Товарищ, который пришел в магазин под видом санитарного работника, объяснял, что пошел на такие ухищрения, желая разоблачить банду преступников и в следующий раз ему это обязательно удастся. Не знаю. Может быть. Хотя за свою работу в печати мне не приходилось пока слышать, чтобы журналист раскрывал какие-то банды. Над этим сейчас работают целые бригады опытных юристов, оснащенных самыми совершенными техническими средствами. А что может сделать одиночка, да к тому же неспециалист? И нет никакой нужды нам копировать или подменять работу следователя. Профессия журналиста и профессия следователя совсем не одно и то же.
Все, о чем я говорю, вовсе не должно сковывать моих коллег в их журналистском поиске, я не предлагаю однообразить формы и методы сбора материала, расследования фактов. Конечно, в беседе с героем журналист вовсе не обязан выкладывать в первых же словах все, что ему известно по делу. Не обязан он и рекламировать свое появление в том или ином месте. Как-то в редакцию пришло письмо, в котором говорилось, что в центре Москвы есть дом площадью в двести пятьдесят квадратных метров, который принадлежит комсомолке Людмиле Потаниной, а сама Людмила из-за крайней степени жадности и скупости ютится в студенческом общежитии, имеет койку в комнате на пятерых.
Этот факт заинтересовал своей необычностью. Я отыскал Людмилу между лекциями, сообщил, что хочу снять комнату в ее доме.
— Могу сдать, — ответила Людмила. — Но предупреждаю, удобств никаких. Печное отопление. Туалет и водопровод во дворе.
После занятий мы отправились на место. Дом был плохой, старый. Одну из стен укрепляла подпорка, по углам отваливалась штукатурка.
— Почему же вы, имея такой большой дом, сами живете в общежитии? — спросил я.
— А вам какое дело? — отрезала Людмила. — Хотите снимать комнату, так снимайте, а нет, то и не надо.
Я мог бы повернуться и уйти писать фельетон: факты полностью подтвердились. Но я показал ей свое удостоверение:
— Знаете, Люда, я в общем-то не квартиросъемщик. Я из газеты.
В глазах у девушки вспыхнула радость и тут же брызнули слезы.
— Простите, я сейчас успокоюсь и все вам расскажу.
То, что мне поведала Люда, она бы не сказала никому другому: ни фининспектору, ни представителю пожарной охраны, ни санитарному врачу. Таков авторитет прессы в людских глазах. Они видят в нас чутких, справедливых, отзывчивых друзей.
Люда воспитывалась в детском доме, окончила десятилетку, приехала в город, сдала экзамены в институт, определилась в общежитие. И тут у нее обнаружилась тетка, хозяйка этого самого дома. Тетка умерла через месяц после знакомства, оставив племяннице свое недвижимое наследство.
— Я тут же хотела сдать этот дом в РЖУ, — рассказывает Люда. — Конечно, безвозмездно. Не приняли. Объяснили, что хлопот с ним не оберешься: дом подлежит сносу. Поставь его на коммунальный баланс, так жильцы сразу же напишут в исполком, потребуют провести газ, канализацию. А тут частный сектор. Жильцам говорят: «Требуйте с квартирной хозяйки». И они требуют. Но что можно сделать, если квартплаты едва хватает на уборку двора и улицы?
— А вы сходите к председателю райисполкома, поговорите с ним.
— Ходила к нему четыре раза. Да так и не попала на прием. То его нет, то есть, но страшно занят.
Тогда я решил пойти к председателю сам. В приемной я увидел толпу народа. Таблица возвещала, что сегодня прием населения с 10 часов утра. Был полдень, но председатель еще не появлялся. Я занимаю очередь, сажусь в уголок. Посетители от нечего делать постепенно знакомятся друг с другом, рассказывают о своих бедах и мытарствах. Прислушиваюсь. Есть дела сложные. Есть и пустяковые, такие, которые можно решить за пять минут.
Председатель приезжает в начале второго, принимает четверых и уезжает обедать. Посетители терпеливо ждут, сами не обедают… Моя очередь доходит в половине шестого. Захожу, представляюсь.
— А вы сидели в приемной! — восклицает председатель. — Чего же не позвонили мне, не представились моей секретарше? Я бы принял вас без всякой очереди.
— Ну зачем же вас обременять! — говорю я. — Мне хотелось побыть в шкуре рядовых посетителей. А теперь разрешите задать вам несколько вопросов по существу…
Я намеревался подготовить фельетон о молодой стяжательнице, а написал о бюрократе на ответственном месте. Рассказал о мучениях посетителей. О том, что председатель продержал меня в своей приемной весь день, я не упоминал. В своих фельетонах я не люблю писать об обидах, нанесенных мне лично. Разумеется, я бываю и посетителем, и клиентом, и пассажиром, и покупателем. Недавно в магазине мне продали бракованную соковыжималку и отказались ее поменять, а в домоуправлении, куда я пришел за справкой, мне без всякой причины нахамила паспортистка. Конечно, журналисту не возбраняется писать о том, что случилось с ним лично. Но как хотите, а в фельетоне о паспортистке, взвинтившей мне нервы, я уже не могу быть объективным на все сто процентов. Вот почему я предпочитаю фигурировать в фельетоне не как обиженная сторона, а как судья в другом конфликте. Это всегда лучше.
