— Смотрите, вот вы пишете: «Уважаемый товарищ директор музея. Простите меня великодушно, но я не знаю точно Вашей фамилии». Скажите, пожалуйста, можно ли не знать фамилии своего старинного друга?
— Да, директора этого музея я не очень близко знаю, — находится Павел Георгиевич. — Но вот руководители музеев в Мичуринске, Тамбове, Армавире действительно мои хорошие знакомые…
Оказывается, Павел Георгиевич Андрюховский разослал соответствующие извещения о своем юбилее с конкретными предложениями в целый ряд музеев страны.
— Другие подговаривают своих сослуживцев, и те ходят с шапкой по кругу, собирая на подарок, — вновь повторяет свое юбилейное кредо Андрюховский. — Я же считаю это не столько низким, сколько беспринципным…
А вот заставлять ходить с шапкой по кругу сотрудников разных музеев Павел Георгиевич считает делом для себя вполне подходящим.
Но может быть, сын заслуженного человека попал в трудное положение, оказался без средств? Ничего подобного.
П. Г. Андрюховский работает главным специалистом по экономике транспорта одного всесоюзного объединения, получает зарплату более двухсот пятидесяти рублей в месяц. Его жена заведует отделом в министерстве.
…Когда Ольга Петровна Вересова, так пока и не устроившая своего сына Витю в институт, узнала, что готовится фельетон, она вновь появилась у нас в редакции:
— Да как вы смеете! Вы хотите опозорить память заслуженных людей!
Ни чуточки! Заслуженные люди в нашей стране пользуются, как нигде, всеобщим уважением, окружены вниманием и почетом. О них помнят, говорят, пишут. А вот кто действительно позорит их память, так это люди наподобие Вересовой или Андрюховского, решившие спекулировать на уважении к памяти их родственников.
1973 г.
СЕКРЕТОВ НЕ БУДЕТ
Я думаю, что главным качеством фельетониста должна быть человеческая доброта. Это не парадокс. Острейшее оружие сатиры должно находиться в добрых руках. Только добрый человек может по-настоящему возмутиться несправедливостью, заступиться за обиженного ребенка, за честь женщины. Понятно, что эта доброта не имеет ничего общего со всепрощенчеством, с беззубостью, с мягкотелостью. Но в клокочущем гневом сердце фельетониста должно всегда находиться место для доброты. Он должен всегда соизмерять сокрушительную силу своего сатирического удара с конечной целью, которую он ставит.
Вспоминаю последние годы жизни старика Заславского. Давид Иосифович присылал нам свой фельетон и просил: «Только не печатайте в воскресенье. Конечно, мой герой казнокрад. Но представляете, вот он сидит на даче, в кругу семьи и вдруг приходит газета! Нет, пусть уж возмездие свершится в понедельник».
Заславский умел даже на своего героя смотреть добрыми глазами. Ничего удивительного здесь нет. Мы не пытаемся добить, морально уничтожить пусть даже очень плохого человека. И мне всегда было приятно услышать, что мой герой исправился, одумался, очистился от скверны, вновь занял достойное место в жизни.
В этом — глубокая гуманность нашей профессии, о которой я хочу здесь рассказать.
ВСТРЕЧА С ГЕРОЕМ
Утром, еще до завтрака, молодой технолог Юрий Мартынов спустился в вестибюль и достал из ящика свежую почту. В лифте он развернул газету и вдруг с четвертой полосы на него взглянули растерянные глаза Марины. Фотография занимала чуть ли не четверть страницы, и на ней Марина была не одна. Рядом, под веткой цветущего миндаля, стоял неизвестный Юрию молодой человек, который пытался набросить пиджак на плечи Марины. Под снимком стояла подпись:
«А ЭТО УЖЕ ЛЮБОВЬ!»
Фотоэтюд Якова Брызгалова.
— Что это все значит? — крикнул Юрий, нервно вбегая в комнату.
Марина взглянула на снимок и удивленно пожала плечами:
— Ничего не понимаю!
— Ах, не понимаешь! А этого типа ты, может быть, тоже никогда не видела?
— Его видела, — ответила жена. — Да и ты его должен знать, во всяком случае, я тебе о нем рассказывала. Хороший парень, наш комсорг, и ничего более. После института он уехал в Ашхабад, и с тех пор я его никогда не встречала. Не представляю, откуда взялся этот дурацкий снимок…
— Не представляешь! — оборвал жену Юрий, вновь хватая газету. — Ты видишь, как тут пишут! Что это за фокусы?
…Тут мы должны самым решительным образом заступиться за Марину, которая, конечно, никакими фокусами не занималась. А фокусничал корреспондент Яков Брызгалов. Как-то вооружившись телеобъективом, он бродил по городу в поисках интересных кадров. Когда он подошел к пединституту, начался дождь. Из ворот выбежали студент и студентка. Парень сбросил пиджак и протянул его девушке. Эта сценка и попала в кадр…
Несколько лет отснятая пленка пролежала в личном архиве фотокорреспондента. Но вот в воскресный номер секретариат потребовал весенний снимок. Брызгалов стал просматривать старые негативы. Кадр, сделанный у подъезда института, показался ему подходящим. Остальное, как говорят спортивные комментаторы, было уже делом техники. Фотокорреспондент ловко подклеил ветку миндаля, и снимок принял заданный лирический вид. Хуже обстояло с подписью. Брызгалов долго мучился, пока наконец не повстречал в коридоре своего приятеля из отдела писем.
