— Приходилось, — сказал Мамед, вспоминая, как на обертках табачных пачек писал заметки в дивизионную многотиражку.
На следующий день Ата Дурдыев показал Мамеду кабинет редактора пионерской газеты «Мыдам тайяр».
— Да держись побойчее, — напутствовал Ата.
Мамеду шел тогда двадцать второй год. Но позади была целая фронтовая жизнь. Она кончилась, а другая еще не начиналась. На плечах у Мамеда лежали нелегкие заботы. Отец Бада Папуш — инвалид, стал совсем плох, а в семье еще шесть детей мал мала меньше…
— Так что вы умеете делать? — спросил редактор Беки Сейтаков, с улыбкой косясь на ордена вошедшего. — Стрельба из пулемета не в счет.
— Что умею? Учился в землеустроительном техникуме, но выпускных экзаменов не сдавал: началась война. Пока не вышли годы идти в армию, работал в геологоразведке, на свинцовом заводе. Но меня очень привлекает газетная работа, хочу писать…
Мамеда зачислили корректором.
— Но пробуйте силы как журналист, — сказал ему редактор. — Вот вам первое задание…
Задание, которое получил Мамед, показалось ему несложным. Надо было написать об утреннике в сельской школе. Мамед приехал загодя, поговорил с руководителями кружков, познакомился с юными артистами. На концерте сидел в первом ряду вместе с директором, подробно записывал в блокнот свои впечатления о каждом номере.
В редакцию вернулся веселый и довольный.
— Когда сдашь зарисовку? — спросил его ответственный секретарь.
— Часа через два, — уверенно сказал Мамед. Но прошло два часа, а бумага на столе оставалась чистой. Мамед перечитывал свои записи, макал перо в чернильницу, но первая фраза не приходила. Из, казалось бы, совершенно ясных фактов материал в целом никак не складывался. Можно было, конечно, написать просто: «В школе был утренник. Мальчик Реджеп с выражением прочитал стихи, девочка Гозель хорошо танцевала». Но кого увлечешь таким чтением? Другое дело, когда писал в дивизионной газете о штыковой атаке, о поверженных «тиграх». А может быть, это совсем не другое дело? Ведь существует прямая связь между штыковой атакой и счастливым детским утренником. Разве не за счастье ребят шла война? Как же он не догадался узнать, кто из родителей этих ребятишек был на войне, кто не вернулся назад! Нет, тема проясняется!
— Зарисовка готова? — услышал он голос секретаря.
— Сдам завтра, — ответил Мамед. — Придется, пожалуй, еще раз съездить в школу, кое-что уточнить.
За первой удачей пришла вторая, третья… Днем он бывал в пионерских дружинах, в школах, а вечером вычитывал свежий набор — это было его основной работой. Но и к заданиям он относился необычайно вдумчиво, серьезно. Мамед уже хорошо знал, что в журналистике нет мелких тем, есть лишь мелкое решение темы. Поэтому старался не столько следовать за фактом, сколько выражать свое отношение к нему, проникать в сущность явления. Через два месяца Мамед был переведен в литсотрудники, затем стал заведовать отделом.
Однажды его вызвали в ЦК комсомола Туркмении. С этого времени я уже могу писать о Мамеде, не прибегая к свидетельствам писателя Атаева, колхозного бригадира Яковенко или журналиста Дурдыева. Тогда меня тоже пригласили в ЦК, и так же, как и Мамед, я пришел в армейской гимнастерке: на гражданские костюмы мы еще не успели заработать. Мне было тогда тоже двадцать два. Я тоже вернулся с фронта и начал работать в другой газете — в «Комсомольце Туркменистана».
В ЦК мы узнали, что нас посылают учиться на газетное отделение только что открывшейся Центральной комсомольской школы.
Поезд от Ашхабада до Москвы шел тогда семь суток. Но другие добирались до столицы еще дольше нас. Люди ехали в ЦКШ со всех концов: из Иркутска и Дудинки, из Хабаровска и Южносахалинска. Среди них было немало бывших воинов, пришедших на комсомольскую работу, в молодежную печать. У них была хорошая боевая закалка, но не хватало знаний, получить образование помешала война. В этой дружной семье мы с Мамедом проходили вторую после армии школу интернационального воспитания. Вместе с нами в комнате жили два кабардинца, украинец, таджик. Напротив поселили эстонца, грузина, бурята, латыша.
С первых же дней Мамед оказался в центре внимания. Главным образом потому, что он забавно спал: ложился ухом на матрац, а на другое клал подушку.
— Эта привычка, наверное, у тебя с войны, — предположил якут Вася, которому по молодости лет в армии служить не приходилось. — Укрылся подушкой — и никаких выстрелов не слыхать.
— Не думаю, чтобы ты отгадал, — улыбнулся Мамед. — Во всяком случае, на фронте подушек не раздавали. (Спустя два года ночью во время ашхабадского землетрясения балка, сорвавшаяся с потолка спальни, упала прямо на подушку. Так эта привычка Мамеда спасла ему жизнь.)