Как-то один мой товарищ напечатал фельетон о плохой работе общепита. Там подробно рассказывалось о посещении автором ресторана «Мельница». Его долго не обслуживали, вызванный к столику метрдотель нагрубил, и в довершение всего официантка обсчитала его на два рубля семьдесят копеек.
После выхода фельетона официантка и метрдотель написали опровержения в редакцию и в обком. Они указывали, что журналист был подвыпившим, вел себя вызывающе, требовал, чтобы его обслужили вне всякой очереди, стращал редакционным удостоверением, разбил тарелку. Журналист объяснял, что тарелку он разбил случайно, выпил всего две рюмки портвейна и является объектом клеветы. Но что делать? Ведь от жалобы ресторанных работников просто так не отмахнешься. Вот и приходится теперь при разборе фельетона заниматься не только качеством обслуживания в «Мельнице», но и поведением журналиста за ресторанным столиком.
— Окажись бы у меня в тот момент магнитофон, записал бы я весь разговор с официанткой, и все стало ясно, — сожалеет журналист.
Кстати, с некоторых пор немало говорят о техническом оснащении журналиста. «Нередко удобство и надежность магнитофонной записи вступают в противоречие все с тем же этическим кодексом журналиста», — пишет один мой коллега-сатирик и приводит, как ему кажется, обратный пример:
«В свое время мне привелось работать с известным грузинским писателем-сатириком, ныне покойным Я. Г. Разбирали мы одно запутанное и громоздкое дело, связанное со злоупотреблениями в торговле. В первом же магазинчике, где мы обнаружили завышение розничных цен, нас пригласили в подсобное помещение и стали предлагать взятку. Говорил продавец на грузинском языке — робко, тихо, с недомолвками. Я. Г., незаметно включивший портативный магнитофон, не возмутился, не оскорбился, а лишь утратил внезапно свой отменный слух. Он прочищал пальцем ухо и требовал, чтобы его собеседник не лепетал что-то нечленораздельное, а говорил ясно и громко. Потом он кивнул на меня, чтобы продавец все повторил на русском языке. Тот повторил. Через полчаса в кабинете прокурора он, разумеется, от всего отказывался, пока не зазвучал вдруг его собственный голос. Думается, что в данном случае правомерность скрытой камеры не может быть оспорена».
А мне кажется, что может. Прежде всего, как предугадать, когда тебе будут предлагать взятку? Неужто повсюду таскаться с магнитофоном? Мне бы пришлось, к примеру, заниматься этим делом впустую все двадцать пять лет моей газетной работы, хотя я тоже занимался не раз распутыванием крупных хищений в торговле, мне никогда не предлагали взятку. Вернемся, однако, к случаю в магазине. Нет сомнения, что корреспондентам попался мелкий, начинающий деляга. Будь он жуликом поопытнее, то никогда не предложил взятку в присутствии третьего лица и никогда бы не повторял свое предложение сначала на грузинском, а потом и на русском языках. У прокурора жулик мог бы сказать, что разговор затеяли сами журналисты, желая сорвать с него куш. А когда он, решив разоблачить вымогателей, сделал вид, что согласен, они включили аппарат. Наконец, в подобных случаях собеседник может заявить, что никакого разговора не было, налицо фальсификация. И в самом деле, пленка меняет тембр голоса, да и голоса у разных людей могут быть похожи. Кто же установит истину, какое бюро добрых услуг возьмется проводить экспертизу? Насколько мне известно, в редколлегиях и в отделениях Союза журналистов нет таких специалистов.
А главное, мне непонятны все эти детективные штучки-дрючки с магнитофоном. Если два журналиста, вскрывшие хищения в магазине, показывают, что продавец предлагал взятку, то им обязан верить без всяких лент и редактор и прокурор.
Ну, а как быть, если журналист имеет все основания предполагать, что его разговор с героем будет в дальнейшем извращен, от своих слов собеседник откажется? Очень просто. Не беседуйте с этим человеком с глазу на глаз. Если беседа происходит в редакции, договоритесь, чтоб на ней были два товарища из соседнего отдела. В командировках острую беседу можно провести в присутствии секретаря парторганизации данного предприятия, представителя администрации, домовой общественности и т. д.
Я считаю аморальным, недостойным советского журналиста любое включение магнитофона и запись разговора без ведома собеседника. Что позволено журналисту, то должно быть позволено и другим. Завтра склочник, подбив соседа на скользкий разговор, принесет вам в редакцию в качестве изобличающего документа тайно записанную пленку, из которой он предварительно вырежет свои каверзные вопросы. А послезавтра при разборе вашего фельетона незаметно для вас под столом будет запускать магнитофон ответственный секретарь редакции. Вам это понравится?
Что же касается магнитофона, то его мы должны взять на самое широкое вооружение. Он необходим, когда вы берете интервью. Вы хотите написать статью об известном музыканте, приходите на его концерт с магнитофоном. На научном симпозиуме вам незачем стараться записывать на бумаге выступления, когда у вас есть такая замечательная штука. Утром вы встали, и вдруг вам в голову пришла первая фраза фельетона, над которой вы безуспешно бились весь вчерашний день. Скорее бегите к магнитофону…