Для этой девушки природа не пожалела огненных красок. На ее щеках рассыпались яркие веснушки, длинные ресницы блестели золотом и две такие же золотистые косички, повязанные синим бантом, сбегали на грудь.
Наверное, еще год назад мальчишки дразнили ее «рыжиком» и дергали за волосы. А теперь на юном, чуть озорном личике под лохматыми, непослушными бровями запали глаза взрослого, повидавшего жизнь и много понявшего человека. И эти глаза, поблекшие, печальные, молчаливо говорили о том, как измучилась девчонка.
Она все время находилась в движении, ей некогда да и негде было отдохнуть. Весь вагон был отдан раненым, а для сестренки осталась лишь одна табуретка у самых дверей. Под табуреткой лежал ее вещмешок и старенькая, надтреснутая гитара.
— Не пристреливайтесь по движущейся цели! — раздался душераздирающий вопль. — Где же буссоль? Почему привезли мины без вышибных патронов?
Это метался в бреду минометчик. Три дня назад его вынесли с передовой, но ему все еще казалось, что он воюет. Лицо бойца было песочно-серое, а щеки поросли густой черной щетиной. На вид ему можно было дать лет сорок. А на самом деле минометчик был мальчишкой, каким-нибудь годом постарше нашей сестренки. Едва очнувшись, он воскликнул:
— Ребята, а у меня немецкая монетка есть. Хотите, покажу!
Ему, ушедшему воевать со школьной скамьи, было все интересно на фронте: и дополнительные минометные заряды, похожие на мармелад, и яркие, разноцветные ракеты, которыми немцы освещали передний край, и даже пуля, застрявшая в собственной ключице.
Сестренка взяла почерневшую монету в десять пфеннигов и стала обходить раненых. Бородатые мужики, отцы семейств, притворно щурили глаза, щелкали языками:
— Вот, оказывается, она какая! Тебе просто повезло!
Им хотелось поддержать бесхитростную радость парнишки-минометчика, только что выкарабкавшегося из лап смерти.
Лишь безногий танкист отказался смотреть на монетку. Он сплюнул сквозь зубы и сказал:
— Приедешь домой, покажешь маме.
Потом по вагонам разносили чай. К чаю дали леденцы, самые обыкновенные, простые, какие до войны стоили три семьдесят кило. И от этих дешевых довоенных леденцов, завалявшихся где-то на армейском складе, вдруг повеяло давно потерянным домашним уютом. Вспомнился кипящий самовар, цветастые чашки, медовые тульские пряники…
Артиллерийский сержант по фамилии Ремехов попросил у сестренки бинт и завернул в него свою порцию леденцов.
— Домой как-никак еду, без гостинцев нельзя, — объяснил он. — Когда я приходил с работы, то Ванюшка и Еленка всегда находили в моем кармане по конфетке.
Пожилой солдат, которого все называли дядей Сашей, горько усмехнулся:
— Отвоевался ты, значит. Да и я вот отвоевался. А Россию кто будет защищать? Да и чем? У него танки, авиация, французский ром, швейцарские пушки. А у нас что: трехлинейка образца девяносто первого дробь тридцатого года, пшенный концентрат, моршанская махорка. Их козырь бьет…
Раненые молчали. Мысль о том, что же будет дальше, все время сверлила мозг. Об этом думал каждый, но никто, кроме дяди Саши, не решился сказать вслух. Что скажешь? Эти люди воевали уже год на Южном фронте. На войне они повидали «котлы» и «клещи», парашютные десанты, длинные дороги отступлений, людские пробки у речных переправ. Они пока не видели только одного: спин немцев. Чужие черные каски все время лезли вперед и вперед. И казалось, нет силы, которая могла их остановить.
— Ну что ты скажешь, Ремехов? — спросил дядя Саша и, не получив ответа, крикнул: — Сестренка, глянь, он что, уснул?
Голова Ремехова сползла с вещевого мешка и теперь вздрагивала при каждом толчке.
— Он не спит, он умер! — испуганно крикнул сосед Ремехова ефрейтор Алахвердян.
Сестренка полезла на нары и, отводя глаза, закрыла полотенцем лицо Ремехова. На остановке за мертвым телом пришли санитары. Полотенце упало, и тогда раненые увидели, что рот Ремехова приоткрыт, будто он собирается ответить дяде Саше:
— Да, значит, я отвоевался. О России позаботьтесь вы. С меня-то теперь какой спрос?
На соседнем пути остановился воинский эшелон. Еще не нюхавшие пороха солдаты высыпали из вагонов и испуганно разглядывали раненых. Молоденький ефрейтор растолкал бойцов и протиснулся к самой двери.
— Тут, я вижу, все поражены в ноги и руки. А что, в головы разве не попадают? — деловито осведомился он.
Дядя Саша приподнялся на локтях:
— Не волнуйтесь, попадают и в головы. Только тех никуда уже не везут. Их закапывают.
Последних слов ефрейтор не расслышал: сестренка быстро задвинула дверь.
— Правильно ты сделала, — одобрил безногий танкист, который все еще сидел на нарах. — Нечего им наши обрубки разглядывать. Им еще воевать надо…
Эшелон снова тронулся. И снова:
— Сестренка, попить!
— Сестренка, помоги мне повернуться!
— Сестренка, принеси огоньку!
— Сестренка! — закричал Алахвердян. — Он оставил тут свои леденцы. Мне страшно, убери их куда-нибудь…
Девушка взяла в кулачок марлевый сверток, подошла к двери. И вдруг беспомощно опустилась на табуретку. Ее плечи вздрогнули, она заплакала громко, навзрыд.
