Тишина. Затем надо мной склоняется лицо с тонкими чертами, отмеченное бесконечной добротой. Знакомое лицо. Где я видел его? Ага, вспомнил: фото в газете, генерал Ганеваль…
Так он и рекомендуется. Трое других произносят поочередно:
— Мишель Кранэ, студент.
— Люсьен Шолан, инженер-электрик.
— Жан Комбэ, директор туристического агентства.
— Все так же невинны, как вы и я! — говорит генерал. — Но не будем сейчас обсуждать дела, здесь есть гестаповские шпионы…
— Что произошло? — спрашиваю я. — Кто погиб?
— Шестеро товарищей. Они были заложниками, их увели «онэ пакете» (без вещей). Их расстреляли. Сейчас придет врач… Но увы! У нас нет никаких лекарств…
Подходит врач-заключенный и осматривает меня. Переломов нет. Впрочем, сегодня мне достались сущие пустяки, обычные побои для вновь прибывших. Настоящая пытка будет завтра. Полезно знать это заранее.
На следующее утро вызывают на допрос. Мне надевают наручники, которые слишком велики. Они сваливаются, я кладу их в карман. Меня приводят во врачебную школу, где моего прихода ждут несколько отборных скотов.
— Где ваши наручники?
— Извините, они в кармане…
Бросаю наручники на стол. Минута молчания, затем начинается допрос. Он подкрепляется применением различных инструментов, огня и воды. Это верно, что людям, которые не хотят сказать того, что от них требуют, прижигают подошвы.
Перед снимающими допрос — мой блокнот с записями о музыке. У меня настойчиво требуют адрес Чайковского. Они уверены, что «этот Чайковский — русский агент».
«Не хочу умирать за Чайковского!» — сказал г. Дэа [39].
Но я так не скажу.
Внезапно входит большой начальник, оценивает обстановку и говорит мне на отличном французском языке:
— Чертов идиот, если ты не знаешь адреса Чайковского, то его почтовый ящик ты знаешь наверняка! Говори!..
После четвертого обморока меня утаскивают в подвал.
Очнувшись, обнаруживаю рядом с собой замаскированный микрофон и показываю его товарищам по несчастью. Не упускаю случая ударить тюремщика ногой в живот.
Продолжение допроса вечером. Выносливость моей шкуры удивляет меня самого. Постепенно устанавливаю личность палачей. Пока что они почти ничего не знают. Один из переводчиков — некий С., сын известного издателя. Большого начальника зовут Барбье, он родом француз.
Немецкий вермахт представлен за столом неким офицером, не имеющим отношения к гестапо. Когда рейнская зона была в 1923 году оккупирована французами, этот офицер был товарищем Шлагетера [40] по немецкому Сопротивлению. Он заявил мне, что тогда его топили в ванне на допросе работники французского «Второго Бюро» [41].
Вечером нас переводят в форт Монлюк. Сообщаю товарищам последние новости: назавтра привезут «зуган». Это странное слово происходит от немецкого «Цуганг», так обозначают новоприбывших.
Обычно это люди, запуганные до такой степени, что из них не вытянешь ничего, представляющего интерес для всех.
В нашем бараке содержатся беглецы из оккупированной зоны, евреи и священники. Два других барака именуются «пищеблоком» и «мастерской»; их заполняет более изысканная публика. Кроме того, есть небольшие камеры и даже одиночки.
Ночью поднимается стрельба; еще один неудавшийся побег. Наутро узнаем, что трое убиты наповал, и среди них человек из моей группы, старший унтер-офицер Г., попавший в мышеловку, устроенную в убежище Блинденгейм. Придется мне навести порядок и запретить побеги без достаточных шансов на удачу.
24 ноября 1943
Сегодня утром допроса не было. Нас вывели во двор на прогулку. Ходили по кругу. В Монлюке существует своя космогония, объясняющая решительно все, как борьба Орзмунда и Аримана в древней дуалистической философии персов. Разница состоит в том, что здесь оба божества являются злыми. Вермахт борется с гестапо. Если на соломенный матрасик, рассчитанный на двух человек, укладывают восемь — это значит, что гестапо хочет досадить вермахту (ответственному за форт Монлюк), набивая в камеры больше людей, чем они могут вместить. Когда заключенные начинают умирать от истощения — это значит, что вермахт досаждает гестапо; люди умирают, не будучи допрошенными.
Что ж, на свете бывают еще более неправдоподобные космогонии.
Старшина нашего барака некий Фанкельштейн — шпион, немец на английской службе [42]. Его арестовали в Сан-Ремо и нашли при нем письмо от итальянского маршала Бадольо к Уинстону Черчиллю. По всем правилам его должны были бы расстрелять, но: во-первых, англичане предлагают обменять его на десятерых немецких шпионов, арестованных ими; во-вторых, выдачи Фанкельштейна требуют японцы. Он осуществил вторжение со взломом в здание военного Министерства в Токио и убил при этом японского полковника. Поэтому он должен умереть в жесточайших мучениях.
Пока что из-за этих противоречивых требований Фанкельштейн благополучно остался в живых.
Продолжаем ходить по кругу, когда появляется фотограф и делает с меня снимки для немецкого еженедельника «Сигнал».
