«Но стоит ли уповать на одни церкви?! – думал про себя социолог, которого поиски, в общем-то, неустановленных фактически документов Третьего рейха не отпускали. – Может быть, где-нибудь есть подсказка. Но, быть может, церкви здесь вообще не имеют никакого значения, быть может, я заблуждаюсь? – гадал про себя Фильчиган. Он начинал нервно перебирать пальцами рук покрывало. Заметив, что сама идея, в которую он вовлек коллегу, который как губка впитывает в себя все, о чем начинает рассказывать он ему, начинает Фильчигана раздражать от захождения в тупик. – …Тогда куда еще пойти, куда еще сунуться?!»
Выбора нет, придется засветиться в архив. Пришедшая идея в начале прибытия американцев окончательно внушило его пойти на крайние меры – это выйти в поле видимости администрации. Ведь никому еще из дальнего зарубежья в качестве интуриста рыться в хрониках губернии не приходилось за всю историю города. Фильчиган представил орду журналистов, звонки, приглашения, что-то надо будет сочинять на ничтожный остаток времени, если вообще он у них останется.
Его мысли прервал появившийся в номере Нильсон, лицо его было словно вспухшим. Фильчиган спонтанно обратил внимание на электронное табло, часы показывали, на удивление, ровно 16:00.
– Мой дорогой друг! – Нильсон радостно раскинул руки, заметив отдыхавшего коллегу, взгляд того был направлен в одну точку, словно остекленевший, – ты не поверишь, Андрэ… с кем я сегодня провел время, пока ты бродил по городу…
Нильсон едва выговаривал слова, от него начало нести выпитым алкоголем, запах которого был похож на запах дешевого одеколона.
– Опять русского? – решил угадать Фильчиган, пристально вглядываясь в него невозмутимым взглядом.
Нильсон не ожидал скорого ответа, его взгляд внезапно потускнел, изобразив выражение грусти, не без досады он опустил руки, едва не выплеснув остатки содержимого бутылки.
– Нет… – сказал Нильсон, тут он словно заметил свободную кровать, уселся на нее, не сводя печального образа, который, казалось, прильнул к полу.
– Да что случилось, Бен?! – спросил Фильчиган.
Нильсон не спешил с ответом, наконец он поднял голову с видом опустошенного зомби, его взгляд был словно отсутствующим.
– Андрес, я хочу домой… – чуть слышно проговорил он.
Фильчиган, поняв симптомы расстройства друга, согласился с ним и, повернувшись на бок, попытался вновь обратиться к своим мыслям, как можно скорее придумать дальнейшие действия, за Бена он не беспокоился, зная, что тот скорого уляжется и проспит до самого обеда следующего дня.
Но тут он услышал ухмылку со спины. Не решаясь повернуться, интерес Фильчиган все же заставил это сделать.
– Ты чего, Бен? – спросил он настороженно приятеля.
Тот, не отрывая взгляда, пристально посмотрел на соседа, расплываясь в загадочной улыбке, затем обратил в потолок безучастный взгляд. Его лицо сменилось, отдавая оттенок филистерства.
– Да так, – хрюкнул от удовольствия Бенджамин, – представил, если бы мне скинуть лет так двадцать, я задал бы ей жару! – мечтательно произнес он.
– Кого ты опять там встретил? – спросил Фильчиган.
– Да девчушка там, – Бенджамин дернул указательным пальцем на пол, их номер располагался выше фойе, – одна хорошенькая мне встретилась, говорит, что из Вирджинии.
– Да?! – удивился Фильчиган. – И что она здесь делает в этой серости?
Нильсон пожал плечами, скривив в изумлении губы.
– А черт ее, Андреас знает, сказала, что прибыла посмотреть на дстс… наа… – протянул он, – на-а до-стс… достопримечательности, – путался в произношении Нильсон.
Сделав вид впечатлительного удивления, Фильчиган вновь развернулся в противоположную от товарища сторону, зная, что тот уже ни о чем думать не станет как о смысле своего бытия.
Постояв на балконе своего номера, Фильчиган спустился в фойе ресторана. Он бы поднялся на этаж выше, чтобы спокойно посидеть у окошка бара «Небо», но там ему мог встретиться русский актер или его товарищи, что, собственно, не мешало их встрече и на первом этаже.
Этот господин, Михаил, не о положительной стороне размышлял Фильчиган, путал все планы американцев с его русским гостеприимством. «Впрочем, – Фильчиган, пройдя десять футов, упершись в монолитный парапет набережной, всматриваясь в горизонт реки, гадал, – причем здесь дух русский, когда душа России вся полна непредсказуемостью?»
Поодаль в двадцати шагах от него, расположившись на скамье вдоль брусчатой дорожки, практически утонув в кустах и деревьях, окружавших их, его мысли оторвали два молодых человека, один из них с гитарой, со взъерошенной шевелюрой, изрядно выпивший, аккомпанируя своей гитарой, ударяя по струнам, пел песню. Другой одет более опрятно, и если бы не находившаяся в его руке бутылка из-под пива, было бы очевидно, что второй был трезв. Песня была Фильчигану не известна, но, вероятно, как он догадывался, была популярной на местном уровне.
