1972 г.
ПОВЕСТЬ О ВЕЧНОМ СТУДЕНТЕ
Доподлинно известен день, когда Эдик Осипов привел к убеждению, что демократии, как таковой, не существует. Эта мысль явилась к нему восемь с половиной лет назад на контрольной по графике. Эдик, быть может, и не подарил бы миру своего неожиданного открытия, если бы подготовился к контрольной получше. А тут Эдик глядел по сторонам, ловил мух и никак не мог сообразить, что, собственно, хочет от него преподаватель. Эдика могло спасти только чудо. И чудо явилось к нему в виде черновика работы соседа, который он перед самым звонком положил на кафедру. Но преподаватель заметил липу:
— Работу принять не могу: не ваша!
— Как это не моя? Вот видите, тут я расписался.
— Подпись ваша, а почерк не ваш.
Другой бы на месте Эдика сгорел со стыда, а Эдик даже не покраснел.
— Каким почерком хочу, таким и пишу! — закричал он. — Не старое время.
Преподаватель не стал пускаться в теоретические дебаты. Хотя время было действительно не старое, он вкатил Эдику единицу, какую получали нерадивые ученики еще во времена Славяно-греко-латинской академии. Осипов побежал в деканат:
— Почему я должен обязательно писать своим почерком? Разве можно при таких требованиях считать свободу личности обеспеченной?
Эдик решил спекулировать на уважении наших людей к демократическим принципам и справедливости. Что бы он ни натворил, отвечать он не хочет. Он хочет спрашивать:
— Покажите, где же та статья, уложение, циркуляр, какие запрещают мне поступать именно таким образом?
Некоторым казалось, что Эдик пытается шутить. Но какие тут могли быть шутки, когда спустя несколько дней он оборвал седого профессора, который пытался сделать ему справедливое замечание.
— Мы все равны перед законом, — сказал Эдик обомлевшему ученому. — Почему профессора пытаются поучать студентов вместо того, чтобы самим перенимать у них современную этику и мораль?
Однако перенимать у Эдика не только профессорам, но и студентам было нечего. Не прошло и трех месяцев, как Эдик поступил в технологический институт пищевой промышленности, а на него было уже подано восемнадцать рапортов от студентов и преподавателей, которые рисовали его как бездельника и демагога.
И Эдик взялся за перо, за то самое перо, которое бездействовало так долго на лекциях и классных занятиях. Он написал жалобу в министерство.
Оказалось, что жалоба его лжива. Выяснилось также, что сутяжничает Эдик Осипов не впервые. За год до этого он закончил школу в Тбилиси. И хотя в его аттестате красовались две тройки и совсем не было пятерок, Эдик посчитал, что он вполне заслужил золотую медаль. На школу Эдик пожаловался в гороно, а когда там признали его претензии вздорными, он писал еще и в горком.
Разобравшись во всей этой истории, работники министерства убедились, что поведение Эдика Осипова крайне непристойное. Но почему-то они все же сочли возможным оставить его в институте. Эдуарду взяться бы за ум, но он посчитал, что все его возмутительные поступки нашли понимание в министерстве. Он по-прежнему дерзил профессорам, бездельничал на лекциях, хулиганил. Комсомольское собрание группы попросило ректора освободить институт от Эдика. А вскоре последовал и приказ.
Эдик опять отправился в министерство:
— Заступитесь, пожалуйста. Вы меня оставили в институте, а директор взял да и выгнал. За то, что я борюсь за демократические принципы.
Теперь он являлся в министерство в девять, а уходил в шесть. Полный рабочий день он околачивался в коридорах и кабинетах. Он просил и грозил.
— Раз у человека такое упорство, — значит, он действительно хочет учиться, — рассудили в министерстве.
Как гласил приказ, «студент Э. Осипов в порядке исключения» был переведен в технологический институт мясной и молочной промышленности. Но на первом же экзамене он получил двойку.
— Я не согласен! — крикнул Эдик преподавателю, вырывая из его рук ведомость. — Мои знания куда лучше ваших!
И на глазах экзаменующихся и экзаменаторов студент разорвал ведомость в клочья.
Следом за этим он совершил десятки возмутительных поступков, из которых самым невинным была попытка ударить коменданта общежития. О его пребывании в институте мясной и молочной, промышленности красноречиво рассказывает его личное дело:
«октябрь — отчислен по личной просьбе,
декабрь — восстановлен студентом первого курса,
январь — исключен из института за нарушение трудовой и учебной дисциплины и академическую неуспеваемость,
март — зачислен на первый курс заочного отделения того же института,
июнь — отчислен в связи с переходом в Тбилисский политехнический институт».
Дальнейшая одиссея Эдика разворачивалась, однако, не в Тбилиси, а в стенах Московского авиационного института. Как сюда он проник, уму непостижимо. История тем не менее сохранила память о том, что на первых порах своего обучения он пользовался всеми щедротами демократии. Он никогда не состоял в профсоюзе, но получил от профкома безвозмездную ссуду. Не являясь также членом кассы взаимопомощи, он и там успел кое-что перехватить.