Фотограф сообщает, что мой портрет «опасного террориста» красуется также в приемной крупной лионской пронемецкой газеты.
Вот она, слава!
Вечером новый сеанс «Фернéмунга», то есть допроса, сопровождаемого пытками, во врачебной школе. Возвращение в Монлюк на автомобиле, спереди и сзади идут машины с вооруженной охраной. Моим друзьям не удастся устроить здесь нападение на кортеж. А жаль!
8 декабря 1943
Поставим точку. Я уже побил рекорд бедняги Сен-Гаста и все еще жив. Очевидно, умереть мне придется под пулями расстреливающей команды.
Я уже выбрал себе предсмертную фразу: «Смерть коровам [43] и на поле чести!» Так назывался когда-то один сборник сюрреалистских стихов.
Благодаря упорству удалось направить ход следствия примерно так, как хотелось мне. Я сделал ровно столько вымышленных признаний, сколько нужно было для того, чтобы запутать следствие. Весьма возможно, что мне удастся этим освободить всех женщин и кое-кого из слабо скомпрометированных мужчин.
Я признался немцам, что получил задание собрать всех макизаров корсиканской национальности, посадить их на корабли и отправить обратно на Корсику. По-видимому, немцы клюнули. Я объяснил им, что мы всегда давали мужчинам женские псевдонимы, а женщинам — мужские. Это отнюдь не облегчит им дальнейших розысков. Вернее, они запутаются еще больше.
Товарищи мои держались под пытками бесподобно. Ни один не сказал ни слова, я мог плести все, что мне вздумается. Никаких противоречий в показаниях не возникало.
Гестапо превосходно информировано о моем прошлом.
Мне намекнули, что смертную казнь, возможно, удастся отменить, если я соглашусь работать в научно-исследовательском институте имени кайзера Вильгельма по электромагнитному детектированию, сиречь радару.
Но надо мной пока не каплет…
Прервем здесь дневник Верна на короткое время.
В эту ночь Октав спрыгнул с парашютом над Францией. Он прыгал вслепую, зная, что внизу больше друзей, чем врагов. Группа вновь обрела руководителя. Восстановив организацию, Октав должен был передать условную фразу, а Лондон, приняв ее — подтвердить получение по Би-би-си словами: «Высокий мыс по-прежнему вздымается над волнами».
Октав добрался до Лиона 10 декабря и получил немедленно послание от Верна из форта Монлюк.
Верну удалось использовать лазейку, о существовании которой он знал еще до своего ареста. Дело в том, что в форте содержались немецкие солдаты, арестованные за дурное поведение и мелкие служебные провинности. Эти люди часто выходили на свободу и возвращались потом в свои части.
Один из них передал Октаву записку Верна, в которой говорилось, что жена Октава и оба его брата пока живы и немедленная смерть им не угрожает. Сообщалось также, что никто из наших единомышленников ничего не сказал, однако немцы осведомлены о путешествии Октава в Лондон. К счастью, о возвращении Октава немцы и не помышляли, будучи совершенно уверенными в том, что он предпочтет остаться в безопасности по ту сторону Ла-Манша.
Верн снова настаивал на исключительной важности оружия «фау».
Разумеется, мы предвидели, что Верн может быть арестован во время поездки в Лондон. Все нити, сосредоточенные ранее в руках Верна, были переданы Октаву. Он, вернувшись во Францию и проверив положение, принялся подыскивать подходящее место для новой «Централи».
Октав знал, что Верн долгое время серьезно интересовался проблемами межпланетных полетов. Его записи и расчеты вполне можно было принимать всерьез. Они не содержали ничего фантастического. Техническая мысль Верна была достаточно широкой для того, чтобы он мог по-деловому рассчитать время полета ракеты из Кале в Лондон со скоростью пять тысяч километров в час с грузом в тонну взрывчатого вещества. В этом отношении Верн мыслил несравненно шире, чем военные советники Гитлера, как это явствует из книги генерала Дорнбергера «Секретное оружие Пеенемюнде», вышедшей в издательстве Арто.
Проблемы, поставленные перед Октавом, располагались примерно в следующем порядке. Необходимо было:
1. Установить, на каких заводах изготовляются основные механические и электрические детали «фау» и жидкий кислород для ракет.
2. Уточнить местоположение пусковых площадок.
3. Организовать саботаж на строительстве этих площадок.
4. Убедить союзников в необходимости повторения операции «Арбалет», направленной против оружия «фау».
Как мы увидим, Октав превосходно справился с выполнением этой программы, хоть и заплатил за это собственной жизнью.
События в Лионе вскоре дошли до Фридриха-Вильгельма Канариса, имевшего своих шпионов даже в недрах гестапо.
Терпеливо и медленно Канарис начал готовить переход этого интересовавшего его дела из рук гестапо в свои. Этот переход облегчался тем, что аресты ничего не изменили; следствие топталось на месте, а организация продолжала свою подпольную работу. Канарис задался целью, захватив один из передатчиков группы Марко Поло и шифры к нему, от имени второй организации снабжать союзников фальшивыми сведениями. В частности, предполагалось сообщать об отказе фюрера от оружия «фау» для того, чтобы втайне создать новые центры его производства.