Замечу, что автоматы Виккерса действительно были эффективным средством ПВО. Темп стрельбы их составлял около 300 выстрелов в минуту, а ленточное питание и водяное охлаждение ствола позволяли вести длительную стрельбу. В этом отношении они даже превосходили основные советские автоматические пушки времен Великой Отечественной войны – 37-мм армейскую 61К и морскую 70К.
40-мм автоматы Виккерса монтировались на тумбах в кузове бронированного трехтонного грузовика «Пирлесс». Первые автоматы прибыли в Архангельск 21 марта 1916 г. без автомобилей. Начальник Морского Генерального штаба потребовал немедленно отправить орудия в Ревель «для срочной установки на миноносцы Балтийского флота». Однако по пути автоматы были переадресованы в Царское Село – там они нужнее!
В Царском Селе мобильные 76-мм и 40-мм установки использовались достаточно эффективно. Во время приезда царя их перемещали в район вокзала. А когда царица отправлялась в госпиталь в Феодоровский городок (она ведь числилась сестрой милосердия) туда отправлялись и бронеавтомобили.
Однако с началом Февральской революции личный состав батарей, равно как и дворцовая охрана, без всякого сопротивления перешли на стороны революционных солдат. Сделали они это, разумеется, не из идейных соображений, а из-за нежелания проливать кровь за безнадежное дело династии Романовых.
На этом деятельность сильнейшей в России системы ПВО закончилась. В начале лета 1917 г. все эти зенитные орудия и их расчеты находились уже на фронте.
Глава 18Беспредел на почте
«Городничий: (…) Послушайте, Иван Кузьмич, нельзя ли Вам, для общей нашей пользы, всякое письмо, которое прибывает к Вам в почтовую контору, входящее и исходящее, знаете, этак немножко распечатать и прочитать: не содержится ли в нем какого-нибудь донесения или просто переписки. Если же нет, то можно опять запечатать; впрочем, можно даже и так отдать письмо, распечатанное.
Почтмейстер: Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь – так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в “Московских ведомостях”!»
Увы, незаконной перлюстрацией любил заниматься не только гоголевский почтмейстер Иван Кузьмич Шпекин, но и все почти цари, начиная от Александра I и до Николая II включительно. Мало того, на копиях перехваченных чужих писем императоры размашисто оставляли свои «ценные замечания».
Министр иностранных дел В.Н. Ламздорф был поражен некомпетентностью пометок Николая II. Так, на перлюстрации одной из телеграмм, пришедшей из Берлина в адрес германского посла в России Радолина и содержащей несколько рекомендаций, царь сделал помету: «Детски глупые советы!» Ламздорф пишет по этому поводу: «Я не особенно понимаю, почему глупые? Сознаюсь, что я, наоборот, восхищен той тщательной заботливостью и высоким благоразумием, с которыми Берлин направляет первые шаги своего нового посла в области, которая ему еще не достаточно знакома. Совсем неплохо было бы и нам последовать такому примеру».
Но были на перлюстрациях пометы Николая II и другого типа. Ламздорф пишет: «В пакете с возвращенными бумагами имеется телеграмма от Капниста, на которой нашим августейшим повелителем сделаны озорные пометы в духе тех, которые иногда делал покойный государь Александр III в адрес Михаила Горчакова».
Самое забавное, что наши самодержцы вели себя подобно «голубому воришке» Саше Альхену. Помните Ильфа и Петрова: «Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно. Крал он постоянно и постоянно стыдился». Наши же цари постоянно читали чужие письма и тоже стыдились, и занимались этим в глубочайшей тайне. Мало того, они регулярно издавали законы о запрещении перлюстрации и грозили строгими карами нарушителям.
Еще в 1698 г. при учреждении Сибирской почты было предписано: «Отнюдь ничьей грамотки не распечатывать и не смотреть».
Конкретнее это подтверждалось Высочайшим повелением Екатерины Великой от 1782 г.: «Дабы должное к почтам доверие не токмо сохраняемо, но и далее распространяемо было и вследствие того, чтобы никакая власть или начальство или кто бы то ни был, не дерзали открывать писем на почтах, пересылаемых внутри империи или же их удерживать».
Своеобразным стремлением отмежеваться от произвола времен правления Павла I стало Высочайшее повеление Александра I от 12 апреля 1801 г., коим подтверждалось, «чтобы корреспонденция, производившаяся между частными лицами, была неприкосновенна и вообще изъята от всякого осмотра и открытия».
3 июля 1827 г. Николай I еще раз подтвердил правило о неприкосновенности корреспонденции, указав, чтобы «казенные места и лица, управляющие разными частями, отнюдь не делали требований об удержании чьей-либо корреспонденции или неприятии таковой от находящихся под присмотром или арестом». В случаях же особой важности надлежало испрашивать на изъятие писем, посылок и денежных переводов Высочайшее повеление.
