И тогда заключенные взбунтовались! Это случилось 10 августа 1910 года. А началось все в мастерской по переработке старых веревок и всевозможных отходов. Работа «на хлопке» — так узники централа называли эту мастерскую — была настолько антисанитарной, что через три-четыре месяца каторжане приобретали самый настоящий туберкулез. Тяжкая работа, избиения кольями и нагайками довели до того, что однажды заключенный Богданов, в ответ на удар нагайкой по голове, схватил топор и одним ударом раскроил череп надзирателя. Потом он сорвал с него револьвер и начал стрелять в других надзирателей.
В ответ раздался огонь со всех вышек и башен. Шесть человек было убито и тридцать ранено, остальные избиты до полусмерти.
Вскоре состоялся военный суд. Восемнадцати зачинщикам бунта грозила смертная казнь. Но когда подсудимые рассказали о царившем в тюрьме произволе, а потом показали незаживающие раны от палок и нагаек, прокурор отказался от обвинения, и всем арестованным вынесли оправдательный приговор.
Дело прошлое, но нельзя не признать, что следователи ОГПУ проделали огромную работу, опросив десятки каторжан и разыскав наиболее свирепых надзирателей, а также начальников, с чьей подачи творились эти кровавые безобразия. Ни бывший начальник тюрьмы Мацевич, ни прославившиеся своей жестокостью надзиратели Калафута, Загородний, Фролов и Ларин не отрицали, что жизнь каторжан не ставили ни в грош, но «палачами стали не по своей воле, а по принуждению начальства».
Так как самым большим начальником в тюрьме был Мацевич, то надзиратели все валили на него, а Мацевич, признавая себя виновным в том, «что все это проводилось под моим руководством», заявил, что делал это, «желая угодить инспектору». А кому хотел угодить инспектор? Конечно же, министру. А министр — царю.
Вот круг и замкнулся. Вот мы и пришли к тому, с чего начинали. Во все времена, включая нынешние, хозяева Зимнего ли дворца или Кремля были, есть и будут ответственными за то, что творилось в Орловском централе, а несколько позже на Колыме, а ныне в Бутырке или в Матросской Тишине. Ни один надзиратель, охранник или начальник тюрьмы и пальцем не пошевелит, не будучи уверенным, что его поступок будет понят и высоко оценен вышестоящим руководством.
Правда, такой подход к делу не всегда бывает самым оптимальным. Иногда история делает такие крутые зигзаги или, как говорил наш предыдущий президент, загогулины, что за эти поступки приходится отвечать. Именно так случилось с сотрудниками Орловского централа. По делу № 40861 проходило 24 человека. Девятнадцать из них были расстреляны, а пятеро получили сроки от пяти до десяти лет. Самое удивительное, что совсем недавно «в связи с отсутствием умысла в их действия» этих палачей реабилитировали как жертв политических репрессий.
Ни секунды не сомневаюсь, что пятерых надзирателей, а среди них были такие мастера пыточного дела, как Загород-ний, Озеров и Жилин, в живых оставили не потому, что они заключенных избивали милосерднее, чем другие, а потому, что большевикам пригодился их опыт. Ведь именно в 30-х годах начали строить каналы, прокладывать новые железные дороги, осваивать всевозможные месторождения — и все это делалось руками зеков.
Но наиболее строптивые сидели в тюрьмах. Не пустовал и Орловский централ: врагов народа становилось все больше и, как показал опыт, методы их перевоспитания, разработанные в царские времена, оказались наиболее действенными.
И все же ученики пошли дальше учителей. 7 апреля 1930 года состоялось историческое постановление СНК СССР—именно в этот день родился монстр по имени ГУЛАГ. И хотя через жернова ГУЛАГа было пропущено около 10 миллионов человек, в том числе, только по официальным данным, 650 тысяч расстреляно, более законопослушными россияне стали. Напомню, что в России сейчас 765 тысяч исправительно-трудовых колоний, тюрем, следственных изоляторов и других учреждений, в которых содержат преступников. И знаете, сколько там воров, насильников и убийц? Около 870 тысяч человек.
Для сравнения: в самом страшном и мрачном 1937 году во всех тюрьмах и лагерях необъятного Советского Союза сидело 820 880 человек, из них одна треть «политических».
Так что тенденции к облагораживанию и перевоспитанию россиян не наблюдается. А раз так, то самое время вспомнить еще одну поговорку: «Худое дело тюрьма, а без нее нельзя!»
СМЕРТЕЛЬНАЯ ИГРА НА СЦЕНЕ ГУЛАГА
Все началось с пирушки или, как сейчас говорят, тусовки. Пить бы господам актерам пореже, больше слушать и меньше говорить, повнимательнее присматриваться друг к другу, как знать, быть может, и не было бы массовых арестов, мучений в колымских и воркутинских лагерях, болезней, смертей и ссылок.
А то ведь соберутся после спектакля, примут по стаканчику — и давай травить политические анекдоты. Кто-то непременно плеснет еще, войдет в образ оппозиционера, пустит пьяную слезу, обнимет ближайшего друга и заявит хорошо поставленным голосом, что Ленин и Троцкий — титаны, а все остальные — пигмеи, правда, среди них есть такие замечательные люди, как Зиновьев, Каменев и Бухарин.
