[368] Одним из направлений работы отставных чекистов под дипломатическим прикрытием являлся сбыт за рубежом поддельных царских денег, которые печатались в Москве и имели хождение, например, на Венской бирже по несколько тысяч за один доллар.[369]
Однако в целом перевод подчиненных Евдокимова на закордонную работу себя не оправдывал: очень уж они для нее были глупы и неотесанны. Попробовали использовать на работе в Польше некоего Петро Дехтяренко, зампредседателя Киевской ЧК. Он отличался большой любовью к женскому полу и часто по ночам приезжал в тюрьму, чтобы насиловать приговоренных к казни женщин. Среди них он встретил некую графиню старше его лет на десять, был ею очарован, освободил из тюрьмы, затем бросил свою жену и женился на графине. Новая жена много занималась с ним, читала ему книги и даже пыталась обучать музыке. Посчитали, что его можно, пожалуй, выдать за дипломата. По прибытии в советское посольство в Варшаве он повесил на двери своего кабинета объявление: «Варшавское губернское отделение Чрезвычайной комиссии». Высшим его успехом как разведчика было приобретение за большие деньги «секретного договора между Польшей и Люксембургом», по условиям которого Люксембург в обмен на город Познань якобы обещал Польше прислать 200-тысячную армию для войны с Советской Россией: некультурный и малограмотный Дехтяренко принял эту чепуху за чистую монету.[370]
Иначе поступили с неким Чернецким, бывшим матросом, помощником уполномоченного Особотдела в Полтавской губернии, к которому был весьма расположен Евдокимов. Чернецкий задушил и бросил в канаву председателя Константиноградского уездного исполкома Щучку, объявил это делом рук местных обывателей и взял двести человек из них в заложники, расстреляв пятьдесят. Чтобы не вызвать восстания, Чернецкого пришлось арестовать и судить в Харькове. В газетах сообщили о его расстреле, а затем под другой фамилией перевели продолжать службу на Дону.[371]
По окончании Гражданской войны Евдокимова перевели в громадный в то время Северокавказский край для борьбы с повстанческим движением среди казачества и горских народов. Боевые действия в том краю не прекращались до Второй мировой войны и прихода немцев. Не имея возможности победить восставшее население, Евдокимов и его люди прибегали к испытанному на Украине приему: приглашали повстанцев для переговоров, гарантировали безопасность и сохранение жизни, а затем расстреливали. Именно так поступили, например, с имамом Наджмуддином Гоцинским, бывшим депутатом Государственной думы, выдающимся дагестанским ученым и поэтом, получившим блистательное образование (он был сын известного на Кавказе арабиста, царского наиба Доногоно Мухаммада). Гоцинский, в отличие от других имамов, очень хорошо относился к русскому населению Дагестана и защищал его от притеснений, выступая лишь против засилья коммунистов. В 1925 г. его уговорили сдаться на условиях амнистии,[372] после чего расстреляли не только его и 16-летнего сына, но и дочерей, а также прочих родственников.[373]
Обнаружив, как и Ягода, тягу к участию в московских внутрипартийных интригах, Евдокимов пытается обратить на себя внимание Москвы. Для этого он не брезговал столь явными фальсификациями, что даже на Лубянке о нем отзывались с отвращением. Фельдбин-Орлов дает ему такую характеристику: «Это была странная личность с застывшим, точно окаменевшим лицом, сторонившаяся своих коллег… В прошлом заурядный уголовник…[374]» В ноябре 1926 г., когда он находился в Москве, из Ростова пришла телеграмма о том, что дивизион войск ОГПУ окружил и взял в плен группу кубанских казаков, которые якобы устроили торжественную встречу своему бывшему наказному атаману Улагаю, чтобы под его руководством поднять антисоветский мятеж. Менжинский приказал освободить казаков и найти виновника грубой провокации. Евдокимов объявил таковым некоего Володьзко, начальника своего секретного отдела, который был с понижением переведен в Смоленск (об уголовной ответственности чекистов за подобные «шалости» вопрос, разумеется, не ставился).[375] Позднее, в 30-е годы, этот Володьзко станет первым заместителем наркома внутренних дел Казахстана и со страшной силой проявит себя во время ежовщины, пока его самого весною 1938 г. не арестуют как врага народа.
Из этой неприятной истории Евдокимов сделал важный вывод: ему нужен покровитель в Кремле, иначе о переводе в Москву можно не мечтать. Найти такого покровителя ему было не особенно сложно: на черноморском побережье Кавказа и в Кисловодске нередко отдыхали важные партийные вельможи. Евдокимов решил сделать ставку на Сталина, которого он под предлогом охраны часто сопровождал на охоте и даже составлял ему застольную компанию. Он подал Сталину идею организации гнуснейшего судебного процесса, известного под названием «Шахтинского дела».
