— Нам уже пора ехать, — сказал наконец Писарев. — Наши давно уже в Катовицах.
— Да брось ты, Колька, — запротестовал Янек, — Я отправлю тебя в Катовицы на такси, на поезде, на чем угодно! Но неужели ты думаешь, что я отпущу тебя без обеда?
И все самое лучшее, что было в тот день в городских магазинах, явилось на стол. А радио Катовиц в честь приезда ветеранов начало передавать концерт советских песен. И все мы дружно подхватывали мотив…
Наступил вечер, а вместе с ним и пора прощания. Янек вызвал такси и отправился провожать нас на вокзал.
— Колька, — все повторял Янек, — как тебе удалось выбраться из этого ада?
Над городом зажигались вечерние огни. Из школы возвращались дети. В ресторане играла музыка. Там танцевала молодежь. Мы ехали по возрожденному, счастливому польскому городу Освенциму. И только труба давно погасшей печи крематория, вздыбленная к небу, напоминала о миллионах человеческих жизней, загубленных на этой земле.
1961 г.
ЗА ПОРОГОМ НАШЕГО ДОМА
Сначала я очень хотел увидеть места былых сражений, страны, которым мы, советские солдаты, принесли свободу.
Мечта моя сбылась. Я увидел возрожденный Будапешт, могилы моих товарищей в румынских Карпатах, счастливые улыбки пражских девушек…
А потом журналистские пути-дороги повели меня все дальше от порога моего дома. Я побывал в такой огромной стране, как Соединенные Штаты Америки, и в маленьком Люксембурге, мне довелось увидеть жаркую Индию и холодную Исландию, норвежские фьорды и пальмы Греции.
Я проехал много лишь по знойной Сахаре и с горсткой смельчаков на маленькой парусной шхуне проделал путь от Ленинграда до холодных берегов Гренландии.
Я испытывал огромную радость открывать для себя новые страны и города, знакомиться с жизнью иноязычных народов, с их стремлением и надеждами, тревогами и твердой верой в будущее.
ЗНАМЕНИТАЯ ДИНАСТИЯ
Мы едем по Альфёльду. По обеим сторонам шоссе сплошным золотистым океаном разлились до самого горизонта поля. Колышутся на ветру, точно разбушевавшиеся волны, тугие колосья пшеницы, задрав огненные диски, глядятся в голубое безоблачное небо подсолнечники, клонятся под тяжестью янтарных початков стебли кукурузы.
Под арками автомобильных мостов, перебирая камушки, картаво поют свои неумолчные песни говорливые речушки и ручейки. Безукоризненно ровными линиями прочерчивают степь лесозащитные полосы. Среди кукурузно-подсолнечного раздолья, словно островки, выбегают к большой автомобильной дороге белокаменные альфёльдские села. Внешне они очень похожи друг на друга: те же добротные строения, утопающие в зелени садов, те же певучие журавли над колодцами, тот же разноцветный ковер полей, что начинается сразу же за околицей.
Альфёльд — это Венгерская низменность, которая пролегла на восток от Дуная. Весь Альфёльд ровен, как блин. Здесь нет ни горных хребтов, ни холмистых возвышенностей, ни впадин. Словно какой-то великан, перешагнув через Дунай, специально прошелся гигантскими катками по этим просторам. И не просто прошелся, но и напитал их живительными, благодатными соками.
Даже никуда не сворачивая с дороги, видишь, как несметно богата и щедра альфёльдская земля. Наша машина то и дело обгоняет грузовики, наполненные до самых бортов зерном и овощами. Навстречу нам везут племенных быков, свиней, овец. На обочине дороги — множество велосипедистов. Едут маленькие ребятишки и здоровенные парни, женщины в цветастых деревенских юбках и почтенные старики в высоких бараньих шапках. И все они умудряются каким-то чудом подвешивать с разных сторон к велосипеду самые необычайные грузы. Из лукошек и корзинок выглядывают розовые пятачки поросят, слышится кудахтанье кур, кряканье уток.
Да, богата и щедра земля Альфёльда. Она может прокормить много, очень много людей. Но до освобождения страны она не кормила даже тех, кто ее взлелеял, выхолил, украсил садами, обильно полил потом и кровью. Нигде в Венгрии не было столько нищих, безземельных крестьян, как тут. Целые альфёльдские села состояли из одних батраков, работавших в помещичьих латифундиях.
— Земли, леса и воды в этой части равнины с незапамятных времен принадлежали графам Алмаши, некогда одной из самых знатных фамилий Венгрии, — рассказывает нам заведующий свинофермой госхоза Мезехедеш Шандор Бенцик.
Мы приехали в госхоз под вечер, перед заходом солнца. Его косые лучи поднимали пар над лугами. Только что прошел проливной дождь, стало прохладнее, повеяло близкой осенью. Сквозь окна просторной квартиры заведующего фермой хорошо видна главная улица центральной усадьбы. На ней встали двухэтажные дома, школа, детские ясли, магазины, кинотеатр.
Улицу перерезает узкоколейка. По ней взад и вперед снуют маленькие, совсем игрушечные паровозики. На таких же игрушечных платформах важно переезжают необычные пассажиры — телята, гуси, индюки. Хозяйство на центральной усадьбе большое: мясокомбинат, винокурни, мельницы, мыловарни.
Шандор Бенцик — кряжистый, крепкий старик с молодыми острыми глазами. На нем длинный старомодный сюртук, под которым видна жилетка. Старый Бенцик неторопливо раскуривает трубку и рассказывает о былом.