Хэ-эй, да конь мой вороно-ой. Ой! Да обрез стальной…
Старался во все горло музыкант, нащупав в песне ее грань, вероятно, это был куплет, подумал Фильчиган, второй молодой человек уделял более звучный характер этой части песни, подхватывая гитариста уже во второй раз его пения.
Хо-ой, да ты степной тума-ан, хо-ой!
Да батька атаман, да батька атаман…
Когда гитарист окончил песню, оказалось, что он сильно заикается. «Ни разу не приходилось видеть подобное», – удивился Фильчиган.
– А я вот первый день в отпуске, – сказал его напарник, сделав глоток, – представляешь, действительно серьезно отработал на работе, я на заводе работаю… и вот первый день по-настоящему заработанного отпуска. Не знаю, что делать буду… – мечтательно, словно с ноткой эйфории произнес молодой человек с бутылкой пива, он сделал очередной глоток. Первые попытки угадать смысл речи певца, видимо надоели ему и, поэтому он перешел на рассказ о себе. Что, впрочем, по дальнейшим действиям гитариста речь второго не очень шла по душе поющего, и он, вновь словно не слушая товарища, дернув по струнам, принялся распевать знакомую Фильчигану песню, которую ему пришлось слушать минуты две до этого. Фильчиган снова подивился ровному исполнению гитариста. Но попытки подпевания, точнее ор «аккомпаниатора», портили всю песню. Прерывистость песни доставляла американцу скорее раздражение, чем даже уныние.
– Я тоже работал то там, то там. Я сейчас хоть спокоен. Отработал до пяти и идешь спокойным, знаешь, как в песне?..
– На-а-чи-чи…
– Начинай? – уточнил второй.
– Да, – подтвердил гитарист и пару раз ударил по струнам.
Но его товарищ никак не мог вспомнить куплет песни, которой он хотел поделиться с ним. И гитарист, недолго думая, вновь вернулся к старому мотиву. Причем, как заметил Фильчиган, он так и не закончил первый куплет, оборванный собеседником с бутылкой.
Ой! Да конь мой вороно-ой. Ой! Да обрез стальной…
О-ой, да ты степной тума-ан, ой!
Да батька, да батька атаман, да батька атаман…
Следующую строчку они составляли скорее рев двух диплодоков, причем один из них, с бутылкой, был, вероятно, схож со звуком игуанодона, а голос гитариста скорей напоминал звучание мелодичного дождя с прерыванием раскатами грома, казалось, гитарист вносил в припевку все свое старание. Фильчигану это надоело, он отвернулся к водной глади. Но через пару минут оба голоса внезапно прекратили концерт. Вновь обратив внимание на двух «певцов», Фильчиган отметил наконец появление двух служителей порядка в серой форме. Их приближение было, видимо, незаметно из-за кустов деревьев, рассаженных вдоль холмистого возвышения над плито-асфальтной набережной. Милиционеры, выслушав обоих молодых людей, остановившись с наибольшим опросом взъерошенного гитариста, потом попросили разойтись их по разным сторонам.
Двое молодых людей, как только служители порядка от них отошли, в их артистичном союзе что-то произошло. Между ними словно пробежала некая невидимая грань, которая разделяет магнитные поля.
– Ну, ладно, я пошел, – сказал тот, что был трезвее, – мне еще до дома… поделать кое-что еще надо.
И тут же, дождавшись одобрительного едва заметного кивка второго, развернувшись, стал удаляться. Второй, глядя вслед удалявшемуся человеку, держа за гриф гитару, бросил взгляд, словно на его инструменте была порвана струна, не спеша начал движение в сторону центрального шумного проспекта.
Повернувшись вновь в сторону берегов острова, расположенного на расстоянии около четырех километров от него, северный ветерок сбил челку Фильчигана, так старательно уложенную, и много бы было притянуто взоров к тому, если бы социолог хотя бы ради шутки однажды приклеил маленькие усики, то, несомненно, выглядел бы как лидер нацистской Германии. Но, зная историю середины двадцатого века, к которой он относился категорично, делать этого не станет.
«Итак, – размышлял про себя Фильчиган, снова поправив рукой челку, развернувшись, упершись локтями в парапет, не замечая, что приобрел непринужденность, – как в одной легендарной песне группы «Смоки»:
Каждый сон как мечта,
Уносят меня.
Облаком на ветру,
Вверх унося… – вспомнил он слова из первого куплета. – Да, да, именно…
О, как мне быть?
О, как мне быть?
Мне это никак не объяснить,
Мне это никак не объяснить…»
Размышлял про себя Фильчиган. Взглянул на часы, было без четверти шесть вечера. «Ночи… ночи… узнать бы повосприимчивее эти белые архангельские ночи, быть может, это единственное, что я отсюда смогу увезти с собой, – воспоминания…»
Он рассматривал небо, будто там сейчас произойдет ожидаемое нечто или на него снизойдет замечательная мысль, которая подвигнет на следующие нужные действия. Но ничего не происходило. Вечер как вечер. В голове наравне с мыслями о зарождавшейся тоске витали мысли незавершенных дней, которые сковывали своей нерешенностью, подразумевали развитие ностальгии.