Под эту сурдинку был сменен Верховный Главнокомандующий. «Генерал-адъютант Николай»[109] отбыл в ссылку в Тифлис, и при новом главковерхе Ставка, которая переехала в Могилев, разбухла до двух тысяч дармоедов.
Был снят с должности и болгарско-русский генерал-неудачник Радко-Дмитриев. Третью армию возглавил Леш.
Штабс-капитан Лыков-Нефедьев провел эти тяжелые месяцы в составе разведывательного отдела штаба 5-й армии на должности заведующего тайной разведкой. Такая должность отсутствовала в штатном расписании штаба и появилась по требованию жизни. Армия была, как шутили в войсках, второго срока носки. Первоначальный ее состав, который успешно дрался в Галиции, передали во 2-ю армию. Пятую сформировали заново для защиты Риги от германского наступления. Там сложилась опасная ситуация. Командующему Восточным фронтом Гинденбургу велели отвлечь силы противника от Горлицкого прорыва, чтобы русские не послали туда резервы. И он так отвлек, что захватил всю Ковенскую губернию, а также почти целиком Курлядскую и Виленскую. Пали Мемель, Либава, Поневеж. С трудом германцы были остановлены на Западной Двине, перед Ригой и Двинском.
Разведывательный отдел подчинялся генерал-квартирмейстеру штарма[110], а непосредственное руководство было поручено подполковнику Ирилиусу. Дмитрий Рафаилович получил навыки разведчика еще до войны под руководством знаменитого Батюшина. И по старой привычке при любом затруднении телефонировал шефу и спрашивал его мнение…
Николай Степанович Батюшин десять лет прослужил в должности старшего адъютанта штаба Варшавского военного округа, руководил всей агентурной разведкой, курировал контрразведку и считался выдающимся специалистом в этих областях. Причем не только в России, но и у противников – Германии и Австро-Венгрии. С началом войны полковник возглавил разведотдел штаба Северо-Западного фронта. Своих подчиненных он расставил по штабам армий и теперь умело руководил всей секретной службой. Над ним стоял генерал-квартирмейстер штафронта генерал-майор Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич. Родной брат известного большевика, приятеля Ульянова-Ленина, он делал успешную карьеру, будучи любимцем самого комфронта Рузского.
Штабс-капитан Павел Лыков-Нефедьев знал всех этих офицеров еще по мирной жизни. Того же Батюшина он впервые встретил на квартире у Таубе сразу после Русско-японской войны. А военное время трудное: надел лямку – и тащи, не жалуйся…
Разведотдел штарма–5 насчитывал более тридцати офицеров и военных чиновников. Ирилиусу подчинялись два помощника. Один, Генерального штаба капитан Сухов, выполнял главную работу. Он курировал переводчиков, вел окончательный опрос пленных, составлял сводки донесений, регистрировал сведения о вражеских укреплениях, проверял беглецов из германского плена, изучал трофейную переписку. Второй помощник, капитан Михеев, был по инженерной части. Он руководил топографами, а также готовил схемы вражеских фортификаций на основе съемок неприятельских позиций (в основном по данным авиаразведки).
Имелись также два офицера для поручений. Первый, ротмистр Соболев, пришел из ОКЖ[111] и занимался контрразведкой. Второй, поручик Карпека, руководил отделением связи, включая ее секретные каналы. Имелся и делопроизводитель, коллежский асессор Васильев, заведующий канцелярией и комендантской командой.
Павлука замыкал собой начальственный состав разведотделения. По должности заведующего тайной разведкой ему подчинялись войсковые приемные пункты (имелись в каждой дивизии), школа разведчиков и особенная канцелярия с собственной денежной отчетностью. Докладывал он непосредственно Ирилиусу. После митавских боев, когда высокий уровень его подготовки стал для всех очевидным, подполковник стал брать штабс-капитана на доклады к Батюшину и Бонч-Бруевичу.
Лыков-Нефедьев не любил такие поездки. Ведь эти двое были главными застрельщиками «дела Мясоедова». И главными дознавателями. По итогам их усилий тот был казнен. В войсках ходили разговоры, что военно-полевой суд, изучив предъявленные улики, отказался признать полковника Мясоедова предателем, засчитав в вину только мародерство. Бонч с Батюшиным бросились искать правды у великого князя-главковерха. И тот приказал: «Все равно повесить!» Надо было на кого-то свалить вину за неудачи на фронте…
Особенно возмущали Павла как профессионала доказательства вины Мясоедова, предъявленные обществу. В частности, оказалось, что император Вильгельм, приезжая на охоту в свое приграничное имение, приглашал Мясоедова, тогда начальника жандармского пункта на станции Вержболово, к себе пострелять дичь. Человека, объявленного в прессе главным резидентом германской разведки в России… То есть кайзер своими руками публично дискредитировал предателя! Это как если бы Лыков-Нефедьев назначил встречу с особо ценным секретным агентом на Дворцовой площади Петербурга… Вспоминался анекдот, когда к стоящему на посту часовому подошел прохожий и начал расспрашивать, что тот караулит. И простодушный парубок ему сообщил: винтовки с патронами. Тогда любопытный зевака в шутку сказал: «А почему ты мне это выдал? Вдруг я шпион?» И часовой немедленно всадил в него пулю со словами «Ты гляди, какая сволочь!». Видимо, Бонч с Батюшиным полагали, что умственное развитие россиян было на уровне того часового.
