ЦРУ предпосылает номерам своих комнат буквенное обозначение крыла, в котором они находятся. Комната 192 в Восточном крыле — это на самом деле большая череда помещений, и ее задача заключается в том, чтобы передавать информацию из недр зарубежных правительств. Дело она имеет только с агентами, которые черпают сведения из священных источников, доступных иностранным властям самого высокого уровня. Это, несомненно, был бы лучший из возможных способов проверить утечку собственной информации США.
— Из лабораторий? Значит, это строго научные данные?
Скакун пощипал ноздри.
— В настоящее время, похоже, да.
Джин удобно разместилась в плетеном кресле неармейского образца. У нее был тот тихий, собранный, довольно глупый вид, который я замечал и раньше. Это означало, что она запоминает разговор. Теперь Джин медленно вернулась к жизни.
— Вы сказали «в настоящее время». Я так понимаю, что объем этих сведений увеличивается. Как быстро?
— Он увеличивается, и довольно быстро, чтобы очень обеспокоить целый отдел — позволите на этом остановиться? — Вопрос был риторическим.
Джин спросила:
— Когда вы впервые заподозрили множественную утечку? Ведь она множественная?
— Множественная? Я скажу, что она… она многомножественная. И охватывает круг вопросов настолько обширный, что доступ к ним может иметь не один колледж, а уж тем более не одна лаборатория.
Темноглазый Долобовски вышел, чтобы принести из холодильника льда. Скакун достал большую картонную коробку с сигаретами и уговорил Джин попробовать «Лаки страйк». Закурил, дал закурить Джин, а темноглазый оделил нас льдом и скотчем.
— Первые утечки, — задумался Скакун. — Да.
Долобовски снова сел на стул, и мне вдруг стало ясно, что он имеет над Скакуном какую-то власть. Именно поэтому тот молчал, пока темноглазого не было в комнате. Он присутствовал здесь, чтобы убедиться: мы с Джин уйдем только с дозволенным объемом информации. Я никого в этом не винил, в конце концов, мы же не сказали американцам, что у нас те же самые проблемы. По правде говоря, Бог знает, что наплел Долби, чтобы сюда попасть. Скакун смотрел в пространство, словно защищаясь, и тихонько дул на огонек своей сигареты.
— Все трудности из-за этих международных конференций, — решил ответить темноглазый. Его низкий голос прозвучал издалека. — Ученые говорят на одном жаргоне, да и все равно открытия, как правило, идут параллельно. Мы думаем, что широкая утечка происходит уже в течение восьми месяцев. Прежде были отдельные случаи местами, но теперь это охватывает всю научную программу… даже невоенную.
Я понял, что невоенная составляющая ранит, это был удар ниже пояса.
Я сказал, что не возражал бы против маленькой утечки, но что теперь мне пора, нет, правда… может быть, в другой раз. Мы отразили несколько вопросов об утечках в Соединенном Королевстве, чтобы убедить их в своей неосведомленности в происходящем. Это оказалось нетрудно. Скакун проводил нас до выкрашенного в белый цвет заборчика, посредством которого продуманная армия помогала ему чувствовать, будто он и не покидал Нью-Джерси. Назавтра он возвращался в Штаты. Я попросил передать привет Барни, он сказал, что передаст, и спросил, много ли у меня сигарет. Мы пожали друг другу руки, и я вспомнил прежнего Скакуна Хендерсона: волосы, по которым плакал парикмахер, и запас историй, за которые каждый бармен в городе повторит выпивку. Я помню, как он носил с собой старый фотоаппарат и останавливал каждую красивую девушку на своем пути, говоря, что он из журнала «Лайф». При этом выражал надежду, что они не сочтут его грубияном: ведь он заговаривает с ними, хотя не представлен.
— А теперь, пожалуй, по-настоящему изысканный снимок на тот случай, если на этой неделе мы снова будем делать обложку.
Думаю, Скакун даже не умел вставлять в него пленку. Все в городе знали, что Скакун всегда готов посмеяться и одолжить пару долларов.
— Прости, — сказал Скакун, — что у меня нет хереса. В смысле я знаю, что ты ненавидишь пить виски перед ужином.
Скакун ткнул в песок острым мыском своей остроносой, неармейского образца туфли — элегантной, ручной итальянской работы. Я знал, что Скакун знает, что я знаю, кто такой темноглазый.
Я двумя руками крепко пожал ему руку, дергая ее, словно качал насос, что в старые дни было нашей шуткой.
— Все нормально, Скакун. Ты можешь в любое время прилететь в Лондон, и наши запасы алкоголя — не самое главное. Понимаешь?
Его лицо немного прояснилось, и когда он прощался с Джин, я на мгновение увидел возврат старой техники. Уже почти наступили сумерки. Тут и там на выцветших, обожженных солнцем пальмах суетились птицы, а волны ударяли, растекались и впитывались в покрытый галькой пляж, обтачивая камешки. Мы, Джин и я, молча шли по огороженной песчаной территории, и солнце покидало нас, уходя в Индию, и песок был красным, а небо розовато-лиловым, и Джин была красива, ветер трепал ее волосы, а ее рука покоилась в моей.
