— До свидания, милые! — крикнула сестренка раненым. — Обязательно поправляйтесь.
— До свидания, сестренка, спасибо тебе!
«Студебеккеры» покидали сгоревшую станцию. А сестренка все еще стояла на пыльной дороге, сжимая одной рукою гитару, а другой махая раненым вслед. И хотя она обещала больше не плакать, она плакала снова.
— Не плачь, сестренка! — крикнул ей минометчик. — Все будет хорошо!
И никто из нас, раненых солдат, — ни безногий танкист, ни дядя Саша, ни мальчишка-минометчик, ни другие — так и не догадался тогда спросить, как зовут сестренку, кто она и откуда. Не догадались, быть может, потому, что в ту страшную июльскую ночь сорок второго года они просто не думали, что кто-то из них спустя много лет возьмется за перо, чтобы рассказать об этой девчонке с косичками, отдавшей двадцати девяти раненым солдатам свою любовь и мужество своего сердца.
1972 г.
ГИБЕЛЬ ШТУРМОВИКА
День был без числа…
Конечно, где-нибудь далеко-далеко отсюда он глядел на мир определенной цифрой с листков отрывных календарей, приколотых к стенкам больших городских квартир или маленьких крестьянских избенок. Он был обозначен на первой полосе свежих газет, на рекламных тумбах театров, оповещавших, какую пьесу будут показывать сегодня.
Но здесь не было ни календаря, ни комнат, ни рекламных тумб, а была землянка летного состава, куда газеты приходили на восьмые, а то и на двенадцатые сутки.
Люди в летной землянке, безусловно, знали, что это был за день. Но для нас с вами теперь число не имеет никакого существенного значения.
Это был обычный день войны, так похожий и так непохожий на день минувший и день грядущий…
В тридцати километрах от летной землянки лежал огромный чужой город, окруженный со всех сторон советскими войсками. С утра горизонт заволокли тучи, и экипаж, вылетавший на разведку погоды, вернулся с плохими вестями:
— Земли не видно.
А раз не видно земли, значит, не видно и цели.
Весь день прошел в томительном ожидании вылета. После обеда, который привозили сюда же, в землянку, одни полезли на нары поспать, другие сели играть в двадцать одно на щелчки и на сигареты. На деньги здесь не играли. Общественное мнение землянки считало, что выигрывать деньги у товарища, с которым летишь в бой, предосудительно и аморально…
Потом появился полковой врач и сказал, что сейчас состоится лекция о кишечнополостных заболеваниях по плану санитарного управления фронта. Но лекция не состоялась. Две эскадрильи вызвали на КП. Но полетело только четыре экипажа. Видимость оставалась на редкость плохой.
Через пять минут машины достигли линии фронта. Заговорил передний край вражеской обороны.
Сначала стрелок крайней машины то и дело включал зеленую лампочку, давая знать пилоту, что снаряды рвутся левее. Но вот белые клочковатые шапки выглянули из-под хвоста самолета, появились правее, выше. Стрелок нажал все три сигнальные кнопки. Впрочем, это можно было уже не делать. Пилот, конечно же, и без него заметил, что машину со всех сторон обступила сплошная завеса расколотого и расплавленного металла. Казалось просто чудом, что в небе оставалось еще не пораженное пространство, где можно было продолжать полет.
Четверка краснозвездных штурмовиков вывалилась из тучи и повисла над пепельно-серым городом. Город остановил свой лихорадочный бег, съежился, полез в щели и блиндажи.
«Чтобы перепугать целый город, иногда достаточно только восьмерых крылатых ребят», — подумал стрелок крайней машины и улыбнулся своей силе.
В городе, который лежал внизу, оставалось мало мирных жителей. Они разбежались по всей стране, когда гребень войны стал подкатываться к городским стенам. А в их домах поселились солдаты. Сотни тысяч солдат. Остановились трамваи. Закрылись магазины. Некому стало ходить в кино, читать газеты. Город спешно готовили к обороне. Колокольни церквей превратили в наблюдательные пункты. На крышах институтов и школ расположились зенитные батареи. Из окон квартир высунулись пулеметные стволы. На уличных перекрестках, в парках и в скверах солдаты закапывали в землю танки, рыли окопы полного профиля, натягивали проволочные заграждения. Подвалы тяжелых каменных зданий становились блиндажами.
Многие из этих солдат еще не были в деле. Их совсем недавно пригнали из сел и хуторов, обмундировали, рассчитали по взводам, дали оружие. Сейчас, увидев группу штурмовиков, солдаты в ужасе забились в землю, уткнулись лицами в мерзлую грязь. Но они, ожидавшие неминуемой смерти, так и не услышали нарастающего воя авиационных бомб. Из бомболюков штурмовиков, из ощетинившихся пулеметами задних кабин, точно голуби, выпорхнули бесчисленные белые стаи листовок. Искрясь и кувыркаясь в блеклых лучах зимнего солнца, листовки закрывали город, притаившийся внизу.
Стрелок крайней машины все швырял и швырял за борт туго перевязанные пачки. Перед вылетом он попросил у оружейника нож, чтобы разрезать пачки. Оружейник улыбнулся и сказал:
— Ничего резать не надо. Бросай, как есть, и все.