О двухмесячном пребывании Эдуарда Осипова в МАИ сохранилось два документа: фельетон в студенческой газете да грозный приказ ректората, который в назидание остальным был оглашен на всех факультетах, курсах и в группах.
Эдику ничего не оставалось делать, как направить свои стопы по знакомой дорожке — в министерство. И вот он снова грозил стереть в порошок всякого, кто попирает свободу учащейся личности.
— Но вы уже занимались в четырех институтах, нужно ли вам тратить время на пятый?
— Мне не нужен пятый, мне нужен четвертый. Восстановите меня в МАИ. Авиация — моя страсть, крылатая мечта юности. Без авиации я помру.
Министерским товарищам очень не хотелось, чтоб у них на глазах погиб еще не старый мужчина. Они решили послать его в Казанский авиационный институт и даже снабдить его деньгами на дорогу. Но Эдик решительно запротестовал:
— Я не могу переезжать в Казань: у меня больная мама в Тбилиси.
— Так поезжайте в Тбилиси.
— В Тбилиси ехать тоже не могу. Я дал сам себе слово появиться в Тбилиси с дипломом авиационного инженера. Пусть едут из Москвы те, кому здесь делать нечего.
На этот раз министерство было неумолимо:
— Не хотите ехать в Казань, так идите куда хотите и живите, как знаете.
И Эдик стал жить, как знает. Он написал много жалоб в организации, не имеющие никакого отношения к вузам. На бесплодную переписку у него ушло два года. О работе Эдик не думал. Он доказывал, что является последовательным борцом за правое дело. Он писал, что в силу этого обстоятельства никто не имеет права бросить его на произвол судьбы.
И добрые сердца министерских дядей не решились бросать бездельника на произвол судьбы. Великовозрастный студент проследовал с официальным направлением в Харьковский авиационный институт для того, чтобы осуществить свою давнишнюю мечту — поучиться на конструктора самолетов. Но и в новом вузе Осипов удержался всего девять дней. Слепая ненависть к комендантам студенческих общежитий с годами, оказывается, у него не прошла. Вспомнив молодость, он кинулся с кулаками на человека, занимающего сей скромный пост в Харьковском авиационном институте. Потом он оскорбил декана и накричал на ректора. Оставить стены ХАИ Эдик отказался. Из института он был выпровожден дружинниками.
Вернувшись в Москву, Эдик решил, что теперь на-настала как раз пора объясниться с самим министром. К министру Эдик, правда, не попал, но проник к его заместителю. Заместитель министра долго пытался выяснить, чего же хочет посетитель. А посетитель говорил о правах, гарантированных Конституцией советским гражданам. При этом он так кричал на собеседника, что создавалось впечатление, будто заместитель министра и бездельник, выгнанный из многих вузов, поменялись местами.
— Пишите мне справку, что вы отменяете статью Конституции, дающую нам право на образование! — требовал Эдик.
Заместитель министра решил прекратить разговор. Но не тут-то было. Эдик объявил, что не уйдет, пока не получит либо направление еще в один вуз, либо документ об упразднении Конституции.
Заместитель министра вызвал двух вахтеров. Но хулиган без труда раскидал хилых стариков. Тогда пригласили милиционера.
— Вот вам и демократия, — злорадствовал Эдик. — К вам идут заявители, а вы их в тюрьму!
Милиционер выпроводил Осипова на улицу и отпустил на все четыре стороны. Но Эдик тут же возвратился в министерство.
— Я ищу правды, — твердит он вновь, — правды, которая дала бы мне возможность пользоваться благами 121-й статьи.
О последующих статьях, обязывающих граждан честно относиться к общественному долгу, Эдик почему-то не упоминает.
А работники министерства все продолжают уговаривать лоботряса:
— Поезжайте домой к своей больной матушке. Ведь вы так долго не виделись. Поступайте работать.
— Хочу учиться в моем любимом московском, — отвечает вечный студент и так же, как и девять лет назад, продолжает обходить приемные.
1955 г.
ГИБЛОЕ ДЕЛО
В пятницу литературный еженедельник напечатал документальный сценарий Харитона Порытнева, а уже в понедельник автор в поисках новых сюжетов подкатил на такси к зданию городского суда. Здесь Харитон Иванович давно уже считался своим человеком.
— Видел, читал! — приветствовал его судья Павел Андреевич Тугошин. — И не переставал удивляться. Казалось, что уж можно было рассказать об этом странном Габецком, который ночью проник в зоомагазин, выпустил из клетки канареек и вывел прогулять дикобраза. А вы тут такое, батенька, раскрутили, ну чисто Федор Михайлович Достоевский!
— Вот и на студии, говорят, заинтересовались, — сказал Порытнев, не почуяв скрытой иронии.
И судья и модный драматург — оба были маленькие, кругленькие, лысенькие. На этом их сходство, собственно, и кончалось. Вес и возраст не мешали Харитону Ивановичу скакать по лестнице через две ступеньки, вертеться юлой и тараторить без умолку. Павел Андреевич, напротив, говорил медленно, движения его были неторопливы, а когда он восседал в высоком судейском кресле, то напоминал статую, высеченную из камня.