не одинок. Герои романа представляют все человечество, и все мы – не только осужденные преступники, не только смертельно больной человек, не только Христос – проживаем день за днем, будучи приговорены к смерти. Поэтому, уяснив, что все герои романа, кроме Настасьи Филипповны, присутствуют в той или иной массовой сцене романа (в том числе и в этой), мы понимаем, что эти сцены служат моделью мира людей как такового и что, безусловно, обособленный персонаж не одинок [Young 1004: 120]. Ипполит читает свое «объяснение» толпе людей не где-нибудь, а на вечере по случаю дня рождения князя. Во введении к этой сцене рассказчик Достоевского особо подчеркивает праздничное, веселое настроение присутствующих. Князь Мышкин подходит к дому, где он живет (даче Лебедева), вечером дня своего рождения.
С чрезвычайным удивлением заметил князь, подходя к своей даче с Рогожиным, что на его террасе, ярко освещенной, собралось шумное и многочисленное общество. Веселая компания хохотала, голосила; кажется, даже спорила до крику; подозревалось с первого взгляда самое радостное препровождение времени. И действительно, поднявшись на террасу, он увидел, что все пили, и пили шампанское, и, кажется, уже довольно давно, так что многие из пирующих успели весьма приятно одушевиться [Достоевский 19736: 305] (курсив мой. – К. А.).
Еда и питье, радостное настроение, поздравления, присутствие самоотверженной и гостеприимной Веры (характерное имя) Лебедевой и маленькой Любочки (Любви) – семьи, счастливой, несмотря на свою потерю, – где мрачное, тревожное настроение, которое является своего рода брендом Достоевского для столь многих читателей?[88] Что же собрало вместе всех этих людей? Оказывается, их привлек Ипполит. «Прежде всех, перед вечером, приехал Ипполит и, чувствуя себя гораздо лучше, пожелал подождать князя на террасе. Он расположился на диване…» [Достоевский 19736: 305]. Ипполит действует как магнит, притягивающий гуляк. А когда князь приходит, Ипполит его радостно приветствует: «Я вас особенно ждал и ужасно рад, что вы пришли такой счастливый…» [Достоевский 19736: 306]. Хотя всего лишь три дня назад он был при смерти, Ипполит сейчас чувствует себя лучше, чем когда-либо в жизни: «На замечание князя: не повредило бы ему так поздно сидеть? – он отвечал, что сам себе удивляется, как это он три дня назад умереть хотел, и что никогда он не чувствовал себя лучше, как в этот вечер» [Достоевский 19736: 306].
Опытному читателю Достоевского приходит на ум неожиданная параллель: возвращение Алеши Карамазова в келью Зосимы в ночь его смерти. Придя туда, он видит Зосиму «сидящим в кресле, хотя с изможженным от слабости, но с бодрым и веселым лицом, окруженного гостями и ведущего с ними тихую и светлую беседу» [Достоевский 1976: 257]. В обоих романах молодого героя – олицетворение Христа – радостно приветствует умирающий человек, окруженный толпой. «Здравствуй, тихий, здравствуй, милый, вот и ты. И знал, что прибудешь», – говорит Зосима [Достоевский 1976: 258]. В обеих сценах окружающей умирающего толпе предоставляется возможность радоваться жизни на пороге смерти; олицетворения Христа находятся в центре внимания; обе сцены содержат ответ на вызов вере сомневающегося; и, что важнее всего, ответ содержится во вставном нарративе. Обе сцены у Достоевского имеют сходные элементы, но при этом они в корне различны. У смертного одра Зосимы царит тихая радость. Кроме того, как неоднократно указывалось, его проповеди и поучения лишены нарративной привлекательности именно потому, что в них Достоевский, не прибегая к искусной маскировке, излагает положительный смысл веры[89]. Исповедь Ипполита, напротив, имеет сложную нарративную структуру, а его слушатели пьяны и буйны. Идея в «Братьях Карамазовых» излагается «напрямую», в то время как идея надежды и милосердия в «Необходимом объяснении» Ипполита так тщательно спрятана, что комментаторы оставляли ее незамеченной. Читатель, как и зритель картины Гольбейна, может сам выбрать, что ему увидеть: мертвую материю или семена жизни; пьянство, богохульство, скандал, попытку самоубийства, бунт, демонические образы, ложь, апокалипсические рассказы о терроре и конфликтах – или замаскированный нарратив о милосердии, благодати и воскресении.