Предыстория этого громкого процесса такова. В Шахтинском районе, как и по всей стране, имели место массовые забастовки рабочих, вызванные плохими условиями труда, нищетой, издевательствами и даже побоями, которые к ним применялись. В 1923 г. рабочие Власовско-Парамоновского рудника устроили демонстрацию, которая была расстреляна местными войсками ГПУ, зачинщиков арестовали. Но и после этого положение дел нисколько не улучшилось. Из-за низкого уровня охраны труда имели место частые аварии и травматизм, рабочих обсчитывали, задерживали выплаты зарплаты. Жилье им предоставлялось скверного качества, годами не ремонтировалось, в рабочих столовых кормили впроголодь. Последней каплей стало заключение в мае 1927 г. нового коллективного договора, повышавшего нормы выработки и понижавшего расценки, в результате чего реальная зарплата упала практически вдвое. Шахты забурлили. Возникла опасность падения добычи угля. В июне произведены первые аресты работавших на шахтах горных инженеров, на которых решено было свалить всю ответственность. Их обвиняли в том, что они по заданию иностранных разведок занимались вредительством, плохо обращались с рабочими, умышленно устраивали аварии.[376]
Принято считать, что «Шахтинское дело» инициировали Евдокимов и Сталин в пику правительству Бухарина-Рыкова, чтобы показать, будто это правительство не способно противодействовать шайкам вредителей, проникших в советское хозяйство. В действительности сама идея направить недовольство рабочих и служащих условиями труда и снабжения на неких козлов отпущения, объявив последних «вредителями», родилась в недрах СОУ ГПУ и окончательно вызрела к весне 1927 г. 31 марта Политбюро по докладу Ягоды приняло постановление «О мерах борьбы с диверсией, пожарами, взрывами, авариями и прочими вредительными актами», которым создавалась постоянная межведомственная Комиссия при ОГПУ в составе Менжинского, Уншлихта, Манцева, представителей Наркомпути и ВЦСПС. Раздел 2 этого Постановления гласил:
«1) Усилить репрессии за халатность, за непринятие мер охраны и противопожарных средств, привлекая виновных к ответственности как по линии ОГПУ, так и по партийной.
2) Приравнять небрежность как должностных, так и всех прочих лиц, в результате халатности которых имелись разрушения, взрывы и пожары и т. п. государственной промышленности, к государственным преступлениям.
3) Предоставить право ОГПУ рассматривать во внесудебном порядке вплоть до применения ВМН и с опубликованием в печати дела по диверсиям, пожарам, взрывам, порче машинных установок, а также дела, указанные в п. 1 и 2».[377]
Таким образом, Евдокимов выступил реализатором идей Ягоды и ожидал от него поддержки в новом деле. Этому помешала цепь случайных обстоятельств, в итоге сделавшая Евдокимова и Ягоду лютыми врагами. 7 июня 1927 г. выстрел эмигранта-монархиста Бориса Коверды в Варшаве поставил точку в подлой жизни убийцы царской семьи Петра Войкова. Погибший коммунист Войков был человек пустой и болтливый, пьяница, безмерно увлеченный женщинами легкого поведения. Польская сторона предупреждала его о возможности покушения, однако он оставил предложенные меры предосторожности без внимания.[378] Незадолго перед этим Войков был вызван в ЦКК по подозрению в растрате нескольких тысяч долларов США из дипломатической кассы. В советских партийных кругах говорили: «если бы не Коверда, быть бы Войкову в советской тюрьме, а не в Кремлевской стене».[379]
Однако сам факт его убийства находившийся на отдыхе в сочинском поместье «Зеленая долина» Сталин решил использовать для взвинчивания новой волны предвоенной истерии, чтобы, с одной стороны, усилить дискредитацию правительства Бухарина-Рыкова и, с другой стороны, обострить его же конфликт с левой оппозицией. Именно той же ночью (в 1 час 50 мин.) Сталин дал в Москву шифротелеграмму: «Всех видных монархистов, сидящих у нас в тюрьме или в концлагере, надо немедля объявить заложниками. Надо теперь же расстрелять пять или десять монархистов, объявив, что за каждую попытку покушения будут расстреливаться новые группы монархистов. Надо дать ОГПУ директиву о повальных обысках и арестах монархистов и всякого рода белогвардейцев по всему СССР с целью их полной ликвидации всеми мерами. Убийство Войкова дает основание для полного разгрома монархических и белогвардейских ячеек во всех частях СССР всеми революционными мерами».[380]
Как и ожидал Сталин, в Сером доме в Москве хватило глупости повестись на эту приманку, ведь там давно ждали случая спровоцировать новое Сараево в видах Мировой революции. Уже 8 июня принято постановление Политбюро, которое создало специальную комиссию в составе Бухарина, Рыкова и Молотова. Постановление предусматривало, помимо прочих мер, следующее: «произвести массовые обыски и аресты белогвардейцев» и «после правительственного сообщения опубликовать сообщение ОГПУ с указанием в нем на произведенный расстрел 20-ти видных белогвардейцев…».