В начале царствования Александра II незамедлительно была подтверждена верность тому же принципу. Доклад главноначальствующего над почтовым департаментом Ф.И. Прянишникова «Об охране неприкосновенности письменных сношений» от 30 июня 1859 г. венчает резолюция Александра II: «…руководствоваться и впредь правилами о неприкосновенности частной корреспонденции». Соответственно, одобрение получила и декларированная в докладе практика не только отказа «в выдаче с почты частных писем в посторонние руки, но и доставление каких-либо относительно этой корреспонденции сведений», т. е. тайна переписки дополнялась обязательством сохранения и тайны почтовых связей. Исключения, как и раньше, допускались «только для корреспонденции банкротов, (…) и для корреспонденции политических преступников». И опять верховная власть резервировала за собой право «законного» вторжения в частную переписку: «Обнаружение же письменных сношений других лиц дозволялось единственно в случаях особенной важности и не иначе как с Высочайшего разрешения».
Уже в 1863 г. такое изъятие было сделано в отношении лиц, находившихся под надзором полиции. В августе 1863 г. министр внутренних дел П.А. Валуев разослал начальникам губерний, определенных для высылки политически неблагонадежных лиц под надзор полиции, циркуляр, уведомлявший о распоряжении главноначальствующего над Почтовым департаментом местным почтовым конторам, чтобы они «доставляли по возможности полицейским начальствам те сведения, в которых начальства сии могли нуждаться». Министр предписывал сообщить имена сосланных почтмейстерам, прибавив, что сведения могут быть затребованы только на определенные имена.
После введения в действие Судебных уставов 20 ноября 1864 г. выемка корреспонденции лиц, против которых было начато уголовное преследование, допускалась с разрешения окружного суда.
В поведении русских монархов был известный резон. В докладе управлявшего Почтовым департаментом А.Н. Голицына от 30 ноября 1841 г. Николаю I: «Перлюстрация имеет… целью доводить до сведения Вашего Императорского Величества о злоупотреблениях, совершаемых в разных частях государственного управления, как подчиненными, так и начальственными лицами, о полезном или вредном влиянии распоряжений министров; о хороших или дурных качествах чиновников, находящихся в составе разных ведомств… тайна перлюстрации есть исключительная принадлежность Царствующего. Она освещает Императору предметы там, где формы законов потемняют, а страсти и пристрастия совершенно затмевают истину. Ни во что не вмешиваясь, она все открывает. Никем не видимая, на все смотрит; чрез нее Государь узнает сокровенные чувства подданных и нужды их; слышит и вопль невинного и замыслы злодея»[101].
Но перлюстрацию надо вести скрытно. Об этом еще 28 декабря 1813 г. министр внутренних дел О.П. Козодавлев писал в секретном отношении управляющему московским почтамтом: «Из внутренней переписки… подлежат перлюстрации письма только тех лиц, о коих до сего были особые предписания от предместников моих и от меня, или впредь будут».
Министр вновь напоминал о сугубой секретности перлюстрации. «Надобно, – писал он, – чтобы никто не боялся сообщать через почту мысли свои откровенным образом, дабы в противном случае почта не лишилась доверия, а правительство сего верного средства к узнанию тайны». Для этого предлагалось все задержанные письма, копии и выписки, а также «рапорты по оным», когда надобность в них исчезнет, уничтожать «так, чтобы и следов сих дел не оставалось»[102]. Не будем забывать, что XIX век – это время эпистолярного жанра. Образованные люди в день писали по нескольку писем. И если бы они узнали, что их письма читают, то стали бы писать осторожнее и лишили бы власти ценного источника информации. Естественно, письма стали бы пересылаться с оказией – со знакомыми, с купцами и т. д. А это, помимо исчезновения информации, ударяло власти по карману – в XIX веке расходы на почтовую корреспонденцию были весьма велики.
Николаю II нравилось слыть цивилизованным монархом. Он охотно подписывал всякие конфекции о правах человека. Ратифицировала Россия и конфекцию о тайне частной переписки. Мало того, в России закон охранял неприкосновенность переписки. Устав уголовного судопроизводства (ст. 368 и ст. 1035) допускал выемку корреспонденции лиц, против которых было возбуждено уголовное преследование, но только с разрешения окружного суда. Жандармы должны были получить разрешение Министерства юстиции. Во всех остальных случаях Уложение о наказаниях грозило нарушителю ссылкой или тюремным заключением.
На самом же деле перлюстрация частных писем приняла при Николае II огромные масштабы. Полбеды, если бы жандармы, нарушающие закон, стремились незаконными способами поймать уголовников или революционеров, вскрывая письма подозреваемых людей. На самом же деле главной целью перлюстрации было выяснение умонастроений, деловых отношений или личной жизни законопослушных подданных империи. Это хорошо сформулировал министр внутренних дел И.Н. Дурново в докладе Николаю II от 5 января 1895 г.: «…извлечение из частной корреспонденции таких сведений о государственных событиях, таких заявлений общественного мнения относительно хода дел в империи и такой оценки действий правительственных лиц, какие официальным путем почти никогда не могли быть высказываемыми».