Дед занимался строительством теплоэлектростанций, и первый тип электростанций в России строил как раз он. Сначала в Губахе, потом по всей стране. В каждом городе задерживался на два-три-четыре года. Столько времени требовалось, чтобы построить новую станцию. В Губахе не только была построена первая в его жизни электростанция, но и родился сын — мой отец.
Последняя его станция была построена в Капотне, ТЭЦ-22. Рядом поставили поселок энергетиков, ставший впоследствии подмосковным городом Дзержинским, и одну из улиц, рядом с улицей Ленина, назвали улицей Шама.
Как-то я работала с компанией, чей офис находится там рядом. И я впервые, к моему стыду, решила осознанно пройтись по этой улице. Смотрела, как на домах светятся таблички «улица Шама, дом …», и меня распирали смешанные чувства: от гордости за причастность к чьей-то великой жизни до ощущения жгучей ответственности за свою жизнь. Не подвести, увеличить силу рода, соответствовать моим прародителям. Не знаю, правильно ли это…
Глава 8. Приказ терять время
Поделюсь одним важным эпизодом, который случился со мной, человеком молодым и неопытным в государственных делах, когда я начал работать во Втором главке, в Первом отделе. А Первый отдел, как вы уже знаете, курировал ракетно-космическую отрасль.
У нас в Советском Союзе запускалось порядка ста спутников на орбиту в год, представляете?
Такие гигантские ресурсы тратила страна. И вот я, как изобретатель, увидел тут «нестыковку», экономическую черную дыру. Крутил-вертел мысли в голове и вот что понял.
СПРН — система предупреждения о ракетном нападении. Эта группировка спутников (я о них уже рассказывал) болталась на орбите, их основная задача была — контролировать территорию Соединенных Штатов Америки. Не всю, а ту, где сосредоточены ракетные позиции. И вот запускалось двенадцать спутников, которые решали эту задачу.
Что меня всегда поражало: каждый отдельный спутник мог существовать на орбите три года, но почему-то средний срок работы этих машин в космосе составлял всего три месяца. Как так можно? Стандартно — три месяца, и ни днем больше. Представляете? Вот значатся в госпрограмме двенадцать спутников — и все время нужно поддерживать заданное количество.
Вместо двенадцати запусков в три года осуществлялись десятки запусков в год.
Я начал исследовать этот вопрос, без задания «сверху», просто не мог мириться с таким положением вещей. Стал смотреть, почему все это безобразие происходит. Оказалось, на борту аппаратов было два блока, которые постоянно выходили из строя. Блоки делали в Химках. Тот самый краеугольный камень отечественного космического расточительства.
Довольный своим открытием, я задал вопрос специалистам: «Неужели вы не можете сделать так, чтобы все эти приборы работали одинаково — по три года, как велит технический регламент?» Они молчали как рыбы.
Тогда начальником Третьего главка, отвечающего за космос, был Юрий Николаевич Коптев. Я был с ним лично знаком и принял решение информировать Коптева о чудовищном расточительстве. Говорю: «Ну, сделайте что-нибудь, чтобы не тратить так много денег в пустоту. Неужели вы не можете эти пресловутые блоки довести до такого состояния, чтобы они не ломались?» Он говорит: «Нет, не можем, да и не будем этого делать».
Я был изумлен. В чем причина такой категоричности?
Он понял мое возмущение и поспешил объяснить: «Вот представь себе, мы развернули промышленные мощности под выпуск такого количества спутников в год. Люди приняты, оборудование настроено. Завод круглосуточно работает, производя элементы, осуществляя сборку, увозя готовую продукцию на полигон… А ты предлагаешь все это дело сократить минимум в двенадцать раз! Ты представляешь, какое количество людей мы должны оставить без работы?»
Я был поражен такой стратегией, у меня буквально почва уходила из-под ног. Вроде как я должен бороться с преступным расточительством советского имущества, а тут, получалось, самым большим расточителем является само государство, «сам». Я переживал внутреннюю ломку. Ощущение несправедливости и абсурдности политики и идеологии не давало мне спать спокойно.
Чем сердце успокоилось? (Улыбается.) Я принял для себя решение фокусироваться на том, что я могу изменить, где могу повлиять и принести пользу. И не пытаться бороться с системой. Было ли это проявлением слабости? Означало ли это, что я сдаюсь? Отчасти да. Но при выборе быть раздавленным системой или иметь шанс принести пользу людям я выбрал второе.
Но вернемся к спутникам фоторазведки. При мне создавалось первое, второе, третье, четвертое, пятое поколение спутников, между тем одно оставалось неизменным. Угадаете, что?
У американцев такие спутники были оптоэлектронные, то есть цифровые. Фактически, спутник снимал, сам оцифровывал и передавал информацию напрямую в штаб. А у нас снимки прилетали на Землю в капсулах.
