увства и явно стремится к более близкому физическому контакту со своим будущим мужем. Однако, несмотря на ласки, он оставляет ее в покое, предварительно снабдив денежной суммой, достаточной, чтобы обеспечить ей безопасное и «порядочное» будущее. В обоих случаях благодарные родители девушек любят и уважают Свидригайлова как своего благодетеля. Двух точек достаточно, чтобы прочертить прямую. Свидригайлов последователен в своей альтруистической манере поведения. В обоих случаях, когда Свидригайлов говорит, что очень любит детей, ему вполне можно поверить на слово [Достоевский 19726: 370]. Безусловно, когда он обеспечивает безбедное будущее осиротевшим детям Мармеладова, в этом нет каких бы то ни было задних мыслей. Встречаясь с девочкой, девушкой или женщиной, Свидригайлов дает ей денег и отпускает восвояси. Даже второстепенные эпизоды подтверждают эту парадигму. Например, в начале своей последней беседы в трактире Свидригайлов отпускает бродячую певицу:
Пей, Катя! Сегодня ничего больше не понадобится, ступай! – Он налил ей целый стакан вина и выложил желтенький билетик. Катя выпила стакан разом, как пьют вино женщины <…>, поцеловала у Свидригайлова руку, которую тот весьма серьезно допустил поцеловать, и вышла из комнаты… [Достоевский 19726:356].
Затем, в последние дни своей жизни, Свидригайлов совершает множество добрых поступков, некоторые из которых у нас на глазах. Диапазон этих поступков простирается от мелочей (в последнюю ночь перед смертью он примиряет поссорившихся в трактире «писаришек» и платит деньги за украденную ложку [Достоевский 19726: 384]) до серьезных вещей: Свидригайлов погашает долги Катерины Ивановны и обеспечивает будущее ее детей; он способствует спасению Дуни от брака по расчету и помогает Соне соединиться с любимым человеком; он уведомляет Раскольникова о полученном Дуней наследстве – ключе к ее независимости, который утаил Лужин, – и не разглашает тайну Раскольникова. Каждый раз, когда Свидригайлов вступает в контакт с женщиной или девушкой, результатом является освобождение этой девушки для того, чтобы она могла любить другого. Что же касается зла, в котором его обвиняют, то мы его так и не видим. Как же могло случиться, что такого святого так оклеветали? Кто же здесь убийца, орудующий топором? Если рассматривать этих героев-двойников в моральной оппозиции друг к другу, Свидригайлов должен быть воплощением добра, а Раскольников – зла. А если это так (особенно с учетом присущего Раскольникову отвращения к сексу), то добродетель в романе Достоевского ассоциируется с чувственностью. Альтруизм эротичен. Роль Сони в романе только подтверждает это умозаключение. Еще более убедительным оно становится, если вспомнить ассоциацию между сексом и насилием в голове аскета и убийцы Раскольникова[75].
В системе ценностей Достоевского подавленная сексуальность ведет к преступлению. А как насчет ее противоположности? Свидригайлов говорит Раскольникову: «В этом разврате, по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с летами, может быть, не так скоро зальешь» [Достоевский 19726: 359]. Для Свидригайлова сексуальное желание неотделимо от жизненной силы как таковой, а жизненная сила – это добро. Альтернативой ей является смерть; возможно, насильственная смерть от топора[76]. В таком случае ключ к прощению и спасению лежит в смерти-самопожертвовании Свидригайлова в конце романа. Если Свидригайлов и Раскольников действительно двойники, т. е. две половины расколотого целого, то исцеление (восстановление целостности) невозможно до тех пор, пока один из них жив. В свете показанных в романе фактов (в отличие от даваемых в нем же оценок) Свидригайлов выглядит как воплощение добродетели – самоотверженной добродетели, невозможной на земле[77]. Без реальных контактов (включая сексуальные) с другими людьми жизнь не может быть полноценной. Свидригайлов должен умереть, чтобы Раскольников исцелился – в сущности, оставил свою прошлую жизнь позади и вступил в «настоящую жизнь» законного брака. Это соответствует важной для творчества Достоевского парадигме, согласно которой, как говорит Зосима, «спасаются же и всегда по смерти спасающего» [Frank 2002: 639]. Самопожертвование Свидригайлова открывает Раскольникову путь к исцелению, поскольку смерть Свидригайлова – свидетеля убийства и возможного источника обвинительных показаний (разоблачений) – развязывает убийце руки для того, чтобы добровольно сделать искупительное признание[78]. Такое истолкование текста подразумевает, что конфликт и разделенность являются неотъемлемыми свойствами художественной литературы; они – приводная пружина действия. Как в литературе, так и в жизни идеальный альтруизм и гармония в этом мире невозможны. Это примирение с трагедией как «фактом жизни», возможно, откроет нам путь к пониманию этого парадокса: то, что Зосима называет величайшим грехом (самоубийство), становится путем к благодати.