За полмили до офицерского клуба по гладкому ночному небу заскребли шершавые, как наждачная бумага, звуки из музыкального автомата. Внутри клуба пузырь напряжения трудного дня взорвался, выливаясь в расслабленную сбивчивую болтовню, подогреваемую мартини. Огонь барбекю в дальнем углу плескался и плевался, шипя, словно тысяча пленных котят, аккомпанировавших ярким вспышкам пламени. Облаченный в белое Мефистофель тыкал, прокалывал и пестовал толстые куски превосходной американской говядины и спрыскивал их содержимым жестяной банки с «Уголек. Ароматная приправа для барбекю».
Розоволицый парень в белой куртке нашел в углу столик под клетчатой скатертью. Негромко зазвучала очень старая мелодия Эллингтона, которую какой-то старый поклонник вроде меня выбрал в музыкальном автомате. Свеча в бутылке из-под кьянти отбрасывала на бледное плоское лицо Джин неровные отблески, и мне стало интересно, сколько американских офицерских клубов во Франции отделаны в тихоокеанском стиле. Ночь снаружи была ясной и теплой.
— Мне нравится твой друг Скакун. — Мужская дружба — это то, чему женщины удивляются и чего слегка побаиваются. — Он казался немного погруженным в себя, как будто…
— Продолжай, — подбодрил я. — Произнеси это.
— Не знаю, что я собиралась сказать, правда.
— Знаешь, поэтому скажи. При нынешнем раскладе несколько дополнительных мнений не помешают.
На лицо Джин набежала тень, так как свечу подняли. Мы оба повернулись и увидели Долби, прикуривавшего от нее сигару. Он глубоко затянулся маленьким черным листком. Долби переоделся, теперь на нем была гавайская рубаха с большими голубыми и желтыми цветами, он надел легкие брюки и сходил в парикмахерскую. Долби обладал этим умением, или искусством, или обаянием — вот так нарядиться и не отличаться от так же одетых американцев.
— А туземный костюм вам идет.
Он затянулся сигарой, прежде чем ответить, потом аккуратно положил ее в пепельницу. Таким образом он потребовал места за столом. Он был помешан на символизме, этот Долби. Закончил непринужденный осмотр помещения и снова обратил внимание на нас.
— Я точно не помешаю? — спросил он, усаживаясь рядом с Джин.
— Джин собиралась сообщить мне свое мнение о Скакуне Хендерсоне.
— Крайне интересно было бы послушать. — Маленькие блестящие глаза Долби внимательно изучали меню. У меня мурашки бежали по телу, когда он так делал. Совсем как йог, он направлял свой взгляд на предмет или на лист бумаги, чтобы сосредоточиться. У Джин была такая же привычка. Интересно, я тоже так делаю и связался ли Росс с ним насчет досье?
— Ну, он казался почти испуганным.
Я наблюдал за Долби, его глаза застыли на одном месте в меню. Он слушал.
За соседним столиком громко говорил мужчина с американским акцентом:
— Солдат, сказал я, это личный багаж моей жены, и ты уберешься назад в камеру хранения…
— Испуганным? Боялся меня, вы хотите сказать?
Похоже, в присутствии Долби я всегда оказывался втянутым в идиотский разговор. Я пожалел, что Джин завела его. Просто она никакого понятия не имела о Скакуне Хендерсоне. О Скакуне Хендерсоне, который поехал в Корею и дал взять себя в плен, чтобы разузнать о коллаборационизме в лагерях военнопленных; который вернулся в Вашингтон с тремя штыковыми ранами, с туберкулезом легких и досье, поставившим многих из побывавших в плену начальников в трудное положение. После этого Скакун долго оставался капитаном. У друзей пленных были друзья. Но испуганным? Скакун? Имевший помощником единственного чернокожего офицера в ЦРУ, Барни Барнса, и сохранивший его при себе, несмотря на все возражения, какие могли придумать. Она просто не знала, каким был Скакун. Непринужденно улыбавшийся Скакун. Двадцать лет, и они наконец сделали его майором и прикрепили к нему майора, чтобы слушал его ночные кошмары.
— Нет, — сказала Джин. — И я не имею в виду, что он боится своего ручного полицейского. Я не имею в виду боится чего-то. Боится за что-то. Он все смотрел на вас, как будто хотел запомнить, очень хорошо запомнить по какой-то причине. Почти что прощальный взгляд.
— Значит, вы подумали, что он… К Скакуну приставлен громила, — пояснил я для Долби. — А к вашему мальчугану тоже приставили или у него достаточно высокий ранг, чтобы ему доверяли?
Долби ответил, не отрывая взгляда от меню:
— Думаю, не стоит слишком ударяться в паранойю в отношении Хендерсона. В свое время он наделал много глупостей. Ситуация вызывает большую тревогу, и лично я считаю, что полицейский Скакуна Хендерсона находится там по крайней мере с его согласия, а может, это вообще была его идея. Это дело не хотят предавать слишком большой огласке и таким образом блокируют информацию, не обижая друзей старого друга.
— Да, — сказал я, — так и слышу, как Маккоун лежит всю ночь, не сомкнув глаз в переживаниях, не лишились ли мы со Скакуном прекрасной дружбы.
— О, это я могу понять, — сказала Джин. — Вполне стоит немного потрудиться, если, затратив небольшое усилие, можно сохранить ценных агентов.