— Да, да, графы Алмаши были могущественными людьми. Их знали не только у нас в Венгрии, но и во всей Европе. Первые графы дрались на рыцарских турнирах, охотились на оленей и диких кабанов, их потомки согнали мужиков с земель, построили фабрики и заводы. А мы, Бенцики, из поколения в поколение пасли графских свиней. Свинопасами были мой отец, дед и дед моего деда. Вот почему, когда я чуть-чуть подрос, меня тоже определили в свинопасы. Первого декабря двенадцатого года я навсегда забросил свой школьный ранец и взял в руки хлыст…
— Как вы хорошо помните эту дату! — удивился я.
— Еще бы! — сказал Бенцик, пуская кольца дыма. — Разве можно забыть день, когда кончилось детство и началась самостоятельная жизнь! Шли годы, и постепенно я стал неплохим свинопасом. Работа моя была, конечно, тяжелой, грязной. Однако я полюбил свое дело, полюбил животных, работал честно, на совесть. Но вот когда я, грязный и усталый, шел после работы деревенской улицей, кто-нибудь из парней обязательно кричал мне вслед:
— Смотрите, вон идет его величество графский свинопас!
И все дружно принимались хохотать.
Шандор не понимал, над чем потешаются эти глупые люди, что они находят веселого в его профессии. Отец Шандора тоже был свинопасом, но кто мог сказать о нем что-нибудь худое? Разве он не в поте лица зарабатывал свой хлеб? Конечно, наверное, приятнее родиться графом, чем свинопасом, но разве свинопас не человек? Где справедливость? Бенцики растят свиней, а графы Алмаши их едят. Что же труднее: вырастить свинью или съесть ее в жареном или копченом виде? Почему же смеются над трудом, а не над праздностью и бездельем?
Еще прошло много лет, и вот когда виски графского свинопаса начали покрываться первым инеем, он заметил, что его сыновья становятся совсем взрослыми. И Шандор, как и каждый отец, всерьез задумался над их будущим. Всю жизнь он работал, и всю жизнь над ним издевались, кололи глаза тем, что он свинопас. И Шандор Бенцик, конечно, не хотел, чтобы и над его сыновьями смеялись всю жизнь. И хотя ему никогда не было стыдно, что он возится со свиньями, он сказал детям:
— Выбирайте себе любое дело, только не идите в свинопасы. Вот вам мой отцовский наказ. А когда я умру, то положите со мною в гроб мой хлыст. Пусть вместе со мной умрет последний свинопас из рода Бенциков.
Заведующий фермой выбил из трубки потухший пепел, и его сосредоточенное, задумчивое лицо озарилось доброй улыбкой:
— Но оказалось, что я собрался умирать очень рано. Наступила новая жизнь, и я помолодел лет на тридцать. Это я сужу хотя бы по тому, что меня, пожилого человека, решили послать на зоотехнические курсы. Потом я работал старшим свинопасом, теперь заведую фермой. Названия и должности меняются, работа же остается прежней: ухаживаю за свиньями. Только теперь никто не говорит, что профессия свинопаса такая постылая. Ведь окорока и колбасы едят уже не графы, а простой народ.
Шандор Бенцик замолчал, и разговорить его было трудно. Он добавил лишь, что в госхозе основная порода свиней — знаменитая монголица. Сейчас он занимается выведением новой, еще более продуктивной породы. Но работа не закончена, и говорить о ней рано. А вообще его жизнь прошла без всяких приключений; за границей он нигде не был, из Мезехедеша почти никуда не выезжал, но очень хотел бы попасть в Москву, познакомиться с советскими свиноводами…
Но оказалось, что в жизни Бенцика были поистине героические страницы. Я узнал об этом на следующий день, когда вместе с директором госхоза товарищем Тибором возвращался в город Бекешчабу. Дорога шла через густую столетнюю дубраву. Навстречу нам проехал объездчик на двуколке, запряженной гнедым конем, и казалось, мы очутились в дремучем нехоженом лесу. Но вот лесную тишину разорвал пронзительный гудок паровоза. От неожиданности я вздрогнул.
— Недалеко станция, — пояснил директор. — Вот там-то и похитил Бенцик своих свиноматок.
— Похитил свиноматок? Зачем же ему надо было похищать свиней?
Директор засмеялся:
— Э, да я вижу, старик умолчал о самом интересном. Это на него похоже. Скромен. Больше всего на свете боится показаться хвастливым. Придется мне продолжить рассказ.
Осенью сорок четвертого года гитлеровцы под ударом советских войск откатывались на запад, специальные фашистские команды, а попросту грабители, отбирали у людей все, что можно было отобрать. На станции они устроили огромный загон, куда из Мезехедеша и других сел пригоняли свиней. И вот настало время, когда со станции должен был уйти в Германию последний эшелон. Свинарники были пусты. Последние животные тревожно хрюкали в загоне.
Старый свинопас хорошо понимал, что если фашисты увезут этих последних монголиц, то может исчезнуть ценнейшая порода. Шандор Бенцик никогда не считал себя храбрым человеком. Но, не раздумывая, он пошел на героический шаг. Ночью Бенцик проник в загон. Если бы хоть одна свинья тревожно взвизгнула, часовые спохватились бы и застрелили на месте старого свинопаса. Но Бенцик хорошо знал норов своих любимиц. Перед рассветом за два часа до начала погрузки Бенцик осторожно вынул шесть досок из забора и через проем вывел одну за другой десять свиноматок. Их он спрятал у надежных людей на хуторах.