А вскоре Мамед стал известен совсем другим. Ребята заприметили, что парень, который так странно засовывает голову под подушку, отличается необычайной сердечностью, глаза его лучатся теплотой, он готов отдать товарищу свой обеденный талон, поделиться последней папиросой. Оказывается, окопы под Воронежем и рвы под Киевом учили красивым поступкам ничуть не хуже, чем популярные лекции одной известной княгини. (Интересная деталь: недавно поэт Ата Атаджанов опубликовал стихотворение «Привет Мамеду»: «Я много езжу по стране. И в каждом городе ко мне подходят люди и, улыбаясь, говорят: «Вы из Ашхабада? Как там Мамед? Передайте привет Мамеду!» Теперь, когда я приезжаю в новый город, то уже не дожидаюсь вопросов, а сразу говорю: «Вам привет от Мамеда!»)
Впрочем, я видел Мамеда не только добрым, но и злым. Один раз он был просто взбешен. Нам прислали из дома газету, в которой была напечатана статья «Счастье Бада Папуша». Была помещена и фотография: в мягком кресле развалился Бада Папуш, окруженный детьми. Он крутит регуляторы приемника, стоящего на красивой резной тумбе.
— У нас никогда не было ни этого кресла, ни приемника, ни тумбы, — сказал Мамед, багровея. — Это же вещи соседей!
Мамед быстро пробежал текст.
— Что за чушь! Как можно писать такое? Понятно, отец ничуть не считает себя несчастным. Но зачем же писать, что в его доме полная чаша, фотографировать соседские вещи и перечислять покупки, которых он не делал! Отец все-таки не академик, не министр, а поливальщик улиц, иными словами, дворник. Смотри, они за меня сочиняют письма, которые якобы я писал отцу! Надо сойти с ума: за одну неделю они меня сводили в два театра, на выставку картин и в музей да еще на студенческий вечер в МГУ!
В театрах Мамед бывал, но не так часто, как этого хотелось ретивым писакам. Нам всегда не хватало времени. Если бы можно было сидеть за учебниками по тридцать часов в сутки, то мы так бы и поступали.
В двенадцать часов ночи по распоряжению директора во всех помещениях выключали свет. Делалось так для того, чтобы отдельные энтузиасты не засиживались до петухов, а потом не бегали в санчасть с разболевшимися головами. Но кто-то из ребят раздобыл керосиновую лампу, и мы после полуночи, соблюдая все правила светомаскировки, можно сказать, подпольно конспектировали «Капитал». Нам было тяжелее, чем другим. У многих наших однокашников за плечами было два, три, а то и четыре года обучения в вузах. Мы же до поступления в школу не имели никакого понятия о философии, о политэкономии, о теории литературы и журналистики. Тем не менее школу мы окончили неплохо.
…Наступила пора прощаться с друзьями. Расставались и мы с Мамедом. Мамед возвращался в Ашхабад, меня оставляли в Москве.
— До встречи, — сказал я, обнимая Мамеда на вокзале.
— До скорой встречи, — уточнил Мамед.
Мы встретились в Ашхабаде лишь спустя двадцать один год.
Нет, я сейчас понял, что о редакторах не пишут не только в силу особых традиций. Написать о редакторе очень трудно: его жизнь неотделима от газеты, а газета живет жизнью всей страны. Вот уже десять дней я прихожу в редакцию «Совет Туркменистаны» утром, а возвращаюсь в гостиницу к полуночи. Я сижу на летучках, на заседаниях редакционной коллегии, захожу в отделы, в секретариат, а вечером иду в типографию, чтобы присутствовать при радостном и всегда волнующем процессе подписания полос. Я прислушиваюсь: что говорят люди о своем редакторе.
— Он необычайно смел, если чувствует свою правоту, — говорит один, и я думаю, что иначе и не могло быть, потому что большой газетной армией командует бывший боевой командир бесстрашной стрелковой роты.
— Он не терпит украшательства в положительных материалах, не терпит наговора, сгущения красок в критических статьях, — говорит второй, и перед моими глазами возникает разгневанное лицо Мамеда, читающего слащавую, насквозь лживую статейку «Счастье Бада Папуша».
— Он необычайно трудолюбив, усидчив, он никогда не оставляет дело незавершенным, — говорит третий, и я вспоминаю стол, освещенный блеклым светом керосиновой лампы, и воспаленные глаза Мамеда, склонившегося над конспектом.
— Он любит людей, он внимателен и чуток ко всем работникам редакции, — говорит четвертый, и на ум мне приходят стихи Аты Атаджанова «Привет Мамеду».
«Но о чем же начать рассказ о редакторе? — все думаю я. — Может быть, с самого начала?»
Мамед Бадаевич понимающе улыбается.
— Нет, никаких особенных новшеств я не вводил. Ведь я начинал редакторствовать не на пустом месте. Газета вела борьбу за претворение в жизнь решений партийного съезда, за большой хлопок, за успешное строительство Каракумского канала, на трассе которого была наша выездная бригада, вела вопросы коммунистического воспитания в самом широком смысле. Правда, было одно дело, которое в качестве своего личного наследства передал мне прежний редактор Нурджан Аманович Аманов.
А дело было так. Как-то Аманов вместе с делегацией туркменских хлопкоробов прилетел в Душанбе. В таджикском колхозе «Победа» делегаты познакомились с бригадиром передовой хлопководческой бригады Карасач Бекназаровой. Нурджан Аманович спросил ее полушутя:
— Не побоялась бы ты, Карасач, соревноваться с нашими девушками? Ведь у нас тоже есть девушки-бригадиры.