— Так, так, — сказал приятель, разглядывая снимок. — Весна, миндаль, красивые лица. Тут надо что-нибудь про любовь. Ну, например…
И он продиктовал фотомастеру уже известную нам подпись.
…Об этой истории мы узнали от самого Брызгалова. Редактор объявил ему выговор, и он побежал жаловаться:
— За что меня наказали? Конечно, с подписью накладочка вышла. Надо было дать что-нибудь нейтральное: «Студенты» или, скажем, «Скоро экзамены». Но мне говорят, что без согласия Мартыновой и Меньшикова, так, оказывается, фамилия парня, я не имел права давать снимок в печать. Но я же делал неконкретный фотоэтюд. Объясните, пожалуйста, что можно делать и что нельзя?..
В самом деле, что же можно и что нельзя? Иными словами, какими средствами должен пользоваться журналист при подготовке материала? Имеет ли моральное право фотокорреспондент охотиться со своей камерой на незнакомых людей и публиковать эти снимки? На какой стадии расследования корреспондент может закрывать свой блокнот и считать истину установленной?
Между тем на редакционных совещаниях и в статьях на газетные темы речь идет о том, как написан очерк или фельетон, а вот о том, как собирался материал, каким образом исследовались факты, словом, о черновой, подготовительной работе говорят гораздо меньше. А ведь от всего этого в решающей степени зависят качество материала, его действенность, его политическое звучание.
Я понимаю, что творческая индивидуальность журналиста проявляется не только в манере письма, но и в этой самой предварительной черновой работе, скучно именуемой «сбором материала». Однако, отдавая дань индивидуальным наклонностям авторов, проявляемых в процессе исследования вопроса, нельзя забывать об общих нормах нашей профессиональной этики, преступать которые не имеет права ни один журналист.
«В отличие от очеркиста или репортера фельетонист, как правило, приезжает не за фактами, а с фактами…» — пишет один мой коллега.
Понятно, что у очеркиста, впрочем, как и у фельетониста, могут быть «свободные командировки», то есть поездки без конкретного задания. А обычно и очеркист и репортер уезжают по конкретному делу и по конкретному адресу. Вот один из хороших журналистов побывал на совещании в министерстве и узнал из доклада о новом методе обработки деталей, примененном рабочим Кузьминым. После совещания он подошел к докладчику и попросил его более подробно рассказать о новаторе. Потом побывал в техотделе, познакомился с описанием метода Кузьмина. Там услышал, что о Кузьмине уже рассказывали в отраслевом журнале и в областной комсомольской газете. Из министерства журналист поехал в библиотеку, поднял подшивки, выписал специальную и справочную литературу. И только тогда, когда наш товарищ изучил весь материал, который можно изучить в Москве, он отправился за билетом на вокзал. Конечно же, он едет в командировку с фактами. Едет, чтобы встретиться со своим героем, уточнить факты, узнать о новых подробностях, поговорить с товарищами, побывать на рабочем месте в цехе.
Я бы не стал пускаться в полемику, если бы не увидел в процитированных строчках стремления автора подчеркнуть какую-то особую специфику командировки фельетониста. Понятно, что при проверке критических сигналов нужно быть особенно точным. Если перехвалишь человека, он возражать не станет. Может быть, даже подумает: «Вот, оказывается, какой я хороший! Я-то и не знал, а им со стороны виднее». Но попробуй хоть чуть-чуть перегнуть в критике, пойдут жалобы, опровержения. Все это так, но ведь критические материалы пишут не только фельетонисты. Нередко критическая корреспонденция бывает и глубже и острее, чем иной пустопорожний фельетон. Разве авторы таких корреспонденции с меньшей ответственностью и скрупулезностью подходили к проверке фактов?
В редакцию пришло письмо с Украины. Две доярки пишут о третьей, которая работает из рук вон плохо, тянет всю ферму назад.
Сигнал, заслуживающий внимания. Но кому доверить расследование? Очевидно, фельетонисту. Можно снарядить в дорогу также очеркиста или работника отдела писем. А можно никого не снаряжать, поручив собственному корреспонденту подготовить материал. Но каждый из них должен с одинаковой тщательностью провести разбирательство, установить виновных и правых. Это — общее требование. А вот уж распоряжаемся собранным материалом мы сообразно своим индивидуальным возможностям и творческим наклонностям. Очеркист, наверное, подготовит моральный очерк о совести, о долге, о борьбе нового со старым. Собкор напишет критическую корреспонденцию. Сотрудник отдела писем скорее всего опубликует письмо двух доярок со своими комментариями. А фельетонист, конечно, сделает фельетон. Но кто скажет, что фельетонист в отличие от своих коллег не обязан точно следовать за фактами, что при проверке он волен применять методы, категорически запрещенные очеркисту или собкору? Нет одной этики у врача-хирурга, а другой — у врача-эндокринолога. И этический кодекс советского журналиста — один для всех: для фотокорреспондентов и очеркистов, фельетонистов и репортеров…