В некоем очень важном смысле Ипполит является на этом вечере главным лицом. Он воплощает вызов смерти, то есть основной вопрос романа. Приведенные Ипполитом цитаты из Откровения – его слова об источниках жизни и звезде Полынь [Достоевский 19736: 309], явно в связи с тем, что в ближайшем будущем ему предстоит умереть, – вдохновляют Лебедева на его знаменитую тираду о людоедстве, железных дорогах и Апокалипсисе. Благодаря этому факту читателю стоит помнить, что надо внимательно следить за Ипполитом независимо от чепухи, которую несет Лебедев. В ключевые моменты, например, когда Евгений Павлович предполагает, что основным законом человечества не должно быть самосохранение, Ипполит приходит в сильное возбуждение – конечно, здесь лежит ключ к его собственному спасению – и смеется [Достоевский 19736: 311]. Посреди монолога Лебедева Ипполит ложится на диван и засыпает («Ипполит спал, протянувшись на диване») [Достоевский 19736: 316]. Его распростертое тело служит имплицитным фоном для рассуждений Лебедева на тему Апокалипсиса. Глядя на то, как он спит, истощенный туберкулезом, можно подумать, что он уже умер – подобно гольбейновскому Христу. Глядя на его лицо, Евгений Павлович испытывает отвращение (он видит смерть), но князь Мышкин видит красоту. Внезапно Евгений Павлович дергает князя за руку, и… тут вмешивается рассказчик Достоевского, прерывая главу, чтобы заинтриговать читателя. Повествование возобновляется в следующей главе (часть 3, глава V):
Ипполит, под конец диссертации Лебедева вдруг заснувший на диване, теперь вдруг проснулся, точно кто его толкнул в бок, вздрогнул, приподнялся, осмотрелся кругом и побледнел; в каком-то даже испуге озирался он кругом; но почти ужас выразился в его лице, когда он всё припомнил и сообразил.
– Что, они расходятся? Кончено? Всё кончено? Взошло солнце? – спрашивал он тревожно, хватая за руку князя. Который час? Ради бога: час? Я проспал. Долго я спал? – прибавил он чуть не с отчаянным видом, точно он проспал что-то такое, от чего по крайней мере зависела вся судьба его.
– Вы спали семь или восемь минут, – ответил Евгений Павлович. Ипполит жадно посмотрел на него и несколько мгновений соображал.
– А… только! Стало быть, я… [Достоевский 19736: 317].
Не забывайте, что все это происходит на фоне беседы о конце света и смерти самого Ипполита[90]. Само собой разумеется, Ипполит решил, что он умер, – но радостно понимает, что это не так. На уровне сюжета это пробуждение послужит параллелью другому чуду: позднее, когда законы природы принуждают Ипполита совершить самоубийство, пистолет дает осечку. Чудо несостоявшейся смерти Ипполита служит прелюдией к чтению им своего «Необходимого объяснения» – документа, уложенного в пакет и запечатанного, как запечатанный свиток в Откровении, вскрытие которого инициирует Конец света (Откр. 5 и 6). Прочитав вслух свой текст, Ипполит раскроет свою собственную «тайну» («Тайна! Тайна!» Тайна!» [Достоевский 19736: 319]). Его Откровение ответит на откровение Лебедева и опровергнет его; это обрамление аналогично противопоставлению поэмы Ивана Карамазова о Великом инквизиторе Алешиному житию Зосимы. Рассказ Ипполита начинается со смертного приговора, вынесенного ему законами природы и оглашенного жестоким доктором Кислородовым, который дает ему не больше месяца жизни. Потрясение бросает Ипполита в пучину ожесточения и зависти, направленных на тех, кто владеет даром жизни, но не наслаждается им. Читатели не могут не заметить одиночество и страдания Ипполита, но фактически его исповедь можно считать одой радости и жизни. «Дело в жизни, – говорит Ипполит, – в одной жизни, в открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии!» [Достоевский 19736: 327].
Рассказ Ипполита – это притча наподобие тех, которые рассказывал Мышкин Рогожину после того, как увидел картину Гольбейна[91]. Однажды, гуляя по улице, Ипполит встречает оборванного провинциала, классического униженного и оскорбленного, приехавшего в столицу, ища управы на свое начальство. Достоевский наделяет этого человека бумажником, который тот роняет на улице. Ипполит инстинктивно поднимает его и вместо того, чтобы присвоить его содержимое в соответствии с требованиями законов природы, отыскивает владельца бумажника в его каморке и возвращает ему бумажник. Перемещения Ипполита описывает длинный ряд глаголов движения с приставками:
Я побежал и стал ему кричать <…> я вбежал в ворота <…> я пробежал ворота <…>. Добежав до угла, я увидел вход на лестницу; лестница была узкая, чрезвычайно грязная и совсем неосвещенная; но слышалось, что в высоте взбегал еще по ступенькам человек, и я пустился на лестницу Лестницы были прекоротенькие, число их было бесконечное, так что я ужасно задохся [Достоевский 19736: 330].
Находящийся на пороге смерти от легочного заболевания человек внезапно безо всяких усилий скачет вверх по лестничным маршам, как какая-нибудь петербургская газель.
Здесь владеющий искусством апофатического чтения читатель вспомнит лестницу в доме Рогожина, но заметит глубокое различие: как заметила Т. А. Касаткина, лестница Рогожина преимущественно горизонтальна и ведет к образу смерти. Но Ипполит, вопреки всем физическим законам, неуклонно забирается все выше, туда, где его ждет образ жизни. Направленный по вертикали визит Ипполита в жилище бедняка является инвертированным нарративным отражением прохода Мышкина через темные залы дома Рогожина к мертвому Христу (и в конце концов – к пародийной иконе мертвой Настасьи Филипповны). Как и Мышкин, на своем пути Ипполит проходит через анфиладу темных комнат и достигает главного образа. На самом верху лестницы он обнаруживает признаки человеческой жизни: столь знакомую нам по романам Достоевского каморку с бедной семьей, явно пьяного мужчину, лежащего на кровати, шаткую мебель, на которую навалены тряпки, чайник, крошащийс