Психотерапия – очень странный опыт. Я часами сидел, слушая, как незнакомые люди спрашивают у меня: «Когда вы в последний раз проявляли агрессию? Вы думали о суициде? В этих мыслях – каким способом вы себя убиваете?» Я думал, что все это подозрительно походило на одну из тем альбома The Dark Side of the Moon группы Pink Floyd, так что я отвечал: «Я не боюсь смерти. В любой момент я готов умереть, мне все равно. Почему я должен бояться смерти? Никакой причины для этого нет, однажды все мы уйдем»[25]. Эти слова, как знают фанаты Pink Floyd, прозвучали в этом альбоме. Никто никогда этого не замечал. Очень много материала для своих колонок я нашел как раз в тот период жизни, что навевает на меня мысль о том, что в маниакальной депрессии все же что-то есть. К примеру, в моем плей-листе iTunes самыми популярными треками были композиции из моего прошлого. На первом месте была песня Love Will Tear Us Apart группы Joy Division, чей лидер, Иэн Кёртис, покончил с собой, и чьи загадочные тексты преследовали меня, долгие годы играя в моей голове. Я не раз пытался засунуть их в свою колонку, но безуспешно.
На втором месте была We Do What We’re Told (Milgram’s 37) Питера Гэбриэла, песня о скандальных экспериментах, которые проводил социальный психолог Стэнли Милгрэм. В песне звучат отдаленные крики испытуемого, что мне тогда очень нравилось, и их я смог вплести в свои заметки. Третьей была потрясающая It’s Alright Ma (I’m Only Bleeding) Боба Дилана, и эта композиция до сих пор заставляет меня волноваться. Поэзия в ней так хороша, что любая попытка приблизиться к ее уровню будет пустой тратой времени. Один из моментов песни поразил меня особенно сильно. Это те строки, где Дилан говорит о священниках, проповедующих зло, учителях, считающих, что знания умеют ждать. Завершается же куплет словами, что даже президент Соединенных Штатов временами раздевается догола. В этом было что-то, что зацепило меня.
Я помню, как очень сильно боялся лечения препаратами. В идеальном мире, как хотелось бы думать, человек способен вернуться к нормальному психическому состоянию естественным образом, не полагаясь на химикаты, особенно учитывая то, как много придумано других способов ему помочь. Когнитивно-поведенческая психотерапия, или КПТ, предполагает работу с экспертом, и ее суть заключается в том, чтобы «перезагрузить» мозг, который стал иначе воспринимать окружающий мир и ежедневные ситуации. В моем случае я годами накапливал негативные мысли и оттачивал привычку уничижительно относиться к самому себе и всему, что было хорошего в моей жизни, особенно к футболу. КПТ меняет привычные мировоззренческие установки, позволяя взглянуть страхам в лицо и побороть все те вещи, с которыми мозг не хочет и не может разбираться; по сути приводя пациента к старту, откуда он может начать все с чистого листа. Разумеется, трудно сказать, насколько КПТ ответственна за мой обновленный кругозор и какой вклад внесли препараты. Из страха и нежелания думать о том, что последний год я тратил на сессии КПТ по 300 фунтов в неделю, я скажу, что, вероятно, пятьдесят на пятьдесят, и теперь я считаю этот вопрос уже решенным.
Скажу по правде, я никогда не думал, что буду таким старым. Моя карьера пролетела мимо; в ней были невероятные взлеты и кошмарные падения, о которых я никогда не смогу позабыть. Когда я был маленьким, отец рассказал мне историю одного из своих кумиров – Питера Грина из оригинального состава Fleetwood Mac. Отчаянно желая удержаться на волне успеха, сопутствовавшего группе вначале, коллеги Грина по коллективу начали оказывать на него давление, чтобы он написал еще один хит. В середине 1970‑х Грин прошел курс электроконвульсивной терапии в психиатрическом госпитале после того, как ему диагностировали шизофрению, начавшуюся у него по причине провала попыток свыкнуться со свалившимися на него и группу славой и успехом. Тогда он сильно запустил свои ногти, и они достигли такой длины, что он уже не мог играть на гитаре. Я вспомнил об этой истории лишь пару минут назад – вероятно, потому, что сейчас, сидя здесь и печатая последние страницы этой книги, я знаю, что буду честен с собой до конца, если скажу, что в течение последнего года я очень много пил и частенько переедал, преследуя жалкую цель – набрать лишний вес, что, в свою очередь, вынудит тренеров не брать меня в состав. Я не хочу снова играть в футбол. Я не хочу возвращаться. Не заставляйте меня это делать.