Пройдемся вместе по цепочке событий. Капсулу сбросили. Поднимают вертолет, начинают разыскивать по маячку. Через несколько часов находят, привозят на Байконур. С Байконура эту капсулу на самолете перевозят в Москву. Там ее расшифровывают. И только на пятые сутки (как до утки, только не смешно) дешифратор получает эти снимки для анализа.
Вот пример, как гигантские средства общества расходуются максимально нерационально.
И такие затратные механизмы были везде, во всех сферах. Никто не думал о качестве, надежности, эффективности. Главное было — использовать бюджет страны и содержать громадную армию тунеядцев и бездельников как в гражданской, так и в военной сфере.
Глава 9. Изобретая будущее
У меня всегда была склонность к инновациям, к новизне как таковой. Еще работая на заводе в Орске, я сделал несколько изобретений, официально зарегистрированных в Советском Союзе.
Вот первое. С Челябинского металлургического комбината нам на завод регулярно привозили стальные болванки. К тому времени мы уже научились делать гильзы не только из латуни, но и из стали. И все эти заготовки были покрыты солидолом, чтоб не ржавели.
Теперь представьте картину: двенадцать женщин с начала и до конца смены чистят растворителем эти болванки с двух сторон, с помощью тряпок и опилок. Вручную. Причем женщины в основном были беременные или кормящие, которым нельзя таскать тяжести. А о том, что они целыми днями дышали вредными веществами, тогда никто не думал. Тряпка же легче, чем гильза, — значит, хорошая работа.
Я смотрел-смотрел на это и думал: «Боже мой, какие мучения». И вот что придумал.
В каждом цехе всегда есть пар. Он используется для чистки оборудования, для подогрева, его полно. Я взял шланг, подсоединил к трубе с паром и направил на болванку. Заготовка за считаные секунды стала идеально чистой.
Потом я взял гигантское корыто в два метра длиной, метр шириной и метр с лишним высотой. Поставил туда два наклонных рельса, а по краям установил две трубы с дырками, к которым подсоединил трубки с паром. Получился полуавтомат: одна женщина на эти рельсы бросала болванки, а другая их, уже чистые, складировала.
Таким образом, две женщины вместо двенадцати за пару часов делали сменную норму. Бонусом шла очевидная экономия тряпок и опилок. И неочевидная экономия масла: оно легче воды и скапливалось на поверхности, а потом стекало в специальные корытца. Со всех сторон плюсы.
За это изобретение я получил премию 140 рублей. Зарплата была такой же.
Вдохновленный, я пошел дальше. Моим вторым изобретением стало увеличение мощности американских печей «Континенталь» в два раза. Печи для закалки и обжига — это сооружения метров тридцать длиной, со специальным металлическим полотном, которое медленно перемещается из одного конца в другой. На это полотно кладут изделия, которые должны пройти операцию в зависимости от задачи, которую нужно решать. И вот стоят эти двенадцать печей «Континенталь», каждая из них настроена на определенный режим работы, на определенный вид металла, тепловой обработки и так далее. Я смотрел и думал: «Что-то надо с этим делать». Когда я предложил увеличить производительность каждой печи в два раза, на меня посмотрели как на больного. Это значит, надо увеличивать скорость, а этого делать категорически нельзя.
Решение оказалось гораздо проще. Я взял толстую проволоку, соорудил из нее волну и поставил на полотно. В результате вместо семи изделий в печи поместились четырнадцать: семь на своем обычном месте, внизу, еще семь — сверху, на «волнах»).
И все. Ни режим, ни время, ни температуру менять не пришлось. Проволока работала на ура. Температура плавления в печи максимум до 600–700 градусов, а температура плавления металла — более 1000. Все сходилось.
С Великой Отечественной войны, с сорок первого года работало производство без малейших изменений в технологии. Я пришел — и все изменилось. Приятно это осознавать, приятно быть полезным стране.
Кстати, в двухтысячном году, через сорок лет после этого изобретения, я вновь появился на заводе. Угадайте, что меня поразило больше всего?
В моем цехе, где я начинал работать, до сих пор стоят те самые установки для мытья болванок, но уже не одна, а штук десять.
Весело, но могли бы за 40 лет и усовершенствовать.
Если бы папа играл себя в кино, он был бы детективом-интеллектуалом. Таким доброжелательным, неуклюжим, с высоким фактором симпатии и очень смекалистым. У отца аналитический склад ума. Он стал бы выдающимся ученым, если бы захотел.
Как-то бабушка рассказывала, что на вступительном экзамене по математике в технический вуз папе досталась задача на знание какой-то редкой теоремы. Папа ее не знал, потому что учился в обычной школе и к экзамену готовился по школьным учебникам.
Но он не мог себе позволить провалить экзамен. Папа в принципе не позволяет себе проигрывать. Он собрал всю свою смекалку и изобрел новую теорему, то есть приду