лучае оставался первым лицом как глава Коминтерна.
Для регламентации работы «семерки» была тут же составлена письменная «Конституция», которую передали на хранение кандидату в члены Политбюро Яну Рудзутаку: он славился полным отсутствием собственного политического лица, вследствие чего в партийных кругах его прозвали «Рудзу-так — Рудзу-этак». «Конституция» предусматривала, что «семерка» будет собираться каждый вторник и предварительно обсуждать повестку дня Политбюро, причем каждый из членов «семерки» обладал правом «вето». Свои публичные выступления член «семерки» обязан был согласовывать с остальными. Существование «семерки» держалось в тайне, и даже текст ее «Конституции» Рудзутак в дальнейшем уничтожил.[185]
Троцкий, для которого существование «семерки» не являлось, разумеется, секретом, дождавшись благоприятного момента — обострения разногласий между Зиновьевым и Сталиным, — осенью 1924 г. открыто выступил против «семерки», положив начало новому этапу внутрипартийной борьбы — так называемой литературной дискуссии. Формальной ее причиною стало крушение предпринятой годом раньше попытки организовать коммунистический переворот в Германии.[186] В Москве к этому проекту относились с таким энтузиазмом, что заранее назначали членов будущего советского правительства Германии, среди коих оказались и некоторые чекисты, в частности Ягода. Им уже заготовили подложные паспорта, по которым они должны были под видом дипломатических курьеров прибыть в Германию.[187] Многие советские коммунисты, горя желанием принять участие в послереволюционном терроре и грабеже, хлынули в страну Гете и Шиллера (общее число советских коммунистов, намеченных к командировке в Германию, составляло 20 тысяч человек). Среди них выделялась Лариса Рейснер, прозванная «женщиной русской революции», которая хвалилась встречным, что едет по чужому паспорту под видом испанской журналистки, хотя ни слова не знает по-испански.[188] Отсутствие общей границы с Германией в итоге помешало Красной Армии осуществить прямую интервенцию, и проект революции в Германии провалился, как раньше план Троцкого о вторжении в Индию. Мировая революция вновь откладывалась. Фонд помощи германской революции в 200 миллионов рублей оказался растрачен впустую.[189]
Троцкий и Зиновьев в ярости обвинили в этом друг друга. Через год Зиновьев попытался овладеть хотя бы маленькой Эстонией. Его доверенное лицо, работник Коминтерна Кобецкий, переведенный советским полпредом в Эстонию после истории в Варшаве, где он устроил драку, ударив палкой польского полицейского,[190] 1 декабря 1924 г. попытался организовать мятеж, но его боевики были избиты и обезврежены обычно флегматичными жителями Таллина. Слишком явная беспомощность Зиновьева в роли вождя Мировой революции вызвала новую вспышку активности со стороны Троцкого, который сам на нее претендовал. Вышедшая осенью 1924 г. третья книга собрания сочинений Троцкого открывалась его предисловием «Уроки Октября». Суть статьи была в том, что в большевизме есть два направления: «ленинизм» (главным представителем которого Троцкий считал себя), направленный на безостановочное движение к Мировой революции методами «военного коммунизма», и «правый уклон», выражаемый Зиновьевым и Каменевым, представляющий собою трусливо-выжидательную политику уступок и компромиссов. «Правое крыло партии, — утверждал в этой статье Троцкий, — пытается задержать развитие событий».[191] При этом Троцкий рассчитывал усилить раскол внутри «семерки», весь огонь критики сосредоточив на Зиновьеве и Каменеве, но не упоминая при этом ни Бухарина, ни Сталина, ни Томского, ни Рыкова, ни Куйбышева.
Его расчет, слишком явный, не оправдался. «Семерка» немедленно и единодушно ответила травлею Троцкого в печати. Первым выступил Бухарин, опубликовавший в «Правде» редакционную статью «Как не нужно писать историю Октября». Вскоре вышел сборник «За ленинизм», содержавший статьи Зиновьева, Каменева, Сталина, Сокольникова, Молотова, Рыкова и других, направленные на оголтелую критику Троцкого (Бухарин, явившийся, вероятно, составителем сборника, разместил в нем сразу три своих статьи, и все на одну тему). Сталин, разыгрывая удобную для себя позицию миротворца, в своей статье взял под защиту Зиновьева и Каменева от нападок Троцкого: «Троцкизм есть недоверие к лидерам большевизма, попытка к их дискредитированию, к их развенчиванию». В то же время он демонстративно закончил статью миролюбиво и мягко: «Говорят о репрессиях против оппозиции и о возможности раскола. Это пустяки, товарищи… Что касается репрессий, то я решительно против них. Нам нужны теперь не репрессии, а развернутая идейная борьба…».[192] Другие члены «семерки» не столько брали под защиту Зиновьева и Каменева, сколько резко нападали на самого Троцкого. «Теорией перманентной революции, — утверждал, например, Бухарин, — покрываются все прошлые, настоящие и будущие ошибки тов. Троцкого».[193] «В тов. Троцком, — жаловался Рыков, — имелся какой-то постоянный, «принципиальный» источник разногласий внутри партии».[194] Зиновьев выражал уверенность, что «вся партия, как один человек, встанет против теперешнего уклона тов. Троцкого».[195] И т. д.