Ладно, руки вверх. Я так и не раскрыл свой потенциал. У меня слишком много изъянов в характере, которые не позволяют мне стабильно и качественно работать, и это касается практически любого дела, за которое я берусь. Все остальное – лишь оправдания. Но футбол – жестокая игра. Он несправедлив, как бы ни пытались уверить нас в обратном эксперты, потому что есть невероятно талантливые команды и есть команды, чьи игроки должны компенсировать нехватку таланта упорной работой: пробегать дальше и бить сильнее. Лично я виноват в том, что слишком много внимания уделял вещам, происходившим вдали от поля, и в результате от этого страдала моя карьера. Чем выше игрок поднимается в футболе, тем больше различных нюансов ему нужно учитывать, а если он не способен нормально с ними справляться – чего я не мог – это его собственное упущение.
Контракты на имиджевые права – очевиднейший пример этого, и они определенно стоят того, чтобы их заключать, если только ты не идешь против системы. Об этих контрактах было многое написано, но люди до сих пор задают вопросы. Давайте начнем сначала.
Если футбольный клуб осознает, что может получать прибыть от использования твоего имиджа, который, по сути, является самым личным объектом интеллектуальной собственности, каким только может владеть человек, тогда это осознание должно быть отражено в денежном плане. Другими словами, они обязаны платить игроку за это, и условия вознаграждения оговариваются в контракте футболиста.
Вот как работает эта система в музыкальном бизнесе. Если у меня есть фотография Пола Маккартни или Лиама Галлахера, которая стоит больших денег, и я захочу ее использовать в коммерческом плане, тогда мне понадобится заключить сделку со звукозаписывающей компанией, владеющей правами на творчество артиста. Если лейбл сочтет, что я предлагаю достаточно денег, а они, в свою очередь, будут способны заплатить адекватный процент с продажи артисту, тогда в теории я смогу использовать изображение для заработка.
В футболе все примерно так же. Если компания или партнер футбольного клуба хотят использовать имидж или имя какого-то определенного игрока, тогда клуб должен получить вознаграждение. Различие с миром музыки проявляется в том, что компенсация игроку уже заранее оговорена, и принцип предоплаты обычно не работает. Чтобы сразу прояснить один момент, скажу, что контракты на имиджевые права не являются незаконными, но их подробности всегда держатся под замком, в далеком темном углу. Если любой имиджевый контракт окажется в суде и станет причиной разбирательства, у обеих сторон будет достаточное количество убедительных аргументов в свою пользу.
Когда имиджевые контракты только начали появляться в футболе, многие агенты стали настаивать на том, чтобы клубы платили за них игрокам через компании, созданные с одной-единственной целью – уйти от уплаты налогов. Нельзя сказать, что у игроков не было имиджа, который стоило бы раскручивать: каждый футболист может неплохо заработать, добившись того, чтобы определенный процент заработной платы или подъемных был уплачен ему через имиджевую компанию, поскольку практически у любого игрока есть именная футболка, продающаяся через клубный фаншоп. Конкретная сумма, которую игрок должен получать от клуба за использование его имиджевых прав, как правило, остается неназванной, потому что Уэйн Руни, как мне кажется (я не знаю этого наверняка), продает больше футболок со своим именем, чем Димитар Бербатов.
Можно также привести в пример Дэвида Бекхэма. Его имя и образ стоят миллионы фунтов стерлингов – они помогают в продажах широчайшего набора различных товаров в клубном магазине и во всем остальном мире. Рыночная ценность Бекхэма так высока, что клуб вроде «Лос-Анджелес Гэлакси» готов платить ему огромные деньги лишь потому, что они продают невероятное количество разных вещей под брендом «Бекхэм». По сути, в данном случае его зарплата начисляется не за игру в футбол – это просто компенсация за продвижение брендовых товаров, которые клуб и его партнеры продают в течение всего срока действия контракта игрока.
Этот тип контракта – один из немногих, предполагающих ежемесячные денежные отчисления, потому что речь идет об очень больших суммах. Вместо того чтобы платить непосредственно Бекхэму, клуб перечисляет зарплату компании, созданной специально для того, чтобы управлять имиджевыми правами Бекхэма. Она, в свою очередь, выплачивает дивиденды своим акционерам в конце каждого финансового года. Акционер, как правило, всегда один: сам игрок. Лазейка, как любят выражаться в СМИ, в том, что любой налог, который нужно будет уплатить с этих доходов, будет рассчитываться по корпоративной, а не по более высокой ставке личного подоходного налога.
Никто не станет спорить с тем, что образ Бекхэма стоит десятки миллионов фунтов, но существует немало злоупотреблений этой налоговой хитростью. Я слышал о двух игроках одного из топ-клубов Премьер-лиги, которым платили до 75 % их заработной платы через имиджевые компании. Очевидно, что это липа, и налоговики явно не оценят юмора этой ситуации.
Когда я начинал играть в футбол, у меня ничего не было. Являясь вечным романтиком, я тратил свои последние 5 фунтов на то, чтобы купить себе и девушке по хот-догу и банке колы на блэкпульском пирсе. Вскоре после этого я подписал свой первый профессиональный контракт на 500 фунтов в неделю – большие деньги, учитывая мое происхождение. Я продолжал трудиться и с помощью имиджевой компании начал зарабатывать десятки тысяч фунтов в неделю. Мне нравится иметь