— Успокойся, зачем реветь, — растерянно сказал Алахвердян, чувствуя себя виноватым перед сестренкой.
— Не тронь ее, — сказал танкист. — Пусть немного поплачет.
Танкисту было просто непонятно, как еще могла крепиться до сих пор эта тонкая девушка с детскими косичками, не смыкавшая глаз уже вторые сутки, перенесшая страшное напряжение погрузки, не знающая ни минуты покоя в этом вагоне, пропахшем махоркой и смрадом гниющих ран. И, наконец, видевшая, как на пути к дому, к детям умер старый молчаливый солдат. Танкист нарушил молчание:
— Ну, хватит, сестренка. Иди ко мне, перекурим. Легче станет.
— Я некурящая, — ответила она, но послушно подошла к танкисту. Безногий взял у нее из рук марлевый сверток с леденцами и вышвырнул его в оконный люк. Потом свернул сестренке цигарку, выбил огонек из кресала, дал прикурить. Девушка затянулась, закашлялась, и из ее глаз опять брызнули слезы.
— Я уже не плачу. Это от табака. Не подумайте, что я какая-нибудь нюня. Я больше не буду плакать. Только ничего не говорите товарищу военврачу. А то он меня отчислит из эшелона.
— Факт, не скажем, — ответил за всех мальчишка-минометчик. — Ты хорошая. Просто на войне у всех начинают пошаливать нервы.
Больше никто ничего не сказал, словно и не видел ее слез. Сестренка снова подавала «утки», подсовывала резиновые круги под неподвижные тела, поправляла повязки, приносила воды.
Вечером, когда догорал закат и дневная жара сменялась прохладой, санитарный поезд подошел к большой узловой станции, забитой составами с ранеными, с боеприпасами, с беженцами.
— Отдыхайте, родные, — сказала сестренка. — Тут простоим до утра.
Тревожная прифронтовая ночь опускалась на землю. Слепящая темнота окутывала степь, станционные постройки, заползала в санитарные вагоны. Вокруг ни звука, ни огонька… И вдруг, разрывая тишину ночи, в небе послышался далекий прерывистый гул. Моторы выли все отчетливее, все ближе.
— Идут! — сказал дядя Саша. — Неужели сюда?
— Авось пронесет! — предположил минометчик.
Не пронесло.
Над станцией зловещими грибками повисли осветительные ракеты. Стало совсем светло. На перроне закачались длинные причудливые тени. Ударила зенитка. Тонкие огненные бусинки, мигая, понеслись вверх. Разорвалась первая бомба. Зенитка смолкла.
— Накрылись, похоже, зенитчики, — тревожно сказал дядя Саша.
— Накрылись, — вздохнул танкист.
И в тот же миг раскололась земная твердь. Бомбы посыпались на станцию, разлетаясь на тысячи осколков. Задымили составы. Упала водокачка. Вспыхнули склады. И в хвостовом вагоне двадцать девять раненых бойцов, тесно прижавшись друг к другу, ожидали своего часа. На том свете уже играли для них сбор.
— Эх, если бы ноги, — хрипло сказал танкист, — побежал бы в степь, там спасение. Эх, если бы ноги…
И тут раненый вдруг вспомнил, что в вагоне есть девчонка со здоровыми ногами, которая может убежать, спрятаться.
— Сестренка! — крикнул танкист. — Ты здесь?
— Здесь!
— Так беги. Не теряй времени. Беги в степь.
— Я не уйду никуда! — твердо ответила сестренка. — Я буду с вами.
— Уходи, ты сейчас нам ничем не поможешь, — махнул ей здоровой рукой мальчишка-минометчик. — А когда кончится бомбежка, вернешься.
Он еще что-то кричал, но его голос заглушил новый взрыв.
Потом все смолкло. Фашистская эскадрилья отбомбилась.
— Слава богу, живы, — прошептал дядя Саша.
Но в небе снова послышался зловещий рокот. На смену одной группе шла другая.
В кромешной темноте кто-то взял аккорд на гитаре.
— Сестренка, ты?
Девушка взяла еще аккорд, и раненые услышали ее низкий, грудной голос. Он лился плавно, спокойно. И только слегка дрогнул, когда на пути упали новые бомбы. Это была старая песня о том, как в гражданскую войну парнишка ушел в партизаны, а его родное село заняли белые. А потом кто-то передал его матери, что он повешен карателями. Тогда старая женщина ночью пробралась к овину, где спали офицеры, и спалила их.
Снова рвались бомбы, поднимая на воздух эшелоны, пристанционные постройки, дома. Но солдатам теперь было просто неудобно паниковать в присутствии этой хрупкой девчонки, не испугавшейся смерти.
Когда на мгновение умолкали взрывы, снова слышался спокойный голос сестренки. И раненым было уже не так страшно. Потому что старая песня вдруг напомнила им, что на этой истерзанной земле и раньше проносились опустошительные войны и что родившиеся раньше их уже вынесли все, что может вынести человек. Они вдруг почувствовали, что в огне войны нельзя исчезнуть бесследно, пропасть, что после каждого должно остаться что-нибудь хорошее на земле, как осталась после того партизана песня, дающая силу другим…
На рассвете к станции подошли спасательные команды. Саперы вытащили из-под развалин людей и погрузили их на «студебеккеры». Раненые уезжали, а сестренка оставалась: уцелевшие вагоны санитарного эшелона уходили опять к фронту.