«Правда» ежедневно публиковала резолюции парторганизаций с осуждением Троцкого за «нарушение обещаний», якобы данных им XIII съезду, о прекращении оппозиционной борьбы. Троцкого изображали мятежником и обманщиком. Подготовленное Бубновым всесоюзное совещание армейских политработников потребовало отставки Троцкого с поста главы военного ведомства. Все завершилось в январе 1925 г. Январский Пленум в очередной раз обвинил Троцкого в «ревизии марксизма», осудил за борьбу против большинства ЦК, признал невозможной его работу в Реввоенсовете и сместил его с поста наркомвоенмора, одновременно предупредив о возможном исключении из Политбюро и даже из ЦК в случае дальнейшего невыполнения партийных решений. Во главе Реввоенсовета и наркомата по военным и морским делам его сменил сорокалетний Михаил Фрунзе, а заместителем Фрунзе стал зиновьевец Михаил Лашевич.
Ягоду «литературная дискуссия» занимала мало. Крайне некультурный, малограмотный, он ничего не понимал в партийных дискуссиях и был полностью поглощен борьбою за власть. Его политический кругозор, если можно так выразиться, хорошо иллюстрирует собственноручная записка Ягоды, приложенная к протоколу решения Коллегии ГПУ об утверждении Положения о почетном знаке «ВЧК — ОГПУ». Вот что начертал Ягода: «Почетный знак есть круговая порука всех носящих его в безграничной преданности делу революции. Какая же может быть круговая порука, когда основное условие спайки прервано награждением знаком безпартийным каковая повлечет за собой нежелательные последствия».[196] Ключевые слова здесь «круговая порука», «спайка» — вот что виделось Ягоде главным в работе; перед нами типичный представитель кланового подхода к руководству органами госбезопасности.
Пока «семерка» в печати громила Троцкого, в услугах ОГПУ в Кремле не особенно нуждались. Видимо, поэтому в тот период начинается массовый наплыв чекистов в самые различные отрасли государственного управления. Мы уже видели, как Ксенофонтов перешел в аппарат ЦК, Уншлихт в военное ведомство, Яковлева в сферу образования. Точно так же Лацис перешел в коллегию Наркомзема, Манцев стал замнаркома финансов и т. д. Вероятно, Дзержинскому проще было управлять народным хозяйством с использованием дисциплинированных, преданных ему руководящих чекистских кадров. Еще 31 марта 1921 г. он издал Приказ по кадровым вопросам, параграф 6-й которого гласил: «При переходе сотрудников ЧК в другие советские учреждения упомянутые сотрудники не должны прерывать связи с ЧК, а, наоборот, всеми мерами помогать последним. Изучив детально структуру того учреждения, в котором они работают, и о всех замеченных недостатках и преступных деяниях регулярно сообщать в местный орган ЧК, поддерживая постоянно связь».[197] 24 мая 1922 г. был предусмотрительно подписан Приказ ОГПУ № 88 / СС «Об использовании бывших сотрудников органов ГПУ», который предписывал всякому сотруднику ГПУ при переходе на другую работу в обязательном порядке становиться на учет в Секретный отдел, который должен был «в будущем поддерживать с ними организованную связь и использовать в целях секретной работы и осведомления».[198]
Некоторые сотрудники ГПУ, переводимые в различные партийные и советские учреждения, даже формально не прерывали при этом свою службу в ГПУ. М. П. Шрейдер, например, пишет, что был направлен на работу в Совкино,[199] однако его подлинной задачей при этом являлось выявление собраний троцкистов, которые собирались по ночам в кинотеатрах.[200]
Такого рода совместители одновременно выполняли роль кураторов соответствующего гражданского ведомства со стороны ОГПУ. Так, например, в Наркомвнешторг на должность начальника одного из отделов Дзержинским был поставлен Александр Эйдук — один из немногих латышей, еще остававшихся в ОГПУ. В сборнике «Улыбка ЧК» он опубликовал свои стихи:
Нет большей радости, нет лучших музык,
чем хруст ломаемых костей и жизней.
Вот отчего, когда томятся наши взоры