Тогда стрелок решил, что оружейник над ним смеется. А сейчас с детским непосредственным удивлением он смотрел, как тоненькие листочки, попав в струю вихря, рожденного винтом, обретали неведомую силу. Они легко разрывали толстый, трижды перекрученный шпагат и, словно боясь, что их поймают и снова свяжут один к одному, быстро разбегались по всему небу.
Стрелок не понимал языка, на котором были напечатаны листовки, но, что написано, знал: «Солдаты и офицеры неприятельской армии, вы окружены, сопротивление бессмысленно. Сдавайтесь!»
Стрелок был мечтателем, романтиком, он прочитал много книг. Ему очень нравилось быть парламентером. Он подумал, что закованный в броню рыцарь, тысячу лет назад прискакавший к стенам осажденной крепости, чтобы пустить стрелу с такой же запиской, тоже был парламентером. И в него тоже не стреляли, не метали копья, не лили сверху кипящую смолу, потому что никто не может, не имеет права лишить жизни того, кто предлагает мир и жизнь другим…
А листовки спускались все ниже, ниже. Они уже путались в электропроводах, застревали на антеннах, ложились на бока опрокинутых трамваев.
Не прочитав листовок, город поспешил дать ответ. Заговорили сотни зенитных установок: с парламентерами решили не церемониться.
Сейчас судьбу восьмерых летчиков решало время. За какие-нибудь пять минут штурмовики достигали переднего края, выходили из-под вражеского обстрела. Но пока самолеты шли над городскими кварталами, беда могла стрястись каждый миг. Били скорострельные пушки. Небо прочерчивали пулеметные трассы. Танки отплевывались болванками. Пехота палила из винтовок и автоматов.
Стрелок крайнего самолета по-прежнему держал пальцы на сигнальных кнопках. Больше он ничем не мог помочь своему пилоту. А пилоту было сейчас нелегко. Пытаясь обмануть зенитчиков, спутать их расчеты, он то проваливал самолет вниз, то ставил на хвост, то сваливал набок. Пилот тяжело и прерывисто дышал, и стрелок слышал неясные хриплые звуки в наушниках шлемофона. Потом донесся сухой треск, видно, пилот глотнул слюну.
От этих бешеных горок у стрелка закружилась голова, появились приступы тошноты. Его крепко прижимало к сиденью; руки, голова, ноги стали необычайно тяжелыми. Он подумал, что если бы сейчас появились вражеские истребители, то невозможно было бы повернуть турель.
Впрочем, стрелок был бы рад, если б истребители появились. Тогда бы зенитчики, чтобы не попасть по своим, прекратили огонь. Стрелок не страшился воздушного боя. В бою он чувствовал себя активной, деятельной фигурой, мог защищаться, отбивать атаки, в его силах было повлиять на исход поединка. Сейчас же он был просто мишенью, по которой стрелял каждый, кто хотел.
Огонь становился все неистовей, облачка разрывов подползали все ближе, осколки со звоном впивались в плоскости и фюзеляж, оставляя рваные дыры.
Оранжевый шар возник и рассыпался совсем рядом с кабиной стрелка. Больно обожгло руку. Он не сразу уловил связь, предположил, что невзначай ударился локтем о турель. Но вдруг увидел, как на рукаве комбинезона проступает бурое пятно, и только тогда сообразил, что ранен.
«Ерунда, — решил он. — Осколочек, наверно, не больше спичечной головки. И в госпитале-то лежать не придется».
Стрелок подумал, что ему опять повезло. А в том, что ему сопутствует счастье все двадцать прожитых от самого рождения лет, он был глубоко убежден. У его лучшего друга Кольки не было родителей, а у него жили отец и мать. Он хорошо учился. Отлично играл в футбол, поэтому его знал весь город. Он полюбил очень хорошую девушку, и она его тоже полюбила. С детства ему очень хотелось летать. Он добился цели. Три года был в морской авиации, а теперь дослуживал в сухопутной. И на войне ему везло. Он горел в воздухе, разбивался на вынужденной посадке. Уже давно лежали в безвестных солдатских могилах товарищи, которые начали воевать двумя и даже тремя годами позже. А он все летал.
— Теперь-то и войны осталось всего ничего. Скоро домой, — сказал сам себе стрелок.
Еще один снаряд разорвался под брюхом самолета. Машина вздрогнула, точно напуганная птица, шарахнулась в сторону, но снова, как показалось стрелку, обрела уверенность полета.
В наушниках опять захрипело, забулькало. «Когда же дадут хорошие шлемофоны, черт бы побрал это ЧМО!» — выругался стрелок.
И вдруг он услышал, как пилот сказал отчетливо, но очень устало, словно засыпал:
— Давай…
Больше уже ничего нельзя было разобрать.
— Командир, что давай?
Наушники молчали.
— Командир, ты жив?
Он крикнул так громко, что его, наверное, можно было услышать даже без СПУ.
Ответа не было. Стрелок вскочил на ноги, резко оглянулся, будто и в самом деле мог разглядеть, что случилось в передней кабине.
Стрелок знал, что в его запасе есть всего три секунды. Потом уже невозможно выпрыгнуть из гибнущей машины, прижмет. Стрелок резко отвел турель, потянул вниз замок фонаря. Раненая рука совсем не ощущала боли. Его движения были сотни раз отработаны еще в школе воздушных стрелков. Он все делал сейчас рефлекторно, без всякого участия сознания. Мысль как бы оторвалась от тела и, с удивлением оглядывала его откуда-то со стороны.