Следовательно, в принципе возможно поменять местами понятия комического и трагического, нередко использующиеся в дискуссиях о «Преступлении и наказании». Ричардсон вполне убедительно указывает на «нелепые», «пародийные», «глупые», «гоголевские» или «комические» черты образа Свидригайлова, что позволяет нам толковать его смерть как вариант комического разрешения сюжетного конфликта. С другой стороны, Стивен Кэссиди с не меньшими основаниями видит в «Преступлении и наказании» «христианскую трагедию», в которой страдание (пафос) героя в шестой части разрешается его воскресением в эпилоге [Cassedy 1982:171–190]. Если же рассматривать «героя» как разделенного, то мы можем предположить, что смерть Свидригайлова трагична (хотя и представлена в виде комедии), поскольку она наглядно доказывает невозможность альтруизма в падшем мире. Эпилог же, наоборот, предлагает классическую симметрию комической развязки: молодые пары, надлежащим образом преодолев препятствия на пути к своему счастью, наконец сочетались законным браком. Это сочетание трагического и комического элементов производит эффект катарсиса, уникальный для творчества Достоевского.
Что же касается самоубийства, то оно стало темой разговора в салоне Е. А. Штакеншнейдер в октябре 1880 года. Откровенное высказывание Достоевского, сделанное тогда, достойно Кириллова: «Сознать свое существование, мочь сказать: я есмь! – великий дар, а сказать: меня нет, уничтожиться для других, иметь и эту власть, пожалуй, еще выше» [Штакеншнейдер 1990: 361]. Я, разумеется, не истолковываю эту фразу в том смысле, что Достоевский одобрял самоубийство, но его парадоксальная поэтика приводит к такого рода неразрешимому противоречию. Эта проблема более сложна, чем выглядит на первый взгляд. Например, выдающийся теолог Барт Эрман пишет, что до Блаженного Августина язычники, иудеи и христиане не осуждали самоубийства. «Напротив, – пишет он, – в определенных обстоятельствах оно даже одобрялось как правильный и благородный поступок» [Ehrman 2004: 343]. Эрман использует этот факт в неоднозначном и жутковатом анализе стихов 21–24 первой главы Послания к Филиппийцам, в котором делает предположение, что апостол Павел, возможно, помышлял о самоубийстве. В классической литературе также имеются многочисленные примеры вызывающих уважение самоубийств, включая самоубийства Антигоны и Сократа [Ehrman 2004: 343]. Не понятый окружающими его героями романа, не понятый литературоведами и читателями, Свидригайлов выглядит козлом отпущения, который принимает на себя вину других людей и жертвует собой – или приносится в жертву – ради их благополучия. Жертвоприношение козла, детально описанное в главе 16 Книги Левит, является главным элементом древнего обряда искупления, совершавшегося в праздник Йом-Кипур. В христианском богословии оно рассматривается как прообраз самопожертвования Христа. У нас нет прямых указаний, что Достоевский сознательно выстроил сюжетную линию Свидригайлова так, чтобы он исполнял в романе эту функцию, как и того, что это был сознательный выбор Свидригайлова. И все же, даже не углубляясь в вопросы психологии, преднамеренности или даже авторских намерений, мы безусловно можем рассматривать смерть Свидригайлова как необходимый шаг на пути Раскольникова к искуплению и новой жизни. Каковы бы ни были мотивы Свидригайлова, подвигнувшие его на этот поступок, каковы бы ни были его мысли и сновидения, поступки Свидригайлова обеспечивают счастливую развязку для двух молодых влюбленных пар.
Но как же быть с Дуней? Только при встрече Свидригайлова с Дуней читатель наконец видит Свидригайлова наедине с женщиной. Знаменательный факт: это одна из немногих сцен в «Преступлении и наказании», в которых не участвует Раскольников. Однако его судьба, безусловно, зависит от исхода этой встречи. Напомним: Дуня от начала и до конца романа хранит молчание относительно того, что же на самом деле произошло ранее между ней и Свидригайловым. Если читать «Преступление и наказание» в аллегорическом ключе и рассматривать Свидригайлова как воплощение сексуальности, любая женщина, встретившаяся с ним, должна пройти через горнило драмы собственного желания или отсутствия такового. И действительно, во всех засвидетельствованных нами случаях женщин и девушек влечет к нему. Присущая Свидригайлову похотливость не вызывает сомнений. Таким образом, исход встречи Дуни со Свидригайловым зависит от тайны ее желания. В этом смысле движущей силой «Преступления и наказания» является женская сексуальность – Дуни, а также Марфы Петровны. Можно ли обнаружить какие-то следы остатков преступного желания в том, что Дуня хранит молчание относительно деталей скандала, связанного с ней и Свидригайловым? Здесь, как и в случае с оппозицией Раскольников – Свидригайлов, вступает в действие аллегорическая оппозиция между сексуальным желанием и целомудрием.