряда моих студенческих друзей. По непонятным причинам бедолагу лишили табачного довольствия, и я, естественно, пришел ему на помощь, расширив дыру в окошке и аккуратно сбрасывая ему свои подарки. Пачки сигарет точно приземлялись на узкий выступ в стене возле его окна.
В этой тюрьме меня допрашивали также два французских офицера, от которых я узнал, что один из офицеров моей истребительной части «Юго-Запад» попал в плен к французам и отказывался давать какие-либо показания.
— Надеюсь, вы не рассчитываете на то, что я отдам ему соответствующий приказ? — съязвил я.
В ответ, будучи воспитанными людьми, они заметили, что рассказали мне об этом для того, чтобы похвалить его за стойкость. От них мне также стало известно, что один из наших людей, некий Н., оказался двойным агентом и получал денежное вознаграждение от обеих сторон. Следует заметить, что мы подозревали о ведении им двойной игры еще во время войны, но для окончательных выводов у нас не хватало доказательств. В целом атмосфера проводимых французами допросов была дружелюбной и позволяла надеяться на то, что в будущем народы Франции и Германии будут жить как добрые соседи.
Мистер Бове также не забывал про меня и иногда навещал, задавая все те же вопросы. Как бы то ни было, за те недели, в которые я выступал в роли подследственного, мне удалось сделать немало интересных наблюдений относительно моих следователей и применявшихся ими методов ведения допроса. Однако в течение последовавших трех лет я вынужден был прийти и к другому выводу — заключенный никогда не освоит в полной мере используемые ими приемы.
Несколько с другой стороны показал себя полковник Р., он же Фишер. Как уже говорилось ранее, наши отношения с ним не сложились. Он появился вновь где-то в середине июля и потребовал, чтобы я поставил свою подпись под протоколом, содержавшим всего три вопроса, на которые мне надлежало ответить либо «да», либо «нет».
Я точно знал, какие ответы ожидает получить от меня полковник, но ответить так, как ему хотелось, не мог, поскольку это противоречило бы действительности. Тогда Р. дал мне еще один час на размышление, отправив обратно в камеру и как бы в невзначай заметив, что в Англии применяются совершенно иные методы допроса и он еще сегодня может устроить так, чтобы меня на самолете отправили в Великобританию тем же вечером.
В камере я быстро написал ответы на том весьма сомнительном в правовом отношении документе. Мне было хорошо известно, как часто мои боевые товарищи проявляли слабину в подобных и еще более сложных ситуациях, поскольку в течение всего времени моего заключения сотни раз об этом слышал. Я их не осуждаю, так как по себе знаю, насколько тяжелые внутренние усилия приходится предпринимать, чтобы оставаться сильным.
Через час документ забрали, и я стал ожидать своей отправки в Англию, нервно выкуривая одну сигарету за другой. Связано это было не только с тем, что я нервничал, но и с необходимостью израсходовать все свои запасы, поскольку у нас, военнопленных, имелось проверенное жизнью правило — не брать с собой ничего лишнего при переводе в другое место, ведь там все равно отберут.
Трудно передать словами мое изумление, когда дверь распахнулась и в камеру вошло несколько сержантов американской армии. Напрасно я ожидал уже хорошо известную команду «Пошли!». Вместо этого они принялись похлопывать меня по плечу и вручили целый блок сигарет. Насколько мне удалось понять, оказалось, что полковник Р. назвал меня «отличным парнем».
Следует также подчеркнуть, что за время пребывания в висбаденской тюрьме мне пришлось еще раз подписать акт наличия у меня остатков ценных вещей. И снова я вынужден был составить опись недостающих предметов, которая становилась все длиннее и длиннее. Там же мне присвоили персональный номер заключенного, следовавший за мной в последовавшие годы, — 31 G 350 086. Его я помню до сих пор.
30 июля 1945 года большую часть военнопленных, содержавшихся в висбаденской тюрьме, стали переводить в другое место. Этот перевод осуществлялся по очень сложному плану. Пленных разделяли на специальные группы и заводили в особое помещение, а после ожидания, длившегося по нескольку часов, распределяли по поджидавшим их автомобилям.
Одному пожилому незнакомому генералу во время ожидания мне удалось незаметно передать несколько сигарет. Такой счастливой физиономии я еще никогда не видел, ведь люди преклонного возраста переживают смену привычек гораздо тяжелее молодых.
Уже на улице перед посадкой в машину я свистнул условленным с Радлом образом и, услышав ответ, понял, что и его тоже переводят.
Нас повезли в близлежащий бывший летный пересыльный лагерь возле города Оберурзель, где в деревянных бараках были оборудованы тюремные камеры. Они оказались меньшего размера, чем в висбаденской тюрьме, но зато гораздо чище. На двери моей камеры красовалась табличка с цифрами 94, а на белой картонке вместо фамилии виднелась красная черта. Я заметил, что имелись также и синие, и зеленые, и даже двойные красные черточки. Мне так и не удалось до конца разгадать, что они означали, однако позднее на основании различных признаков мною был сделан определенный вывод — красные черточки служили предупреждением и, скорее всего, могли читаться так: «Осторожно! Опасный заключенный!»
Приятным сюрпризом оказались прекрасно оборудованные душевые. Однако и здесь уже ставшие почти родными окрики «Быстрее!» не давали в полной мере насладиться приятным ощущением, возникавшим от падающих водяных струй.
Несколько новыми для меня оказались звуковые сигналы, которые нужно было подавать изнутри камеры при необходимости выйти в туалет. Иногда звучал ответный сигнал, означавший, что необходимо сжать зубы и ждать. При повторной попытке подать сигнал дерзость наказывалась ожиданием как минимум до вечера. Лично с меня хватило одного такого эксперимента.
Своеобразной являлась и процедура открытия окон. Делать это приходилось, положившись на свои столярные умения. Однако следовало проявлять немалое проворство, чтобы успеть закрыть окно при неожиданном открытии двери. Но это стоило того — мои товарищи по несчастью могут подтвердить, какую радость мы испытывали от свежего воздуха и при взгляде на вечерний Таунус[301]. Этот вид не могла испортить даже колючая проволока, которой в два ряда был обнесен высокий забор, располагавшийся всего в нескольких шагах от стен барака.
Из новостей, шепотом передававшихся вечерами от окна к окну, я узнал, что в лагере находилась и Ханна Райч. И хотя мне было непонятно, за какие такие преступления могли поместить сюда эту отважную летчицу, все равно радовало, что она по крайней мере жива.