Молодого разведчика вскоре заметил и выделил сам командарм–5 генерал от кавалерии фон Плеве. Случилось это при драматических обстоятельствах. В первых числах августа куда-то пропал германский гвардейский резервный корпус. Отличное войско, дублер знаменитой потсдамской гвардии! Где он стоит, там жди наступления. И такое важное соединение в тридцать тысяч штыков в одночасье исчезло из всех сводок.
Генерал Рузский, который быстро начинал нервничать, дал приказ отыскать гвардейцев. Агенты-ходоки направились во вражеский тыл, но почти никто из них не вернулся назад. Возвратились только двое, но оба развели руками: корпус как в воду канул. Нервность комфронта передалась его подчиненным и докатилась до подполковника Ирилиуса. Тот весь извелся и приказал Павлу послать за сторожовку всех агентов, включая неподготовленных. Спасая свою школу, штабс-капитан вызвался лично проникнуть в ближние порядки противника и обследовать их. Дмитрий Рафаилович неожиданно легко согласился. Хотя понимал, что попасть туда его подчиненный может, только надев вражеский мундир. И если его там схватят, по всем законам штабс-капитана ждет виселица.
Последняя вылазка к Фридриху Гезе многому научила разведчика. И он решил рискнуть. Из его девяти ходоков, с таким трудом подготовленных, не вернулся назад никто. А теперь начальство готово было бессмысленно погубить еще двадцать душ, лишь бы продемонстрировать наверху свою исполнительность!
Отчаянный человек подобрал себе мундир лейтенанта гвардии, а документы забрал у Вильгельма Матеуса, офицера 1-го гвардейского пулеметного батальона. Матеус попал в плен в начале Варшавско-Ивангородской операции. Его не оправляли в лагерь потому, что залечивали немцу простреленную ногу. Павел трижды беседовал с пленным пулеметчиком. Он ловко наводил его на разговоры общего характера: как прошло детство лейтенанта, как ему служилось в батальоне, кто его друзья, как обстоит дело в гвардии с денежным содержанием, быстро ли идет чинопроизводство… Все это военной тайной не являлось, и Вильгельм охотно отвечал на вопросы. Тем более его собеседник говорил по-немецки как свой в доску! Молодой, обаятельный, корректный – Лыков-Нефедьев умел залезть в душу. И узнал много полезного для реализации своей рискованной затеи.
Наконец штабс-капитан доложил подполковнику, что готов к выполнению задания. Ирилиус согласовал это с Батюшиным и Бонч-Бруевичем. А своему командующему, генералу Плеве, говорить не стал.
22 августа Павел в русской полевой форме направился в местечко Шуманы, где находился подчиненный ему переправочный пункт. Оттуда ходоки лазили к германцам в тыл. Пункт прятался в густом лесу за левым флангом 18-й пехотной дивизии. Заведующий пунктом прапорщик Ходобай являлся отличным офицером и показывал лучшие в армии результаты по агентурным заброскам.
Ходобай был в курсе готовящейся операции. Он помог начальнику переодеться в германский мундир и пошел вместе с ним в штаб 70-го Ряжского пехотного полка, который обеспечивал переход линии фронта.
После гинденбургского нажима с апреля по август боевая активность стихла. Солдатам с обеих сторон лень было рыть сплошные окопы. И в промежутках между укрепленными участками, там, где были овраги, болота и прочие неудобицы, образовались бреши. В такую брешь и сунулся смельчак. Сквозь лес до подходящей топи его провела команда пешей разведки ряжцев. На краю болота Брюшкин уселся на спину пехотинца могучего сложения, рядового Козолупова. И тот, кряхтя и шмыгая сопливым носом, перенес офицера на тот берег. Там уже было сухо. Павел поблагодарил своего носильщика:
– Ну и здоров же ты, Вася. Вернусь – с меня шкалик.
– Вы, главное, возвернитесь, – с достоинством ответил детина, переводя дух. И отправился обратно, стараясь не шуметь. А штабс-капитан, точнее, лёйтнант, пошел на запад.
Он двигался лесами, обходя ближние тылы противника, целые сутки. Разведчик устал, ему хотелось есть и спать. От голода выручал шоколад – немецкий, чтобы не вызвать подозрений. Вот со сном было плохо. Ходок прикорнул на дневке в густых зарослях шиповника. Но его разбудил проезжавший невдалеке обоз. Павел раздумывал, не сесть ли ему в фуру, но решил все-таки удалиться от фронта подальше.
Ночью идти по лесу стало невозможно, и офицер вышел на рокаду. Там его подсадила и довезла до местечка Руженицы пустая патронная двуколка. В Руженицах разведчик держал агента-наблюдателя, хозяина шинка, и чуть было не направился прямо к нему. Но вовремя остерегся. Он разбудил начальника этапного пункта, предъявил офицерскую книжку и попросил устроить на ночлег. Молодой интендант, недоучка из Берлинского университета, предложил сверстнику лечь у него в задней комнате. В результате они всю ночь проболтали. Ловко направляя беседу, ходок узнал, что в селении обнаружена и ликвидирована русская шпионская организация. Расстреляны девять человек. Командовал ими владелец пивной, поэтому сейчас выпивку достать невозможно…