ой стыд и страх перед собственными желаниями, которые испытывает Лужин, заставляют всех нас пережить миг глубокого преображения, то, что Фрэнк Кермоуд называет «моментальным просветлением» от соприкосновения с потаенной, сакральной истиной [Kermode 1979:145]. Некоторые исследователи называют это катарсисом.
Эта сцена является кульминацией сюжетной линии Мармеладовых, начавшейся на первых страницах романа. Посетив с целью рекогносцировки квартиру процентщицы, Раскольников, испытывая «жажду людей» [Достоевский 19726:11], заходит в распивочную, где встречает пьяного чиновника Мармеладова, отца Сони. Монолог Мармеладова изобилует библейскими реминисценциями [Тихомиров 2005: 277]. В своем интересном недавнем исследовании А. Л. Гумерова показывает переклички между этой сценой и сценой поминок по Мармеладову. Она обращает особое внимание на мотив одежды и на скрытые цитаты из притчи о брачном пире царского сына в Евангелиях от Матфея и Луки (Мф. 22: 11 и Лк. 4: 21) [Гумерова 274–277]. Скрытые отсылки к этой притче, в которой брачный пир уподобляется Царству Небесному, не позволяют ограничиться «буквальным» прочтением сцены поминок. Несмотря на все внешние признаки обратного – пьяная, бедно одетая публика (отверженные мира сего), печальный повод для собрания (похороны), попытка оклеветать Соню Мармеладову, – эта сцена несет в себе предвестие искупления. Как пишет Гумерова, «Структура образа строится Достоевским так, что на внешнем, событийном плане мы наблюдаем скандальные поминки, а на внутреннем нам сообщается об уже решенной судьбе Мармеладова и о пире в Царствии небесном» [Гумерова2005:277]. Апофатическоепрочтение этой сцены раскроет все потаенные смыслы библейского подтекста.
Приводной пружиной драмы служат деньги. Петр Петрович предварительно обналичил облигации на сумму три тысячи рублей – по причинам, известным только ему. Пригласив Соню Мармеладову, пришедшую на поминки Мармеладова в квартиру своей мачехи по соседству, он в присутствии своего приятеля Лебезятникова предлагает ей учредить благотворительный фонд для помощи сиротам и вдове. Во время их разговора деньги лежат на столе. Когда Соня уходит, Лужин дает ей десять рублей и, как сообщает позднее Лебезятников, подкладывает сторублевую купюру ей в карман. Позднее, посреди поминальной трапезы, он входит в квартиру Мармеладова. В присутствии всех гостей он обвиняет Соню в воровстве и требует, чтобы Катерина Ивановна обыскала ее. Само собой разумеется, сторублевую купюру находят, и Соня оказывается опозорена. Лебезятников восстанавливает ее доброе имя, обличив клеветника.
На протяжении всей этой сцены взаимодействие политических, экономических и сексуальных элементов создает напряжение. Лебезятников (как помнит внимательный читатель, ранее он подарил Соне книгу по физиологии, которая вполне могла поспособствовать ее выходу на панель [Достоевский 19726:16]) разъясняет «женский вопрос», придавая особое внимание сексуальной роли женщины. Политические взгляды Лебезятникова не делают различий между целомудренной и распутной женщиной. Банальности, которые он изрекает по этому поводу, раздражают Лужина, страдающего от свежей раны из-за отказа Дуни. Лужин желает выместить свою досаду на Соне через нее опосредованно на Раскольникове. Таким образом, общение Лужина с Соней одновременно оказывается отягощено его уязвленной гордостью, опасениями политического характера и сексуальной фрустрацией.
На всем протяжении этой сцены Достоевский мастерски нагнетает напряжение за счет несоответствия между на первый взгляд благородными мотивами Лужина и его скрытым, но сильным сексуальным желанием. Начало диалога Лужина и Сони – это прозрачно замаскированная попытка соблазнения, которую подстегивает недавний разговор Лужина с Лебезятниковым о похотливости женщин и облегчает профессия Сони (она ни для кого не является секретом). Лужин дает Соне понять, что судьба Катерины Ивановны в ее руках, и, несмотря на его уверения, что роль Сони в организации благотворительного фонда будет ограничена финансовым управлением, общая парадигма романа, согласно которой решающим фактором спасения является женская сексуальность (как в случае помолвки Дуни с Лужиным), наводит читателя на мысль, что без одолжений сексуального характера здесь не обойдется. Как еще можно истолковать предложение Петра Петровича Соне прийти к нему тем же вечером для обсуждения подробностей учреждения благотворительного фонда?
– <…> Вот об этом-то [о лотерее] я имел намерение вам сообщить. Оно бы можно-с.
– Да-с, хорошо-с… Бог вас за это-с… – лепетала Соня, пристально смотря на Петра Петровича.