— А Сталин? — поинтересуется ближайший друг.
— Что Сталин?! Его во время революции никто и знать-то не знал!
— А Гитлер, он тоже титан?
— Гитлер? О-о, Гитлер — это великий человек. И вообще фашизм покорит весь мир!
И не догадывается горе-оратор, что, обнимая друга, обнимает официального сотрудника ОГПУ, что уже утром отчет об этом разговоре будет лежать на Лубянке и в голове начальника Управления по Московской области всесильного Реденса родится план беспощадной чистки авгиевых конюшен столичных театров.
Мало кто знает; что всесильность и безнаказанность сына польского сапожника Станислава Реденса основывалась не только на заслугах перед ОГПУ, но и на родственных связях со Сталиным. Они были свояками, то есть женаты на родных сестрах: Сталин — на Надежде Аллилуевой, а Реденс — на Анне Аллилуевой. Забегая вперед, скажу, что эти родственные связи вышли ему боком: в 1938-м по приказу свояка Реденс был арестован и вскоре расстрелян. А его жена уже после войны получила 10 лет за «шпионаж» и из лагеря вернулась лишь после смерти своего могущественного родственника.
Но пока что до этого было далеко.. .Великая страна громыхала великими стройками, оглушала себя песнями и гимнами в честь великого вождя, вот-вот будет принята великая конституция имени великого вождя, а тут—какие-то комедианты возвышают голос и выражают сомнения в богоизбранности Сталина. Надо их проучить, да так, чтобы урок запомнили не только они, но и их потомки!
Так появилось следственное дело № 12690 по обвинению в антисоветской агитации артистов Театра имени Ермоловой Георгия Баумпггейна (Бахтарова) и Евгения Бонфельда (Кравин-ского). В постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения говорится: «Баумштейн Г.Ю. достаточно изобличается в том, что он, являясь антисоветски настроенным, систематически ведет среди окружающих его лиц злостную контрреволюционную, троцкистскую агитацию, направленную против мероприятий партии и правительства, и распространяет провокационные слухи. Мерой пресечения избрать содержание под стражей».
Что касается Бонфельда, то в добавление к контрреволюционной агитации ему предъявили еще более серьезное обвинение: «В среде своих сослуживцев высказывал явно террористические настроения в отношении вождей и руководителей партии и соввласти».
На первом же допросе Баумштейн признал, что в разговорах с сослуживцами восторгался Муссолини и Гитлером, говорил, что они талантливые руководители, выдающиеся личности и сильные люди.
— А с кем вы об этом говорили? — вкрадчиво спросил следователь.
— Разговор на эту тему помню, а вот с кем именно, забыл, — попытался увильнуть Баумштейн.
— Следствие располагает данными, что вы беседовали об этом с артистами вашего театра Николаем Лосевым и Верой Леоненко. Подтверждаете это?
— Да, — сник Баумштейн. — Подтверждаю.
— А какие контрреволюционные разговоры вы вели с Бон-фельдом и Грудневым?
—Никаких... Хотя припоминаю,—спохватился Баумштейн, поймав грозный взгляд следователя, — что однажды в их присутствии называл Троцкого самой популярной личностью. Разумеется, наряду с Лениным, — торопливо добавил он.
— Может быть, вы припомните и то, что восхваляли Каменева и Зиновьева, утверждая, что они не имеют никакого отношения к убийству Кирова?
— Нет, про Каменева и Зиновьева я ничего такого не говорил.
— Говорили, говорили. Нам это известно. А что вы заявили в связи с освобождением из тюрьмы и приездом в СССР болгарских коммунистов Димитрова, Попова и Танева?
—Я заявил... Я сказал, что Германия с этим делом прошляпила. У нас их за такие дела, как поджог рейхстага, не то чтобы не выпустили, а давно бы расстреляли.
Потом следователь взялся за Бонфельда. Доказать, что он затевал террористический акт против руководителей партии и правительства не удалось, зато следователь смог вытянуть признание в том, что он восторгался идеями германского фашизма и с пониманием относился к аресту вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана.
— Тельман — враг немецких фашистов, — заявил Бон-фельд. — А враг есть враг: если не сдается, его уничтожают. По крайней мере, так поступают в Советском Союзе. Так что фашисты поступили с Тельманом очень мягко, у нас его бы расстреляли.
Потом были допросы свидетелей, которые, конечно же, все подтвердили. Запросил следователь и характеристики с места работы. Как вы понимаете, перепуганное руководство театра ничего хорошего об арестованных артистах сказать не могло.
Вскоре дело было передано на рассмотрение печально известного Особого совещания, которое вынесло беспрецедентно мягкий по тем временам приговор: три года ссылки в одну из областей Казахстана.
В театре облегченно вздохнули: ссылка — это не лагерь. К тому же и Баумпггейну и Бонфельду разрешили работать по специальности. Но радость была преждевременной: не прошло и года, как за Театр имени Ермоловой взялись всерьез. На этот раз приговоры были куда более суровыми — по восемь—деся