– Можно-с, но… это мы потом-с… то есть можно бы начать и сегодня. Вечером увидимся, сговоримся и положим, так сказать, основание. Зайдите ко мне сюда часов этак в семь. Андрей Семенович [Лебезятников], надеюсь, тоже будет участвовать с нами… Но… тут есть одно обстоятельство, о котором следует предварительно и тщательно упомянуть. Для сего-то я и обеспокоил вас, Софья Семеновна, моим зовом сюда. Именно-с, мое мнение, – что деньги нельзя, да и опасно давать в руки самой Катерине Ивановне <…>. А потому и подписка, по моему личному взгляду, должна произойти так, чтобы несчастная вдова, так сказать, и не знала о деньгах, а знали бы, например, только вы [Достоевский 19726: 440].
Здесь, как и в других случаях в ключевые моменты в произведениях Достоевского, частые многоточия и поспешные уточнения подчеркивают сексуально заряженный характер диалога. Читателю будет полезно сравнить этот эпизод с беседой Раскольникова и Сони, процитированной выше в настоящей главе. Речь Лужина, на удивление неуклюжая и нарочитая, свидетельствует о сильном дискомфорте. Лужин не может себе представить благотворительность, лишенную расчета и личной выгоды; его неспособность отдавать деньги просто так делает его прямой противоположностью альтруисту Свидригайлову. Деньги для Лужина неразрывно связаны с желанием купить Соню; эта постыдная сделка должна быть сохранена в тайне. Напряжение продолжает нарастать и в последующей сцене публичного скандала. Идея Достоевского становится ясна в кульминационный момент эпизода, когда тайна, святыня, клевета и сексуальность сойдутся вместе. Тайное сокровище (сторублевая купюра) представляет собой олицетворение наружной лжи и невидимой истины; подобно самой сексуальности, оно скрыто в одежде проститутки. Эта ложь, от начала до конца придуманная мужчиной, возникает из комплекса греховных мотивов: обиды, уязвленной гордости, ненависти, похоти и алчности. Погружение руки Лужина – органа, назначение которого состоит в том, чтобы хватать деньги, – в Сонин карман и сопутствующий этому стыд (необходимость для Лужина сделать это тайком), несмотря на первоначальное истолкование Лебезятниковым этого действия как акта милосердия, сопровождаемого похвальным желанием остаться неизвестным, на самом деле носят глубоко сексуальный характер. Происхождение самой сторублевой купюры непонятно, поскольку у Лужина просто не сходятся цифры: из 3000 рублей Петр Петрович кладет в бумажник 2300 и оставляет на столе 500, «и между ними три билета, во сто рублей каждый» [Достоевский 19726: 302]. Петр Петрович ошибся либо в вычитании (и на столе лежало не 500, а 700 рублей), либо в сложении (было 500 рублей и еще две, а не три сторублевые купюры). С такой арифметикой Лужин попадает в мир, где обычная логика не действует. Сторублевую купюру, которой он хватился, следует рассматривать символически. Это объект желания – желания, которое ложно, поскольку оно тавтологично (Лужин сам подложил ее в карман Соне, а теперь хочет вернуть; и где же другая сторублевая купюра, а то и две?). Цепляясь за свое фарисейство и свой узкий, мирской идеал справедливости, Лужин не может прикоснуться к Соне сам:
– <…> Это… это… это как же-с? – бормотал Лужин, – это следует при полиции-с… хотя, впрочем, и теперь свидетелей слишком достаточно… Я готов-с… Но во всяком случае затруднительно мужчине… по причине пола… Если бы с помощию Амалии Ивановны… хотя, впрочем, так дело не делается… Это как же-с?
– Кого хотите! Пусть, кто хочет, тот и обыскивает! – кричала Катерина Ивановна, – Соня, вывороти им карманы! Вот, вот! Смотри, изверг! <…> Вот другой карман, вот, вот! Видишь! Видишь!
И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим, наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина [Достоевский 19726: 304].
«Весь этос происходит из откровения» [Бубер 1995а: 156]. Соня является средоточием сакральной тайны. Лужин, вместилище смертных грехов, не может к ней прикоснуться. Греховность, символически представленная в виде денег, не может задержаться на теле Сони и самопроизвольно возвращается к своему властелину. Момент параболического полета сторублевой купюры – это момент, когда читатель лицезреет истину Божьей благодати, истину, которая обычно скрыта от простых смертных, способных видеть только правду лужинских мирских норм правосудия и материальных улик. Единственный путь к этой истине лежит через веру и любовь; для этого Катерина Ивановна, Раскольников, Лебезятников (и читатель) должны отказаться верить тому, что видят своими глазами.
Идея, которую развивает Достоевский, глубже, чем кажется, поскольку на самом деле он не дает никаких материальных доказательств невиновности Сони – невиновности, которая, конечно, не ограничивается простым правонарушением, в котором ее обвиняют, но которая кроется в центральном парадоксе романа – целомудрии проститутки. Откуда мы знаем, что она не взяла эти деньги? Без веры читателя в добродетельность Сони (и, разумеется, по аналогии, без религиозной веры) преображение невозможно и мы остаемся в мрачном и падшем мире, над которым владычествуют смертные грехи. Для нас эта вера – очевидная данность; зная о Соне то, что знаем мы, мы не можем поверить в ее виновность. Но мы находимся в особом положении. На уровне повествования Достоевский разыгрывает драму веры: истина выше материальных доказательств, и она становится доступна через веру.